«Куда им бежать? — подумал мальчик. — Их-то мы домой ведем, во дворец…»
— На стены смотри, — бросил Персей. — Видишь?
— Что? Стены как стены…
— Дозорных нет. И у ворот никого…
— Мор? — предположил догадливый Тритон.
— Сам ты мор! — разозлился мальчик. — Не каркай!
— А чего? Запросто. Взяли и сдохли…
Акрополь и впрямь превратился в некрополь, пустой и тихий. Ни души; собаки, и те сгинули. Женщины, дрожа от страха, жались к Бианту. Им, помнившим муравейник отцовских палат, было страшно. Все чудилось — из-за угла вывернется чудище, пожравшее людей. И Персей не спасет… Если можно представить себе Зевсову молнию, способную уничтожить смертных, оставив в целости здания, утварь, мебель — этот перун и ударил по Лариссе.
— Хаа-ай, гроза над морем…
Вздрогнув, Амфитрион завертел головой. Пел не дед — знакомая песня донеслась из юго-восточной части дворца. И голос чужой — хриплый, пьяный бас.
— Хаа-ай, Тифон стоглавый…
— Храм Афины, — безошибочно определил Персей. — За мной!
И ускорил шаг.
К храму они вышли — выбежали! — ожидая чего угодно. Гиганты, боги, вывернутый наизнанку Тартар… Мальчик даже разочаровался, обнаружив всего лишь человека — аргосского ванакта Анаксагора. Горланя любимую дедову песню, он сидел на земле, привалясь спиной к дубовой, потемневшей с годами колонне. В руках ванат держал крутобокую чашу. Время от времени он отхлебывал из нее, заливая вином хитон. Впору было поверить, что вино — кровь, а ванакт — живой мертвец на собственных поминках.
— А-а! — обрадовался Анаксагор. — Смерть моя пришла!
Мальчик почувствовал ладонь на плече. Это Кефал, уловив тонкость момента, оттаскивал приятеля назад. Впрочем, юноша переусердствовал. Хмельной ванакт не видел никого, кроме Персея, а Убийца Горгоны не смутился бы и присутствием своего божественного отца.
— Радуйся, Анаксагор, — сказал Персей.
— Радуюсь! Ну, бей! Я заждался…
— Где все?
— Сбежали! Крысы, трусливые крысы…
Анаксагор взмахнул чашей, щедро кропя землю соком лозы. Крупный, сильный мужчина, сейчас он выглядел дряхлой развалиной. Куда делось привычное самообладание? В возбуждении ванакта крылся огонь безумия, способный поднять и труп.
— Прошел слух, что ты идешь убивать меня. Я покусился на великого Персея, теперь великий Персей горит местью. И что? Они удрали. Все! Все до единого…
— Воины? Твоя личная охрана?
— Охрана сбежала первой. Воины едва поспевали за ними. Чему тут удивляться? Я выбирал в телохранители лучших из лучших. Они неслись, подоткнув хитоны! Они сверкали голыми ляжками, как афинские порны[80]! Знать передралась в воротах — каждый хотел выскочить раньше остальных. Я чуть не умер от смеха. Верность слуг? Честь родичей? Ха! Плевок под ногами — вот их верность…
Чаша опустела, и Анаксагор наполнил ее из амфоры.
— Как они боятся тебя! А я не боюсь. Хватит, отбоялся. Бей, пока я храбрый…
Персей сделал шаг вперед.
Навстречу ему из храма вышел мальчишка с копьем. Копье было тяжелое, не по возрасту. Сжав обеими руками ясеневое древко, он направил острие на Убийцу Горгоны. Смертоносную бронзу и лицо Персея разделяло три локтя, не больше. Бронза дрожала, лицо казалось отлитым из металла. За спиной мальчишки, над светлым ракушечником стены, высился фронтон из крашеной глины. Там, изображен умелым резчиком, Персей вручал Афине голову Медузы. Юный герой, мудрая богиня; ужасная голова в обрамлении змей. В свободной руке Афина держала копье — двусмысленное отражение происходящего на земле здесь и сейчас.
— Уйди, Леохар, — велел ванакт. — Не делай глупостей.
— Не тронь моего деда, — предупредил хмурый Леохар. — Убью!
И крикнул:
— Тетя Ифианасса! Где моя мама?
Рыдания обеих женщин были ему ответом.
Мы сидели на колоде, вспомнил Амфитрион. Он строгал деревяшку. Все играли в «Персей у Кефала», а он — нет. Внук ванакта? Ну да, он потому и не хотел играть, что тревожился о матери-вакханке. Теперь он и вовсе сирота, этот Леохар. Воины удрали, охрана предала, слуги смазали пятки салом — лишь он остался с дедом, готовый драться до последнего.
— Дедушка! — голос Амфитриона зазвенел, грозя надломиться.
— Что?
— Не тронь его!
— Как же его тронешь? — удивился Персей. — У него копье…
— Дедушка! Я тебе этого не прощу!
— Дожил, — Персей вытер ладонью потный лоб. — Один щенок копьем тычет. Второй грозится… Вы хоть знаете, сопляки, кто похоронен в этом храме?
— Знаю, — обиделся Леохар. — Мой прапрадед Пройт. И твой дед Акрисий. Они лежат у западной стены, бок-о-бок. Мы режем им жертвенных овец — трижды в год. Ты убил обоих: сперва диском, а потом — мечом…
— Вот-вот. При жизни грызлись хуже собак. А теперь — бок-о-бок… Убери копье, болван! Ты мне глаз выколешь…
— И выколю! — подтвердил Леохар. — Если ты хоть пальцем…
— Ну тебя в Аид, дурака…
Сутулясь, сцепив руки за спиной, Персей отошел прочь — туда, где холм Лариссы обрывался вниз крутизной неприступного склона. Пыль смерчиками вилась у его ног. Стая облаков, будто по приказу свыше, набежала на солнце. Вцепилась в добычу, завалила сияние мохнатыми телами. Теперь можно было глядеть вдаль, не щурясь. С высоты в полторы сотни оргий[81] взгляду открывалась большая часть Арголидской котловины. Широким жестом Персей обвел панораму. Он походил на хозяина, озирающего свои владения без удовольствия и даже с раздражением.
— Там, — рука указала на горный кряж, высящийся на северо-востоке, — Микены. Правее — Герейон. Рядом — Просимна и Мидея. Южнее — Тиринф. Навплия. Дорога в Кинурию — мы вечно деремся за нее с лаконцами. Залив; море, наконец. Все как всегда. Земля, скалы, вода. Дома, крепости, деревни. Отчего же мне кажется, что я — чужак в чужом краю? В чем я ошибся?
— Не тронь моего деда, — без особой надежды повторил Леохар.
Персей кивнул:
— Хорошо, герой. Твой дед сохранит жизнь и тронос. Зачем мне новый ванакт Аргоса? Новые козни? А твой дед запомнит до конца дней… Что он запомнит, а?
— Как я испугал тебя копьем?
— И это тоже. Но главное — он запомнит, как ждал меня в одиночестве. Бегство охраны, предательство воинов… Страх, разящий прежде меча. Внук, согласный умереть за деда. Жизнь, как подачка, брошенная псу. У тебя хорошая память, Анаксагор, брат мой?
Ванакт молчал, уставясь в чашу.
— Дай мне ее, — велел Персей. — Дай мне чашу.
Копье загремело на ступенях храма. Бросив оружие, Леохар поспешил забрать чашу у деда — и отнес ее Персею, боясь, что тот разгневается и передумает. Амфитрион рискнул подобраться ближе. Двое детей стояли по бокам Убийцы Горгоны, всматриваясь в крутой бок чаши. Оттуда на них пялился ужасный лик, обрамленный космами волос и бороды. Разинутый рот — черный провал пещеры; взор, от которого нельзя увернуться…
— Глаза, — объяснил Персей. — Зрачки в центре глазных яблок. Такие глаза следят за тобой, куда бы ты ни пошел. Кто это, Анаксагор?
— Дионис, — отозвался ванакт.
— И давно делают такие чаши?
— Два года. Как вы помирились, так и делают.
— А почему Косматый похож на Медузу? Ты видел изображения щита Афины? Заменить волосы на змей — и вылитая Медуза…
— Не знаю. Ты бы убил меня, что ли?
— Обойдешься.
— Ты — бог, Персей. Только боги так жестоки. Ты — бог войны.
— Нет, — возразил Убийца Горгоны. — Стань я богом, я бы не выбрал долю Арея.
— Чью же долю ты бы выбрал?
— Таната Железносердого. Я — не война, но смерть.
Он покрутил чашу в пальцах. Сверкнула темно-красная глазурь — лента крови по ободку. Дрогнули щупальца осьминога, вцепившегося в ножку. Лучи солнца скользили по чертам Косматого, оживляя керамику. Вели хоровод бликов — «…в честь примирения божественных братьев!..» — забавлялись: вот гримаса дикого веселья, вот — гнев, страсть, покорность… «Ну же! — шептали свет и тень. — Крути дальше! Хочешь дружбы? Любви? Покровительства? Эй, великий герой! Ты что, правда меня не хочешь?!» Следя за чашей в руке деда, мальчик не заметил, как сдался — зажмурился. Только так можно было избегнуть взгляда Косматого. Похоть или смирение, но взор его не отрывался от тебя, изводя вопросами.
— Ты мог сам вернуть разум аргивянкам, — Персей обращался к Косматому, словно тот стоял напротив. — Грозный, но милостивый. Кара и прощение. Чем не слава? Нет, ты предпочел сомнительные услуги Мелампа. Почему? Ты хотел, чтобы славили нашего ядовитого провидца, а не тебя? Или ты знал что-то такое, чего не знаем мы? Какой камешек мы столкнули вниз у Сикиона, что лавина образовала твой храм двухлетней давности? Я, согласившийся на мир с тобой, моим заклятым врагом; Меламп, учитель здравого экстаза, руководитель священной стройки… Ты рядишь нас в шутов, братец. Рядом с тобой сходят с ума друзья и враги. Был враг, стал друг. Был друг, стал покойник. Где я ошибся?
Чаша взлетела в воздух. Быстрый как молния, Персей ударил по ней ладонями — будто ловил комара-кровопийцу. Черепки брызнули дождем. Все втянули головы в плечи. К счастью, никого не зацепило. Жуткое видение посетило мальчика, вынудив содрогнуться. Вот так дедушка разнес бы в куски череп Косматого, попадись он ему. Копье? Меч? Голыми руками, ликуя от свершившейся мести…
«Я — не война, но смерть».
— Зачем ты погнал Мелампа спасать меня? — клокоча горлом, как разъяренный хищник, спросил Персей. Чаша погибла, но бесплотный собеседник никуда не делся. — Ты ведь не знал, что Эхион выкупил мой рассудок ценой жизни. Или знал? Нет, вряд ли. Ты и впрямь испугался, что я погибну. Пополню число твоих жертв. Ликург, Пенфей, тирренцы; Персей. Карающий тирс настиг упрямого богоборца — о, ты не хочешь такого исхода! Я нужен тебе живым? Здравомыслящим? В силе и славе?
Он запрокинул лицо к небу:
— Кто из нас безумец, Косматый?!
4
Золотая колесница Гелиоса неслась на запад — должно быть, в Мантинее бога ждали неотложные дела. С востока, преследуя солнце, тянулись передовые отряды сумерек. Сияющий ореол, пылающий гневным багрянцем, вынуждал их держаться на расстоянии. Двор накрыли сизые тени, гася краски дня. Затихали и звуки — на акрополь легло одеяло из мягкого войлока. Средь теней безмолвно, как души в Аиде, скользили люди. К вечеру слуги и стража вернулись во дворец. Они вели себя тише мыши, опасаясь уже не Персея, а любимого ванакта, чудом — не иначе! — сохранившего жизнь и власть.
Амфитрион нервничал. Кому по нраву видеть вокруг себя тьму предателей? Ну ладно, слуги, рабы. А охрана? Шелудивые псы! Сползлись, потому что здесь кормят. Глядишь, хозяин и не прибьет… В раздражении мальчик двинулся прочь со двора. За спиной пыхтел Тритон. Он старался не отходить от Амфитриона ни на шаг. «А вдруг львица выскочит? — читалось на лице тирренца. — Кто ее скрутит?»
Мальчик вздохнул. Гнать надоеду — язык не поворачивался. Впервые в жизни Амфитриона тяготила ответственность за чужого человека. Дурковатый тирренец — считай, круглый сирота. Отец погиб, братья утонули; мать — далеко, в море. Было б у Тритона все в порядке с головой — другое дело. А так… Кто за него в ответе? Выходит, что Амфитрион. Больше некому. Для дедушки Тритон — один из Горгон, и то обуза. А для него, Амфитриона — кто? Друг? Младший брат? И не важно, что Тритон на четыре года старше…
Ноги вынесли мальчика к храму Афины, где днем ждал свою смерть пьяный ванакт. Вечер навалился на Арголиду, лежащую внизу, как насильник на жертву. За горизонтом, изгрызено клыками гор, полыхало багровое зарево, словно там бушевал пожар. В лиловом небе над Аргосом-земным загорались первые звезды — сияющие глаза Аргоса-небесного.
Фигурку на краю обрыва Амфитрион заметил не сразу. Леохар? Точно, он. Подойти? Колеблясь, мальчик шагнул ближе. Внук Анаксагора зыркнул через плечо, поразмыслил — и кивнул. Садись, мол. Амфитрион опустился рядом, свесив ноги по примеру Леохара. Ощущение было жутковатым. Сейчас кто-нибудь подкрадется, толкнет в спину — лети, братец, до самого Тартара…
Подошел Тритон. Заглянул в темную бездну — и, отступив на пару шагов, устроился позади. Так они и сидели втроем, напротив закатного пожара. «Надо что-то сказать, — думал Амфитрион. — Нельзя же так!» Только что скажешь человеку, который сегодня узнал: его мамы больше нет?
Первым нарушил молчание Тритон.
— Красиво. На море иначе…
Леохар угрюмо кивнул. И вдруг крикнул Амфитриону:
— Как она умерла? Ты видел? Ее убили?!
— Я не видел, — мальчику казалось, что он оправдывается. — Ее Биант принес, мертвую. Ее никто не убивал! Их вылечить хотели. Всех! Но всех не получилось…
— Моего папашку убили, — сказал Тритон. — Точно, убили. Я знаю, да.
Амфитрион ощутил себя чужим. Здоровый среди калек. У Леохара мама погибла, у Тритона — отец. А у него все живы: и мама с папой, и сестра, и дедушка с бабушкой. Дяди живы, тети живы…
«Может, я все-таки не проклятый?»
Впервые эта мысль не принесла удовлетворения.
— Мы с ней тут сидеть любили, — Леохар взял горсть земли, просеял между пальцами. — По вечерам. С мамой я на самом краю не сидел. Она все боялась, что я упаду.
Он бросил остаток земли вниз, как на свежую могилу.
— Когда я маленький был, мне мама сказки рассказывала. Потом, когда вырос — истории разные. Про наш город, про вражду Пройта с Акрисием; про Персея, твоего деда…
Угасал огонь за горами. Лишь алая полоска окаймляла зубчатые контуры вершин, делая их неправдоподобно четкими на фоне неба.
— Жаль, твой дед с Косматым помирился.
«Кто тебе сказал?! Ничего он не помирился!» — Амфитрион с трудом не позволил воплю вырваться наружу. И спросил:
— Почему жаль?
— Если б не помирился, я б к нему пошел. С Косматым воевать. Это он ее с ума свел, он! Жаль, твой дед его не прибил! Ничего, я его сам убью! Раз не бог, значит, можно убить. Можно!
Леохар вскочил на ноги, чудом не свалившись с обрыва.
— Все говорят, что ты бог! — закричал он в ночь. — А я не верю! Слышишь, Косматый?! Какой ты бог? Тебе только женщин с ума сводить! Ты трус! Я, Леохар, сын Гобрия…
Он умолк, не закончив фразу.
— Сын Гобрия, — повторил Леохар, как ругательство. — Я отцу: идем в горы, маму искать! Мы б ее вернули! Она бы сейчас жива была! А он, тряпка…
Безнадежный взмах рукой.
— Я, Леохар из Аргоса, клянусь…
Что-то сорвало Амфитриона с места. Он схватил Леохара за руку; хотел еще рот зажать, но промахнулся. Даже в сумерках Амфитрион увидел, как гневно сверкнули глаза Леохара — и, не давая внуку ванакта опомниться, горячо зашептал:
— Не клянись! Слышишь? Не клянись!
Слова рождались сами. Правильные, взрослые слова.
— Хочешь отомстить? Мсти! Хочешь убить? Убей! Но не клянись, понял?
И столько силы было в жарком шепоте, что Леохар не стал спорить.
— Ты прав. Найду и убью. Зачем клятвы?
«Если дедушка не убьет его раньше», — подумал Амфитрион.
5
— Лучший! — шепнул Леохар.
— Да? — усомнился Амфитрион. — Какой-то он…
— Точно тебе говорю! Гончары на него молятся!
Лучший вазописец Аргоса, на которого молятся гончары, оказался горбатым карликом. Забившись в угол мастерской, более похожей на склад посуды, он напоминал мышь в чужой кладовке. В толстых лапках вазописец держал объемистую чашу, поднеся ее близко-близко к глазам. Казалось, он вынюхивает контур будущего рисунка, как собака — след.
— Еще и слепой, — вздохнул Амфитрион.
— Зато слышу хорошо, — басом откликнулся карлик. — Кыш отсюда!
Впору было предположить, что в карлике, как в гулком пифосе, сидит малютка-Зевсик — и рокочет громом. Ноги сами понесли Амфитриона к выходу. К счастью, Леохар успел схватить приятеля за плечо.
— Радуйтесь, дядюшка Сфинкс! Это я, Леохар, внук Анаксагора…
— А с тобой кто? Он хочет украсть мои секреты?
— Не нужны мне ваши секреты! — обиделся Амфитрион.
Карлик зашелся смехом:
— Хо-хо-хо! Мои секреты! Не нужны! Хо-хо!
И сменил гнев на милость:
— Ладно, «кыш» отменяется. У тебя есть имя, пустозвон?
— Амфитрион, — мальчик решил не злить дядюшку Сфинкса. — Внук Персея.
Карлик глянул на гостей поверх чаши. Глазки у него были очень, очень цепкие. Мальчиков измерили с ног до головы, сплюснули — и разместили силуэтами на ночном горшке. Лучшего, судя по гримасам вазописца, они не заслуживали.
— Внуки, значит? Безотцовщина?
Амфитрион стал оранжево-красным. Такой цвет после обжига приобретает глина, подкрашенная охрой. Я предал отца, понял он. Желая урвать краешек дедовой славы, я забыл, чей я сын. Ну да, внук Персея Горгофона — это же лучше, чем сын хромого Алкея… Леохар своего отца презирает. Он сам мне об этом сказал — вчера, над обрывом. Выходит, я тоже презираю своего?!
— Пошли во дворец, — тихо сказал он. — Зря мы…
— Нет уж! — возмутился карлик. — От меня так просто не уходят! Вам говорили, что я ем детей на обед?
— Н-нет, — попятился Амфитрион.
— А что я — сын Аполлона? Любовник всех девяти муз?
— Аполлона?!
— Ну да! Я же красив, как мой божественный родитель!
— Ага… красивый, да…
— Скажи, что я прекрасен!
Карлик взмахнул чашей, явно намереваясь расколотить ее вдребезги.
— Не скажу, — твердо ответил Амфитрион.
— Что, на земле есть кто-то прелестней меня?
— Есть. Много кто.
— Кто именно? Имя, малыш, имя?!
— Да кто угодно!
— Правда горька, — вздохнул карлик. В глубине его хитрых глазок плясали смешинки. — И заслуживает поощрения. Я не стану обедать тобой, честное дитя. Иди ко мне, не бойся…
Путь к дядюшке Сфинксу занял кучу времени. Вазы, блюда и кратеры, сосуды с лаком, кисти и резцы — все это просто само лезло под ноги. «Разбей меня!» — вопил каждый кубок. «Я мечтаю треснуть!» — голосили амфоры. Кувшины тянули шеи, тонкие, как у цапель. «Сверни, а?» — молили они. Амфитрион чувствовал себя Бриареем-Сторуким, сдуру угодившим в хрупкую западню. К счастью, все однажды заканчивается. Встав за спиной карлика, он перевел дух. Сейчас мальчик жалел, что подбил Леохара на поход к вазописцу. Идея, которая сверкала, радуя душу, высохла и потускнела, как морская галька на солнце.