Подняв голову, сестра смотрела на брата с вызовом. Амфитрион молчал. Ему было стыдно. Чудилось — он только что предал деда. И значит, камень пробил оборону Персея Горгоноубийцы.
Домой они вернулись вместе.
7
С уходом Амфитриона веселье разладилось. Не сговариваясь, мальчишки потянулись домой. Вскоре на берегу залива остались трое. Тритон заснул в тени скалы, храпя так, что слышали отсюда до Гипербореи. Кефал бездумно пересыпал песок из ладони в ладонь. Да еще навплиец, что был Медузой — он сидел рядом с Тритоном, но поглядывал на Кефала. Юный пращник догадывался, отчего навплиец решил остаться. Было в мальчишке что-то порочное до мозга костей, такое, что даже после бессонной ночи тело Кефала откликалось на призыв. В целом предпочитая женщин, Кефал имел опыт знакомства и с такими вот пухленькими забавниками. Он знал, что хорош собой, и без зазрения совести пользовался этим напропалую. Сейчас Кефал выжидал — ему хотелось, чтобы малыш первым сделал шаг навстречу.
— Ты кричишь в миг страсти? — спросил навплиец.
Прямота собеседника сбила Кефала с толку.
— Если, да, измени своим привычкам. Не буди его, — навплиец указал на Тритона. — Пусть мой брат отдохнет.
Кефал ждал чего угодно, но не этих слов.
— Твой брат?
— Молочный, — уточнил навплиец.
— Его мать была твоей кормилицей?
Навплиец улыбнулся:
— Моя кормилица стала его матерью.
Издевается, понял Кефал. Детвора утверждала, что мать туповатого здоровяка — из морских божеств. Да и Тритон много старше навплийца. Если даже какая-нибудь нереида и впрямь выкормила наглого щенка, после этого она не успела бы родить Тритона.
— Тебе что, больше нечем заняться, кроме как врать мне?
Намек — камень из пращи — ударил в цель.
— Ты, — навплиец подмигнул Кефалу, — не увидишь правды, даже если ее поднесут тебе к лицу. Красавцы редко бывают умными. Я — исключение. При жизни его мать была моей кормилицей. После смерти она стала его матерью. Как тебе эта правда, племянник Миния?
— Откуда ты знаешь, что басилей Миний — мой дядя?
— Слухи — чайки над морем. Они кричат громко и противно. «Дочери Миния! — горланят они. — О страшная участь!» Еще я слышу в их крике, что нравлюсь тебе. Ты хочешь меня, сын Деионея?
Желание исчезло. Кефал сейчас не захотел бы Афродиты, явись богиня ему из морской пены. Навплиец слишком много знал для оборванца, рожденного в глуши. Как он сказал про мать Тритона? «После смерти она стала его матерью…» Кефал почувствовал, что мерзнет — в жару, под палящими лучами солнца. Он ясно видел, как плетенки из кожи, украшавшие шею и запястье навплийца, начинают шевелиться. Вот одна из них подняла треугольную головку, качаясь возле уха хозяина. С другой играли пальцы навплийца, заставляя змею изгибаться со сладострастием опытной наложницы. Ну конечно же, это змея! — голубовато-серая, с тёмно-оливковыми разводами…
Острый глаз охотника сразу узнал милосскую гадюку.
— Скажи, что хочешь меня!
Навплиец рассмеялся. В курчавой шевелюре его, там, где сохли плети водорослей — чешуйчатые кудри Медузы — блестели два костяных бугорка. Кефал изумился: как же я не заметил этого раньше? Изумление вышло сухим и ломким, словно черствая лепешка. Сожми в кулаке — рассыплется крошками паники. Проклятый мальчишка с каждым словом делался младше. Сейчас его вряд ли взяли бы в игру — молокосос лет пяти-шести. Ах, если бы не взгляд! — томный, уверенный взгляд совратителя, давно миновавшего рубеж юности. Кефал потерялся в блеске этих черных озер. Примерещилась и вовсе дичь: громады тел, жгуты мышц, десятки рук, нечеловечески мощных, рвут навплийца в клочья, рядом на огне кипит котел с водой…
— Не бойся, Головастик[44]. Я не причиню тебе зла.
Наваждение сгинуло. Лучше бы оно осталось! — навплиец изменился. Место пухлого сопляка занял косматый дядька лет за сорок. Тритон храпел, как ни в чем не бывало, и Кефал позавидовал дурачку. Ноги отнялись, по спине струился пот. Вот и все, подумал юноша. Он считает меня доносчиком. Я принес Персею весть о дочерях Миния. Он не простит мне то, что прощает чайкам…
«Я схожу с ума», — была следующая мысль.
— Не бойся, — повторил Косматый. — Ты слишком красив для насилия. Я был…
Он облизнул губы языком.
— Я был бы таким же, не воспитай меня женщины. Представляешь? Одни женщины, без мужчин. Сперва мать этого болвана, затем — нисейские нимфы…
Третий облик мелькнул перед фокидцем — юноша с девичьими повадками, действительно похожий на самого Кефала — мелькнул и исчез. Остался взрослый — бог? человек? — в котором не было ничего от женщины.
— Ты нравишься мне, жених Прокриды[45]. Нам всегда нравятся те, кем мы могли бы стать, но не стали. Жаль, что ты обожаешь Персея и не обожаешь меня. Почему? Ведь мы с Персеем так похожи! Мы, считай, близнецы…
— Вы ни капли не похожи!
— Не меряй сходство каплями. Время течет быстро, Головастик, и мы рыдаем над вчерашними заблуждениями. Смотри: мы оба — сыновья Зевса. Оба — нежеланные для родичей. Персея ненавидел его дед Акрисий. Меня — мой дед Кадм. Нас обоих вместе с нашими матерями заколотили в ларь и бросили в воду…
— Это ложь!
Кефал знал, что спорит с обнаженным мечом, готовым ударить в любой момент.
— Тебя не бросали в море! Тебя доносил владыка богов, зашив в бедро!
— В бедро? О, как приятно! Как близко к горнилу страсти! Дурачок, ты бы съездил в приморские Брасии. Раньше эта дыра звалась Орейятами. Там тебе расскажут, как на берег выбросило ларь, куда Кадм Убийца Дракона заточил свою дочь Семелу с ее новорожденным ублюдком. Среди брасийцев жива память о несчастных. Когда умерла моя мать, ее сестра Ино нашла меня и вскормила в пещере. Понимаешь ли, суеверные жители Орейят боялись дать нам приют под крышами их домов… Мы очень похожи с Персеем. Мы росли, как чертополох. А едва выросли, нас послали в поход — его на запад, меня на восток.
— Персея никто не посылал! Он сам решил спасти людей от Медузы…
— Ну да, конечно. Спасти данайцев от Медузы, живущей на краю Ойкумены! Если верить сплетням, малыш, твоего Персея отправил на подвиг серифский басилей Полидект. А если верить голосу разума, его послал Зевс. Как отец гонит в бой взрослого сына; как правитель — лучшего воина. Персей ушел на запад и нашел там Медузу. Чуть позже я ушел на восток…
— И кого ты там нашел?
— Рею[46], Мать Богов, — ответил Косматый.
8
— Амфитрион! Где тебя гарпии носят?!
Если дедушка, по мнению мальчика, был серьезен всегда, то папа лишь временами прикидывался строгим. Одна беда: сразу и не разберешь, когда папа сердится, а когда делает вид.
— На море…
— Бегом собирайся! Дед в Аргос едет. Сказал, ждать не будет.
— Он меня берет?!
— А кто, по-твоему, должен тащить дедову колесницу?
— Хэй-я!
Радость вспыхнула — и погасла. «Все замечательно! — убеждал себя Амфитрион. — Дедушка меня простил; папа шутит…» Радость, дрянь этакая, не возвращалась. А тут еще объявилась мама. Твой хитон драный, надень новый, с каймой. Смену возьми. Что значит — зачем? На тебе ж все горит, как у Гефеста в кузнице! Босиком едешь, да? Вот сандалии. Опозорить нас хочешь? Внук Персея — голодранец! Вот плащ, вот шляпа. И ничего не дурацкая — обычная шляпа. Да, красная. Не спорь, а то останешься дома! Ножик? Откуда у тебя ножик? Папин подарок? Осторожней, не порежься…
И в конце ласковое, очень-очень обидное:
— Герой!
Во дворе запрягали колесницы. За конюхами надзирал угрюмец Эхион, спарт по происхождению, ветеран дедушкиных Горгон. Под его взглядом конюхи вжимали головы в плечи. Отчаянно ржала молодая кобылка, не желая под ярмо. Ей на грудь с большим трудом наложили ремни. Растолкав конюхов, Эхион взял животное за холку. Кобыла замерла, в ужасе кося влажным глазом. Клещи пальцев Эхиона ухватили что-то на шее упрямицы, дернули. Кобыла вздрогнула — и успокоилась. Хмурый спарт бросил под ноги вытащенную колючку и сплюнул.
Конюхи осознали.
— Где гость?
Персей быстрым шагом вышел из мегарона. Голос басилея звенел от раздражения. Дедушку, подумал мальчик, следовало бы прозвать Персеем Внезапным. О поездке в Аргос знали все. Но когда? И вдруг — раз, уже едем. Кто не успел — сам виноват.
— Здесь!
Кефал, сопровождаемый Тритоном, стоял у ворот.
— Поторопись, мы выезжаем.
С минуту Кефал пялился на басилея, словно впервые видел или сравнивал с кем-то. Но вскоре опомнился, и быстрые ноги пригодились юноше — он умчался, как ветер, и вновь возник во дворе с охотничьим копьем и дорожной сумкой. Взяли и Тритона: детина взобрался на вторую колесницу, править которой доверили Кефалу.
Упряжка Эхиона шла замыкающей.
Стены Тиринфа остались позади. Начались холмы — не ровня тем, что зеленели по пути к морю. Их склоны, выжженные летним зноем, были шкурой дракона: в шрамах, буграх и трещинах. Лишь Эхион ухмылялся, будто домой попал. Ну да, вспомнил Амфитрион, он же спарт[47] — воин, выросший из зуба Ареева Змея. Кадм Фиванец зубы посеял, спарты взошли, заколосились, перебили друг дружку; в живых остались пятеро, включая Эхиона. Вранье, чего уж там. Зубы растут только во рту. А в земле не растут, хоть ты поливай их трижды в день…
Дорога вгрызалась в скальный лабиринт. Рыскала собакой, потерявшей след; взбиралась в гору, чтобы круто рухнуть вниз. Тиринф и Аргос разделяли жалких полсотни стадий. Но здесь, среди острых гребней, изуродованных провалами расселин, у каждой стадии вырастало сто хвостов. По небу, гонимые ветром, мчались флотилии облаков. Гелиос с трудом пробивался меж парусами армады. Из-под копыт его коней летели кровавые искры, поджигая вершины холмов. Колесница — ладья в шторм — карабкалась на окаменевшие морские валы. Спуск сопровождался оглушительным грохотом. Персей стоял, как вкопанный. Ноги — корни дикой смоковницы — вросли в дощатое днище.
«Дедушка никогда не кувыркнется через перила. Даже на полном скаку. А я буду еще лучшим возницей…»
Колесница содрогнулась, и Амфитрион больно прикусил язык. Поездка представилась мальчику бегством. Косматый под стенами Тиринфа; хуже того — он в городе, а мы бежим, спасаемся… Амфитрион обернулся, до хруста выворачивая шею. Нет, Тиринф скрылся из глаз. За ними гремела колесница Кефала. Вцепившись в вожжи, юноша до крови закусил губу — он с трудом удерживал шаткое равновесие. Зато Тритон, привычный к качке, сиял от восторга. Впервые в жизни тирренец ехал, а не шел или плыл. Мальчик от всей души позавидовал Тритону. Вот уж кого не мучили дурные мысли! У него вообще с мыслями не очень…
— Дедушка!
Персей еле заметно кивнул: говори, мол.
— Есть такая богиня — Левкофея?
Персей кивнул еще раз.
— Она морская?
— Морская, — дед нахмурился. — А тебе зачем?
— Тритон говорит, что она — его мама…
Персей молчал. Мальчик уже решил, что разговор исчерпан, но дед вдруг ответил. Вполголоса, не заботясь, слышит ли его внук; обращаясь скорее к прошлому, чем к настоящему, мигом навострившему уши.
— Ее звали Ино. Ее муж правил в Орхомене. Она была родной теткой Косматого. Его кормилицей. И первой, кого Косматый лишил рассудка. Она возненавидела всех детей, кроме него. Пыталась погубить детей мужа от первого брака. Муж взял другую женщину — чужими руками убила и ее детей…
Топот копыт. Стук колес. Бронза слов.
— Когда она сварила в кипятке собственного ребенка, муж кинулся на нее. Хотел прикончить, как бешеную собаку. Убегая от мужа, Ино бросилась в море. С младшим сыном на руках…
— Они утонули?
Амфитрион не видел связи между богиней Левкофеей и этой жуткой историей.
— Да. Но к ним снизошел Посейдон. Так земная Ино стала морской Левкофеей. А ее сын — пастухом дельфинов. Говорят, к богине вернулся рассудок, утраченный смертной…
— Она грозила Косматому пальцем! Когда тот захватил тирренскую ладью! Тритон рассказывал: она грозила, а он стеснялся…
— Пальцем? Я бы на ее месте утопил самозванца. И были бы квиты. Хотя… Ино любила Косматого больше жизни. Любовь прощает многое. Иногда — все.
— Смертная стала богиней? Разве так бывает?
— Редко, но бывает. На Олимп ей, конечно, не взойти. А так… Энносигей[48] властен в своей стихии.
Словно в ответ, раздался громкий хруст — и колесница завалилась набок. Не иначе, Колебатель Земли услышал сына Зевса! Амфитрион вцепился в борт, с трудом избежав падения. Хорошо еще, что лошади встали, как вкопанные. Это их дедушка удержал… Персей проводил взглядом колесо, катящееся прочь, и спрыгнул на землю.
— Знамение. Заночуем здесь.
9
Странное это было место. Тут сходились две дороги: одна — на Аргос, другая — к Лерне. Холмы расступились; на площадке, что открылась путникам, стояла пирамида, сложенная из грубо отесанных камней. Колесо подкатилось к темной щели входа и упало. Из пирамиды, похожей на базальтовый шалаш циклопа, никто не вышел.
— Шевелитесь. Скоро стемнеет.
Эхион распрягал лошадей с отменным равнодушием. Судя по спарту, ночлег под открытым небом подразумевался с самого начала, и колесница сломалась бы в любом случае. Тритон сунулся помогать, едва не получил копытом в лоб — и удрал таскать поклажу.
— Это священное место? — спросил Кефал. — Чей-то храм?
— Это место битвы.
— Кто здесь сражался?
— Мой дед Акрисий, — хрипло ответил Персей. — И его брат Пройт.
На этих словах Гелиос прорвался сквозь боевые порядки облаков. Солнечное копье наискось ударило в пирамиду. На камнях проступили рельефы: щиты. Круглые и похожие на башни. С изображениями чудовищ и кораблей, львов и борцов. Десятки, сотни щитов, окрашенных багрянцем заката. Из базальта сочилась кровь, пролитая давным-давно. И провалы теней — двери в царство Аида.
— Однажды я проезжал здесь впервые. Много лет назад. У моей колесницы отлетело колесо…
Щитоносная пирамида дохнула холодом. Наверное, вспомнила Персея — юного, пылкого. Из щели выползла змея, быстро скрывшись в осыпи.
— Я заночевал у памятника. И видел сон. Позже я узнал: тут многим снятся сны. Иногда — вещие.
Мальчик изнывал от желания узнать, что приснилось дедушке. Но Персей счел, что сказал достаточно. Он встал у входа в пирамиду, привычно заложив руки за спину. «Неужели, — испугался Амфитрион, — дедушка решил ночевать внутри?! Сейчас заставит всех туда лезть…» Памятник напоминал гробницу. «Глупо бояться мертвых. Их тела — прах и пепел. Их тени бродят в подземном царстве…»
Доводы разума пасовали перед биением сердца.
Кефал разделял чувства мальчика. Бледный, юноша отступил за колесницы — как за стены цитадели. К счастью, Убийца Горгоны не отдал страшного приказа. Вздохнув с облегчением, молодежь кинулась стреножить лошадей, складывать очаг, таскать хворост… Тени от холмов удлинялись, спеша накрыть место ночевки. Ветер свистел в можжевельнике на склонах. Все время казалось, что за людьми оттуда наблюдают. Жару дня сменила вечерняя прохлада. Амфитрион озяб, покрывшись «гусиной кожей». Костер загорелся очень вовремя. Языки пламени с жадностью лизали дерево, сухой горбыль стрелял искрами, и они уносились ввысь, к звездам, невидимым за облачной пеленой. Эхион возился со строптивым колесом, браня пыхтящего от натуги Тритона:
— Поднимай, дурень! Да не за ось, за днище…
После ужина, когда Амфитрион, завернувшись в теплый — спасибо маме! — плащ, уже предвкушал вещий сон, Эхион молча ушел в ночь.
— Куда это он?!
— Он спарт, — Персей лежал на спине, глядя в небо. — Клык Ареева Змея. А здесь дремлет война. Если Эхион заснет, в нем проснется боевое безумие. Мне не хотелось бы его убивать…
Слова деда утонули в руладах сверчков.
ПАРАБАСА. СНЫ АРГОССКИХ ЩИТОВ
…Строй сломался. Началась резня. На поле царила бронза. Золотистый металл, медь и олово. Альфа и омега, начало и конец. Бронзой вспарывали животы. Отсекали руки. Подрезали сухожилия. Кто утратил оружие, хватался за камни. Камнями расшибали головы. Крик рвал рты. Ярость жгла сердца. Жизнь дарила смерть. Кто их различал? — никто. Тени сражались с живыми. Живые топтали мертвецов.
— За Аргос!
— Аргос!
— А-а-а…
Застревало копье в щите. Меч находил брешь в доспехе. Стрелы язвили роем диких пчел. Дротик гремел о шлем. Обломок базальта дробил голень. Хрустело древко из ясеня. Убитый падал на раненого. Трещали ребра. Хрип стыл в глотке. Палицы уродовали носы и скулы. Щербатая секира мозжила черепа. Бесились кони у опрокинутой колесницы. Бронза пировала. Бронза пила по-фракийски, не разбавляя.
— За Аргос!
Мальчик бродил меж бойцами. Бронза миловала его. Копье пролетало, не задевая. Меч ударял мимо. Стрела жалила другого. Легкий, как дым, неуязвимый, как дым, Амфитрион не боялся. Для этого мальчика готовили с детства. Фобос и Деймос[49] навещали других. Гость на бранном пиру, Амфитрион знал, что спит. И знал, что наяву — однажды! — все будет именно так. Будни; изнурительный труд бойца. Сон выжег в нем всю воображаемую прелесть войны.
— А-а…
Бойцы были на одно лицо. Подобное воевало с подобным. В каждом узнавался дедушка Персей. В каждом узнавался и он, Амфитрион. Внешность передавалась по наследству, как щит и меч. Если пойти вспять по реке времен, найдешь себя. На середине пути из Аргоса в Тиринф сошлись близнецы — Акрисий, дедушкин дед, и его брат Пройт. Кто бы ни сражался в рядах армий — сражались они, враги с мига зачатия. Сегодня Акрисию достанется аргосский венец, а Пройту — бегство в Тиринф. Впрочем, близнецы были так похожи в своей ненависти, что судьба легко спутала бы победителя и побежденного.