— А чем ты мне предлагаешь отбиваться от моего будущего? — Бруно поднялся, упираясь в перила лестницы ладонью, снова вдохнул, морщась. — Может, я и не возражал бы, я уже говорил, что лучше вы, чем бегать, но теперь я не могу спокойно пройти по улице. Мне едва не в лицо плюют, понимаешь это? Честно скажу: я боюсь возвращаться в свой дом, потому что всего одно бревнышко под дверь, одна искра — и нет меня. Мне, между прочим, этим уже пригрозили.
— Кто?
— Да какая разница? — отмахнулся он. — Ты ведь сам понимаешь — они это сделают.
Курт помолчал, глядя в сторону; в чем-то он был прав. Пообещав Бруно светлое будущее, он невольно подставил его, рискуя оставить без будущего вовсе…
— Сейчас мне надо уехать, — сказал он, на мгновение бросив взгляд за окно, на солнце. — Единственное, что я могу для тебя сделать, это упросить капитана Мейфарта укрыть тебя в замке. Думаю, он мне не откажет.
— Что?! В замке?! Да к черту замок! Меня ж там порешат вместе с бароном и твоим капитаном за милую душу! И никакие стены их не остановят!
— А вот теперь выбора у тебя нет.
— Есть. Куда ты — туда и я. Все-таки, больше шансов спрятаться за твоей висюлькой, чем за каменными стенами. Пока тебя еще тут боятся, мне безопаснее с тобой.
— Господи… — тоскливо вздохнул Курт, с усилием потирая висок, ощущая, что голова начинает пухнуть от множества мыслей и забот. — Пойми, мне надо быстро уехать и быстро вернуться, а жеребец у меня один. Если мы начнем изображать собою герб тамплиеров, я вернусь ко второму пришествию…
— У твоего капитана есть конь, я знаю. Тебе — он даст… — Бруно распрямился полностью, глядя на него требовательно. — Все, твое инквизиторство, обещал покровительство — давай, покровительствуй, или я тебя перед смертью прокляну, и по ночам тебе будет являться моя неупокоенная душа. А тебе по статусу не положено иметь нечистую совесть.
— Тебе даже не интересно, куда я направляюсь?
— Плевать, куда. Хоть к черту на рога; один я тут не останусь. Что нужно, чтобы получить защиту Конгрегации? Кабальную грамоту подписать? На Святом Писании присягнуть? Кровью расписаться?
— Подождать меня одну минуту, — сдался Курт, поднимаясь по лестнице. — Мне надо забрать вещи; неизвестно, сможем ли мы еще сюда вернуться спокойно. Имей это в виду.
— А мне собирать нечего, — откликнулся Бруно с нервным смешком. — Всех моих богатств — мое дерьмовое завтра и собственная шкура. Так что, учти, кормить меня в пути придется тоже тебе.
— Ну, так и ты учти — есть в этом пути, как и спать, возможно, не придется вовсе, если это будет нас задерживать.
Что Бруно пробормотал ему вслед, он не услышал, но вполне мог предположить.
Глава 8
По расчетам Курта, если гнать коней неизменным галопом, до места они вполне могли поспеть добраться часов за шесть, к ночи; возвращаться с той же скоростью будет уже нельзя, в темени и на утомленных лошадях, но при любом раскладе к следующему полудню они должны быть снова в Таннендорфе.
Провизия была приобретена у Карла — все то, что не нуждалось в мисках и блюдах и могло быть съедено прямо в седлах; пока шли сборы, Бруно ворчал, расписывая народную любовь к Конгрегации в общем и теперь уже к нему самому в частности, и умолк, лишь когда они тронулись, наконец, в путь, ибо бешеный галоп, ветер в ушах и приличное расстояние между их лошадьми никоим образом разговорам не способствовал. Да и в седле, как выяснил с недовольством Курт, бывший студент держался неважно, посему пришлось вскоре придержать бег, давая перевести дух не столько коню, сколько самому Бруно.
Спустя часов около трех очередной задержкой Курт воспользовался, дабы немного перекусить, вспомнив вдруг по неприятной рези в желудке, что так сегодня и не поел; Бруно, кое-как успокоенный приличным расстоянием между ним и Таннендорфом, прекратил брюзжать, вместо этого начав интересоваться целью их путешествия. Курт описал дело вкратце, и тот пораженно качнул головой.
— Нет, что-то в вашей Конгрегации переменилось, это точно. Не могу себе вообразить, чтоб лет тридцать назад инквизитор сорвался самолично в соседнее графство, чтобы проверить показания обвиняемого.
— Капитан Мейфарт — не обвиняемый, — поправил он; Бруно ухмыльнулся:
— Так ведь суть в том, что лет тридцать назад он им был бы. Разве нет?
— В общем, да. Скорее всего.
— Наверное, ты знаешь, — продолжал тот, выправившись в седле и снова начав сползать на сторону, — вам ведь должны были рассказывать такие вещи — для назидания… Так вот, прочел я в одной старой брошюрке, как одну женщину, няню при младенце, взяли по обвинению; инквизитор оказался такой усердный, что получил от нее признание в убийстве этого младенца. А после выяснилось, что ребеночек-то жив-здоров, просто его мать куда-то там уехала, а грудного, естественно, взяла с собой. И знаешь, в чем сомнительный юмор этой ситуации? В том, что няньку все одно повесили — за лжесвидетельство[40]. Слышал?
— Да. Слышал.
— Значит, это не байка?
— К сожалению, — все так же коротко откликнулся Курт, косясь на скользящее к горизонту солнце; Бруно хмыкнул.
— Н-да. Веселенькие у вас, я смотрю, ребята служат. С огоньком…
Он скривился. Этой шутке было больше лет, чем ему самому, и она успела уже опостылеть, вызывая теперь не улыбку, а раздражение.
— Мне не дает покоя один вопрос, — продолжал Бруно, стараясь не отставать от его жеребца. — Ваш знаменитый 'Молот' — он все еще в ходу?
Курт вздохнул. В том, что уж этим-то бывший студент поинтересуется, он и не сомневался…
— Сложно ответить однозначно, — начал он; тот усмехнулся с наигранным восхищением:
— Казуист. Высший градус по риторике, я угадал?
— Я закончил академию с высшим градусом по каждой дисциплине, — немного раздраженно ответил Курт. — Но это не имеет касательства к делу. А что до 'Malleus…'[41], то в свете и без того немалых перемен в Конгрегации, согласись, просто взять и прилюдно объявить эту книгу вредоносной и ложной было бы крупной ошибкой.
— Но в ней же вздор! — кажется, бывший студент был искренне возмущен. — Я читал — и латинское издание, и немецкое, и каждое слово в этой с позволения сказать…
— А ты знаешь, что это воспрещено?
— Знаю, — с вызовом бросил тот, распрямившись. — Ну, арестуй меня за это!
— Te ut ulla res frangat?[42] — вздохнул Курт, вяло отмахнувшись от него движением головы. — Если же тебе предъявить все, что на тебя есть, Бруно, на тебе места живого не останется…
— Вот, заметь; так возникает corruptio. Все начинается с личного отношения к делу — одним прощается все, а другие получают сполна, потому что какому-то инквизитору не понадобился помощник в глухой деревне.
- 'Corruptio'… - перекривился Курт, мимовольно еще ускоряя шаг коня. — Словечки умные начал поминать; заметь, общение со мной идет тебе на пользу.
— Значит, вы все еще пользуетесь своей Великой Библией Инквизитора?
— Не кощунствуй, varietatis causa[43], - без особой надежды велел Курт и снова вздохнул. — Нет, если для тебя это так принципиально знать. Имена авторов не упоминаются, книга переписана, а прежний вариант убран под замок подальше от греха. Название — да, сохранилось, чтобы страх не теряли.
— А без страха вы работать не умеете?
— Без страха, — сказал Курт уже резко и почти ожесточенно, — происходит вот такое, — он кивнул вспять, где остались домики Таннендорфа. — И без страха меня вместе с Курценхальмом давным-давно бы уже подняли на колья. Ты сам сказал, что мы в безопасности, пока еще меня там боятся. Их удерживает боязнь — и не более. Боязнь смерти, пытки, изгнания, чего угодно! И пока не выдумали ничего иного — да, будет страх, будет ужас и паника, если потребуется! Когда из общества исчезает страх, рождается хаос!
— В самом деле, псина ты Господня? — почти прошипел тот. — Стало быть, по-твоему, люди без ваших костров прямо-таки жить не могут?
— Без наших костров. Без господских плетей. Без тюрьмы, виселицы, плахи и иной кары, от большой до малой, вплоть до общественных работ; да! Страх правит миром, пока люди способны подчиняться только такому правителю! Страх сберегает вора — от хищения, убийцу — от убийства, насильника — от насилия! Крестьян — от бунта! Timor est emendator asperrimus[44]; слышал такое?
— А господам страх не полагается?
— У всех свой страх, — чуть унявшись, сказал Курт с расстановкой. — И у них — тоже.
— А у тебя?
— И у меня, — кивнул он без колебаний. — Я боюсь не исполнить то, что должен. Боюсь оказаться неспособным оправдать доверие. Боюсь подвести тех, кто мне верит; вот мой страх.
— Не больно-то это справедливо, господин следователь: тебе наказанием будет душевное терзание, а прочим — телесное; как-то это неправильно.
— Если бы их, этих 'прочих', тревожила опасность подвергнуться терзаниям душевным, я бы с тобой согласился. Но им плевать на это, а посему — пусть получают то, что заслужили. Это, Бруно, я знаю по себе, я говорю не то, что прочел на лекции наставник, не то, что услышал от кого-то; когда-то мне самому было все равно, кого ограбить, изувечить или убить. Думаешь, я хоть вздох проронил над телом мальчишки, которому всадил в печенку нож за его долю от грабежа? Да я даже не оглянулся в его сторону, когда уходил! И я просто зевнул бы в лицо тому, кто начал бы проповедовать мне какие-то далекие идеи о внутренних терзаниях.
— Ты что же, хочешь сказать, что тебя… перевоспитал тоже страх наказания?
Курт качнул головой.
— Нет. Страх удержал меня на месте. Тебе доводилось видеть, как лечат больного коня, который сходит с ума от боли и никого не подпускает к себе? Ему набрасывают на шею аркан, а потом связывают, чтобы он не повредил ни себе, ни лекарю. Вот так когда-то страх связывал меня, чтобы дать возможность узнать его другую сторону.
— Что — 'страх Божий'? — пренебрежительно скривился Бруно; он отмахнулся:
— Да при чем здесь Бог!
— Ого! Неслабо для инквизитора.
— Этот страх — тоже страх перед карой. Какая разница, настанет ли она вскоре, по приговору, или позже, после смерти; все это одно и то же. Главный страх — страх перед собой, твой главный палач — ты сам; когда ты это постигаешь, то уже не сделаешь того, за что сам себя потом будешь казнить — и не час или пять, а, быть может, годы, десятилетия, всю оставшуюся жизнь.
— Этому вас в академии научили?
— Нихрена-то ты не понял, — резко ответил он; посмотрел на Бруно вопросительно: — Передохнул? Вперед, — и взял в галоп с места, не оборачиваясь.
Жеребец капитана, к его удивлению, оказался гораздо менее выносливым, нежели настоятельский — вероятно, по причине продолжительного отсутствия, что называется, практики, и еще часа через полтора пришлось остановиться совершенно, спешившись. Пока Курт вываживал коня, вяло переступавшего заплетающимися копытами, Бруно сидел на траве, вытянув ноги, и, сморщиваясь, массировал колени.
— Ты весьма благополучно ушел от продолжения разговора, — снова подал голос бывший студент спустя минуту. — Все-таки, я хочу знать, что будет после? Нынче ты мне с рук спустил то, что я высказываю все, о чем думаю, тебе в лицо. Завтра еще кто-то осознает, что за это не убивают на месте, как во времена оны. Что вы будете делать, когда это осмыслят все? Когда вас перестанут бояться до одури — что тогда? Вернете из кладовки прежний вариант 'Молота'? Снова раздадите наместным дознавателям старые указания?
— Я не знаю, — просто отозвался он и, перехватив удивленный взгляд Бруно, пожал плечами. — Я лишь следователь. Я не Великий Инквизитор, не Папа и даже не епископ; я выпускник, разбирающийся со своим первым делом… что ты смотришь? Да, с первым. И сейчас у меня забота о том, что будет завтра. Для меня сейчас самое значимое — не дать толпе крестьян разодрать в клочья слабоумного мальчишку. Свои раздумья о том, как все должно быть в изображенном тобой будущем, у меня есть, но это мои мысли, и я не буду их тебе выкладывать, чтобы ты не решил, что это идеи Конгрегации; это может оказаться так, а может — нет.
— А мне все же любопытно, — не унимался тот; встал, пригнулся, разминая спину, распрямился. — Ладно, теперь ты меня предупредил, и я знаю, что все, сказанное тобой, сказано единственно тобой. Валяй, твое инквизиторство.
— Хорошо, — согласился Курт, отпуская остывшего жеребца на траву, уселся, следя за тем, как Бруно садится напротив. — Вот мое суждение. Primo, страх перед возмездием должен быть не оттого лишь, что возмездие страшно, но оттого, что — неотвратимо. Secundo — справедливо. А следственно, и это tertio, мы обязаны работать как следует.
— Хочешь сказать, что сейчас вы работаете скверно?
— Нет, — поморщился он. — Я хочу сказать, что сейчас мы работаем недостаточно. Нас попросту мало.
— Мало?! — выдавил Бруно. — Под каким ты номером? Тысяча с чем-то там, насколько я успел увидеть? Больше тысячи свежих инквизиторов на одну бедную Германию — мало?!
— Нумерация Знаков исчисляется по количеству служителей вообще, не только выпускников святого Макария и не только дознавателей. И я уже говорил, что не всякий выпускник становится следователем; а нужны именно следователи. Хорошие. И не по одному на несколько городов, а in optimum — хотя бы по двое на город. И помощники — только не со стороны, взятые на службу от нужды, а свои, от Конгрегации. Дабы не было такого, как, например, то, что происходит со мной, когда я рвусь между обереганием свидетеля и сбором сведений.
— Значит, — недоверчиво подытожил Бруно, — по-твоему выходит, что вы обойдетесь без 'возвращения к старым порядкам'?
— Omnia vertuntur[45], - пожал плечами он. — Времена меняются, и надо либо изменяться вместе с ними, либо быть готовым к тому, что новое время сожрет тебя.
— А вот теперь я желал бы знать, насколько твои столь… человеколюбивые идеи сходны с идеями твоего начальства.
Курт вздохнул.
— Вот видишь. Я предупреждал — так полагаю я; может статься, до тех же мыслей дошли и наверху, а возможно, там думают иначе.
— Но кое-что у вас все же осталось, признай, — потребовал Бруно настоятельно и, перехватив его вопрошающий взгляд, пояснил: — То, как вы домогаетесь признаний, осталось неизменным. Как при этом можно быть убежденным, что возмездие справедливо?
— Да будет тебе, — поморщился Курт. — Ты ведь сам знаешь, что пресловутое это признание уже давным-давно не считается достаточным и вместе с тем не является необходимым. Так называемого признания добиваются тогда, когда от него зависит выявление преступления до конца — розыск пособников, к примеру, или пресечение другого преступления. А как его добиваться, когда дознавателям попросту смеются в лицо со словами 'а ты докажи'?
— А если ошибка? Почему вы не думаете об этом? — вновь завелся тот, и в голосе опять зазвучала злость. — Почему не меняете методов допроса? Почему это вы сохранили таким, как было? Да самый крепкий и самый невиновный на свете сознается в чем угодно!
— Бруно, этот аргумент устарел, — раздраженно поморщился Курт.
— Нет, он по-прежнему в силе!
— К допросу этой степени, да будет тебе известно, сейчас прибегают в двух случаях из десяти!
— Но если следствие проведено неверно, и на допросе оказался невиновный?! Тогда — что?!
— Да что ты знаешь об этом? — всеми силами стараясь не сорваться, прервал он; Бруно не дал ему договорить:
— Знаю! Шпее… — он издевательски поклонился, — тоже к прочтению запрещенного… так вот, я — читал, и не раз. Пресловутый 'вопрос 51' — особенно интересная главка. Знаешь, кто такой Шпее?
— Безусловно. Он был священником, который принимал предсмертную исповедь осужденных; 'вопрос 51' — детальный анализ правдоподобия показаний под пытками. Знаю, Бруно. Все знаю. Шпее, к твоему сведению, изучался в академии не в последнюю очередь — именно для того, чтобы помнили, как нельзя вести следствие. Удивлен?
— Честно говоря — да… — немного растерянно сбавил тон Бруно. — Но тогда почему…
— Дай-ка я тебе разъясню, как обстоит все на самом деле, — вновь перебил он. — Когда дело вместе с арестованным передается суду, присутствуют трое: следователь, обвинитель и защитник. И не смей ухмыляться, он обязан вести защиту, отыскивая пробелы в выводах следствия, в вопросах обвинения и находить в ответах обвиняемого то, что говорит в его пользу. И если это найдено, дело не может быть закрыто, пока вина не будет доказана всецело. Или пока не будет оправдания. Хотя, все это должен делать в процессе дознания и сам следователь также. И, переходя к самому болезненному в буквальном смысле вопросу — жесткий допрос можно применить только лишь в двух случаях: когда обвиняемый вместо ответа откровенно заявляет 'не скажу'. Это primo. А secundo — когда доказательств вины довольно.
— А если доказательств и так достаточно, тогда зачем…
— Давай на примере, если тебе так не понять… Положим, человек А навел болезнь на человека В. Вина доказана следствием, и признания как такового не нужно. Доказательства говорят сами за себя — полный дом колдовских штучек, в погребе сундук, набитый кучей гримуаров и всякой гадости вроде скляночек с кровью и мешочков с отравами и дурманами… А он упорствует. Сундук? Инквизитор в кармане принес и подбросил. И погреб не он копал. И взяли его не во время варки какой-то дряни, от которой у следователя, приблизившегося к котлу, потом два дня темнело в глазах. Что тогда? Казнить его, конечно, можно, но человек В все еще жив, хотя ему с каждым днем все хуже; в идеале надо бы ему помочь, так? Я спрашиваю — так?