Хосефина много плакала, разставаясь съ мамашей; Реновалесъ же проводилъ ее съ плохо скрываемою радостью. Счастливаго пути! Онъ съ трудомъ выносилъ старую сеньору, которая считала себя вѣчно обиженною, глядя, какъ зять работаетъ, чтобы окружить жену комфортомъ. Онъ соглашался съ тещею только, когда они вмѣстѣ нѣжно бранили Хосефину за упорное желаніе кормить дѣвочку самой. Бѣдная обнаженная! Обаяніе ея прелестнаго тѣла исчезало въ пышномъ разцвѣтѣ материнства. Ноги, вспухшія во время беременности, утратили свои прежнія линіи, а окрѣпшія и пополнѣвшія груди лишились очаровательнаго сходства съ нераспустившимися бутонами магнолій.
Хосефина выглядѣла теперь здоровѣе и крѣпче, но на самомъ дѣлѣ ея полнота сопровождалась малокровною дряблостью тѣла. Видя, какъ она дурнѣетъ, мужъ любилъ ее все больше съ нѣжнымъ состраданіемъ. Бѣдняжка! Какая она добрая! Жертвуетъ собою ради дочери!..
Когда дѣвочкѣ минулъ годъ, въ жизни Реновалеса произошелъ рѣшительный переворотъ. Желая «окунуться въ истинное искусство» и узнать, что творилось внѣ темницы, гдѣ онъ томился, работая сдѣльно съ картины, онъ оставилъ Хосефину въ Венеціи и съѣздилъ ненадолго въ Парижъ посмотрѣть знаменитый Салонъ. Изъ Парижа онъ вернулся, совершенно преобразившійся, съ лихорадочною потребностью обновить свой трудъ и передѣлать жизнь заново, что очень удивило и испугало жену. Онъ рѣшилъ навсегда порвать сношенія съ антрепренеромъ, не желая унижаться дольше этимъ фальшивымъ искусствомъ, хотя бы ему пришлось просить милостыню. Много хорошаго творилось въ мірѣ, и онъ чувствовалъ себя достаточно талантливымъ, чтобы быть новаторомъ, слѣдуя примѣру современныхъ художниковъ, произведшихъ на него въ Парижѣ такое глубокое впечатлѣніе.
Онъ ненавидѣлъ теперь старую Италію, куда съѣзжались для ученія художники, посылаемые невѣжественными правительствами.
На дѣлѣ эти художники не учились въ Италіи, а находили тамъ рынокъ съ соблазнительнымъ спросомъ на ихъ трудъ и быстро привыкали къ обилію заказовъ, пріятиой жизни и легкому заработку безъ всякой иниціативы съ ихъ стороны. Реновалесу хотѣлось переселиться въ Парижъ. Но Хосефина, молча выслушивавшая розовыя мечты Реновалеса, которыя были большею частью непонятны ей, измѣнила этотъ планъ своими совѣтами. Ей тоже хотѣлось уѣхать изъ Венеціи, навѣвавшей на нее зимою тоску непрерывнымъ дождемъ, отъ котораго мосты дѣлались скользкими и мраморныя улочки непроходимыми. Но если они рѣшили уѣхать изъ Венеціи, то почему бы не поселиться въ Мадридѣ? Мамаша была больна и жаловалась въ каждомъ письмѣ, что ей тяжело жить вдали отъ дочери. Хосефина жаждала повидаться съ матерью, предвидя ея скорую смерть. Реновалесъ серьезно обдумалъ желаніе жены; ему тоже хотѣлось вернуться въ Испанію. Онъ стосковался по родинѣ и понималъ, что подниметъ тамъ большой шумъ, проводя въ искусствѣ свои новые идеалы среди общей рутины. Желаніе привести въ ужасъ академиковъ, признавшихъ за нимъ талантъ только за отказъ отъ юношескихъ идеаловъ, сильно искушало его.
Супруги вернулись въ Мадридъ со своею маленькою Милитою, которую они называли такъ, сдѣлавъ уменьшительное изъ имени бабушки. Все богатство Реновалеса не превышало нѣсколькихъ тысячъ лиръ – частью скопленныхъ Хосефиною, частью вырученныхъ за продажу мебели, украшавшей ветхія комнаты палаццо Фоскарини.
Начало было трудно. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ по пріѣздѣ ихъ въ Мадридъ умерла донья Эмилія. Похороны ея не соотвѣтствовали своею скромностью иллюзіямъ знаменитой вдовы; на нихъ присутствовало не болѣе двухъ дюжинъ ея безчисленныхъ и знаменитыхъ родственниковъ. Бѣдная сеньора! Еели бы ей пришлось испытать это посмертное разочарованіе!.. Реновалесъ былъ почти радъ ея смерти.
Съ нею порвалась послѣдняя связь супруговъ съ великосвѣтскимъ обществомъ. Маріано поселился съ женою въ четвертомъ этажѣ на улицѣ Алкала около цирка для боя быковъ; при квартирѣ была большая терраса, которую художникъ обратилъ въ мастерскую. Жизнь ихъ была скромна, бѣдна и безъ развлеченій; они не устраивали пріемовъ и не видались даже съ близкими знакомыми. Хосефина проводила дни въ заботахъ о дочери и въ хлопотахъ по хозяйству, работая съ помощью одной неотесанной, дешевой прислуги. Но домашняя работа часто утомляла ее, и она жаловалась тогда на непонятное недомоганіе.
Маріано почти не работалъ дома; онъ писалъ на открытомъ воздухѣ, потому что условный свѣтъ мастерской и тѣснота помѣщенія были противны ему. Онъ объѣзжалъ окрестности Мадрида и ближайшія провинціи въ поискахъ за простыми, народными типами, на лицахъ которыхъ отражалась, по его мнѣнію, душа старой Испаніи. Онъ поднимался даже въ серединѣ зимы на Гуадарраму.
Когда открылась выставка, имя Реновалеса прогремѣло, какъ пушечный выстрѣлъ, раскатившись звучнымъ эхо и вызвавъ одновременно искренній восторгь и бурю негодованія въ общественномъ мнѣніи. Онъ не представилъ на выставку большой картины съ опредѣленнымъ сюжетомъ, какъ въ первый разъ. Эго были все маленькія картинки, этюды, написанные подъ впечатлѣніемъ случайныхъ интересныхъ встрѣчъ, уголки природы, люди и пейзажи, воспроизведенные на полотнѣ съ поразительнымъ и грубымъ реализмомъ, который вызывалъ у публики негодованіе.
Важные отцы искусства корчили гримасы, словно отъ пощечины, передъ этими картинками, которыя пылали, казалось, яркимъ пламенемъ среди остальныхъ безцвѣтныхъ и безжизненныхъ картинъ. Они признавали за Реновалесомъ художественный талантъ, но считали его лишеннымъ воображенія и всякой изобрѣтательности; единственною его заслугою въ глазахъ этихъ людей было умѣнье переносить на полотно то, что онъ видѣлъ передъ собою. Молодежь толпилась вокругъ новаго маэстро; начались безконечные толки и ожесточенные споры, вызывавшіе иной разъ смертельную ненависть, а надъ этою борьбою витало имя Реновалеса, появлявшееся почти ежедневно на столбцахъ газетъ, и въ результатѣ онъ пріобрѣлъ почти такую же извѣстность, какъ матадоръ или ораторъ въ Кортесахъ.
Шесть лѣтъ длилась эта борьба. Каждый разъ, какъ Реновалесъ выпускалъ въ свѣтъ новое произведеніе, поднималась буря оскорбленій и апплодисментовъ; а маэстро, подвергавшійся такой жестокой критикѣ, жилъ тѣмъ временемъ въ бѣдности, вынужденный писать потихоньку акварели въ прежнемъ духѣ и посылать ихъ подъ большимъ секретомъ своему антрепренеру въ Римъ. Но всѣмъ сраженіямъ приходитъ когда-нибудь конецъ. Публика признала наконецъ за неоспоримую величину имя Реновалеса, которое ежедневно представлялось въ газетахъ ея глазамъ. Враги, сломленные безсознательными усиліями общественнаго мнѣнія, устали критиковать, а маэстро, подобно всѣмъ новаторамъ, сталъ сокращать свои смѣлые порывы по прошествіи перваго успѣха и вспышекъ негодованія, и смягчилъ первоначальную рѣзкость. Страшный художникъ вошелъ въ моду. Легкая и быстрая слава, завоеванная имъ въ началѣ карьеры, вернулась къ нему теперь, но въ болѣе прочномъ и устойчивомъ видѣ, словно побѣда, доставшаяся труднымъ и тяжелымъ путемъ, съ борьбою на каждомъ шагу.
Богатство – капризный и непостоянный пажъ – тоже вернулось къ нему, поддерживая покровъ его славы. Онъ сталъ продавать картины по неслыханнымъ въ Испаніи цѣнамъ, и цифры эти баснословно возрастали въ устахъ его поклонниковъ. Нѣсколько американскихъ милліонеровъ, удивленныхъ тѣмъ, что имя испанскаго художника надѣлало столько шуму заграницей, и лучшіе журналы въ Европѣ помѣщаютъ у себя снимки съ его картинъ, купили картины Реновалеса, какъ предметы роскоши.
Маэстро, котораго бѣдность нѣсколько озлобила въ періодъ борьбы, почувствовалъ теперь жажду денегъ и сильную жадность, какой друзья никогда не замѣчали въ немъ раньше. Жена его теряла здоровье и выглядѣла все хуже и хуже; дочь подростала, и онъ желалъ дать своей Милитѣ прекрасное образованіе и окружить ее царственною роскошью. Онъ жилъ съ ними въ недурномъ особнякѣ, но мечталъ о чемъ-нибудь лучшемъ для нихъ. Практическій инстинктъ, который всѣ признавали за нимъ, когда его не ослѣпляло искусство, побудилъ Реновалеса сдѣлать изъ кисти средство къ крупному заработку. Картинамъ суждено было исчезнуть, по словамъ маэстро. Маленькія современныя квартиры со скромною отдѣлкою не были пригодны для крупныхъ картинъ, какъ залы старинныхъ временъ, голыя стѣны которыхъ требовали украшеній. Кромѣ того къ мелкимъ, современнымъ комнатамъ, словно изъ кукольнаго домика, подходили только хорошенькія небольшія картинки условной, неестественной красоты. Сцены съ натуры не гармонировали съ этимъ фономъ. Для заработка оставались поэтому только портреты, и Реновалесѣ забылъ свою новаторскую репутацію и пустилъ въ ходъ всѣ средства, чтобы завоевать славу портретиста среди высшаго общества. Онъ сталъ писать членовъ королевской семьи во всевозможныхъ позахъ, не пропуская ни одного изъ ихъ главныхъ занятій: верхомъ на лошади и пѣшкомъ, въ генеральскихъ перьяхъ и въ сѣрыхъ охотничьихъ плащахъ, убивающими голубей и катающимися въ автомобилѣ. Онъ изобразжалъ на полотнѣ красавицъ-аристократокъ, умѣло измѣнивъ съ тайнымъ намѣреніемъ слѣды возраста на ихъ лицахъ, придавъ кистью крѣпость дряблому тѣлу и свѣжій видъ вѣкамъ и щекамъ, ввалившимся отъ усталости и ядовитой косметики. Послѣ этого придворнаго успѣха, богатые люди стали видѣть въ портретѣ кисти Реновалеса необходимое украшеніе своихъ салоновъ. Они желали имѣть только его работу, потому что подпись его оплачивалась нѣсколькими тысячами дуро. Писанный имъ портретъ служилъ доказательствомъ богатства, подобно автомобилю лучшей фирмы.
Реновалесъ разбогатѣлъ, насколько художникъ можетъ только разбогатѣть. Въ это время онъ выстроилъ себѣ около парка Ретиро роскошный особнякъ, который завистливые люди называли его «пантеономъ».
Онъ испытывалъ страстное желаніе создать себѣ гнѣздышко по своему вкусу, подобно моллюскамъ, которые дѣлаютъ изъ собственнаго сока домъ, служащій имъ для жилья и защиты. Въ немъ пробудилась жажда пышнаго блеска и хвастливой, комичной оргинальности которые спятъ ъъ душѣ каждаго художника. Сперва онъ мечталъ воспроизвести дворецъ Рубенса въ Антверпенѣ съ открытыми балконами, служившими художнику мастерскими, и тѣнистыми садами, гдѣ цвѣли во всѣ времена года цвѣты, порхали птицы съ яркими перьями, похожія на летучіе букеты, и играли въ аллеяхъ газели, жирафы и другія экзотическія животныя, служившія великому маэстро моделями, въ его стремленіи писать природу во всемъ ея великолѣпіи.
Но мадридскій участокъ въ нѣсколько тысячъ квадратныхъ футовъ съ неплодородіемъ и чисто кастильской сухостью почвы, обнесенный жалкимъ заборомъ, скоро заставилъ Реновалеса отказаться отъ этой мечты. Въ виду невозможности завести у себя Рубенсовскую роскошь, онъ выстроилъ въ глубинѣ маленькаго сада нѣчто въ родѣ греческаго храма, предназначеннаго и для жилья, и для мастерской. На треугольномъ фронтонѣ высились три треножника въ видѣ жертвенниковъ, придававшихъ зданію видъ монументальной гробницы. Но во избѣжаніе всякаго недоразумѣнія у публики, останавливавшейся по ту сторону рѣшетки поглядѣть на зданіе, маэстро велѣлъ изобразить на каменномъ фасадѣ его лавровыя гирлянды, палитры, окруженныя вѣнками, а посреди этихъ наивныхъ и скромныхъ украшеній выгравировать краткую надпись золотыми буквами довольно. крупнаго размѣра: «Реновалесъ». Это было ничто иное, какъ торговое заведеніе. Внутри въ двухъ мастерскихъ, гдѣ никто никогда не работалъ, и которыя предшествовали настоящей рабочей мастерской, были выставленны оконченныя картины на мольбертахъ, покрытыхъ старинными матеріями, и посѣтители любовались театральною выставкою оружія, ковровъ, старыхъ знаменъ, висѣвшихъ съ потолка, витринъ съ разными красивыми бездѣлушками, глубокими диванами съ навѣсами изъ восточныхъ матерій, наброшенныхъ на копья, и столѣтними открытыми сундуками съ безконечнымъ множествомъ ящиковъ и отдѣленій, переливавшихъ матовымъ золотомъ отдѣлки.
Эти мастерскія, гдѣ никто не работалъ напоминали рядъ роскошныхъ пріемныхъ врача, который беретъ по сто песетъ за консультацію, или отдѣланныя въ строгомъ стилѣ комнаты знаменитаго, честнаго адвоката, который не открываетъ рта безъ того, чтобы не отобрать себѣ добрую часть состоянія кліента. Публика, ожидавшая пріема въ этихъ двухъ мастерскихъ величиною съ добрую церковь, гдѣ все дышетъ величественною тишиною старины, подвергалась въ нихъ необходимой подготовкѣ для того, чтобы согласиться на невѣроятно высокія цѣны, требуемыя маэстро за портреты.
Реновалесъ добился знаменитости и могъ спокойно почивать на лаврахъ, по словамъ его почитателей. И тѣмъ не менѣе маэстро былъ часто грустенъ, и душа его, озлобленная тайнымъ недовольствомъ, искала нерѣдко облегченія въ шумныхъ вспышкахъ гнѣва.
Достаточно было самаго пустяшнаго нападенія ничтожнѣйшаго врага, чтобы вывести его изъ себя. Ученики его полагали, что это дѣло возраста. Онъ такъ состарился отъ борьбы, что горбился слегка и выглядѣлъ на десять лѣтъ старше своего возраста.
Въ этомъ бѣломъ храмѣ, на фронтонѣ котораго красовалось въ славныхъ золотыхъ буквахъ его имя, Реновалесъ былъ менѣе счастливъ, чѣмъ въ маленькихъ квартиркахъ въ Италіи или въ жалкомъ мезонинѣ около цирка для боя быковъ. Отъ Хозефины первыхъ временъ ихъ брака осталась только жалкая тѣнь, а отъ Обнаженной, доставлявшей ему столько чудныхъ минутъ по ночамъ въ Римѣ и въ Венеціи – лишь воспоминаніе. По возвращеніи въ Испанію обманчивое здоровье и крѣпость молодой матери живо испарились.
Она худѣла, точно ее пожиралъ тайный внутренній огонь, отъ котораго таяли прелестныя округлости граціознаго тѣла. Подъ блѣдной, дряблой кожей сталъ обнаруживаться острый скелетъ съ темными впадинами. Бѣдная Обнаженная! Мужъ относился къ ней съ искреннимъ состраданіемъ, приписывая разстройство ея здоровья тяжелымъ заботамъ и труду, которымъ она подвергалась по возвращеніи въ Мадридъ.
Ради нея мечталъ онъ добиться славы и богатства и окружить ее желаемымъ комфортомъ. Основою ея болѣзни было нравственное огорченіе, приведшее къ неврастеніи и черной меланхоліи. Бѣдняжка несомнѣнно страдала въ Мадридѣ, гдѣ она вела до замужества сравнительно блестящій образъ жизни, а теперь была обречена на жалкое существованіе бѣдной женщины въ убогой квартирѣ, стѣсненная въ деныахъ и занимаясь часто даже черною работою. Она жаловалась на непонятныя боли; ноги ея подкашивались, она падала на стулъ и просиживала такъ часами, рыдая безо всякой причины. Пищевареніе ея разстроилось; желудокъ цѣлыми недѣлями отказывался иногда отъ всякой пищи. По ночамъ она металась по постели отъ безсонницы, а съ первыми лучами солнца была уже на ногахъ, дѣловито бѣгая по всему дому, перерывая каждый уголъ и ища предлога для ссоры то съ прислугою, то съ мужемъ, пока она не падала отъ безсилія и заливалась слезами.
Эти домашнія сцены огорчали художника, но онъ выносилъ ихъ покорно и терпѣливо. Къ прежнему чувству любви присоединилось теперь нѣжное состраданіе къ ея слабому существу; отъ прежней красоты остадись только глубоко впавшіе глаза, сверкавшіе таинственнымъ огнемъ лихорадки. Бѣдняжка! Нужда привела ее въ такое состояніе. Мужъ испытывалъ даже угрызенія совѣсти при видѣ ея слабости. Ея судьба была подобна жизни солдата, пожертвовавшаго собою ради славы генерала. Реновалесъ одержалъ побѣду въ жизненной борьбѣ, но разстроилъ жизнь любимой женщины, не вынесшей тяжелаго напряженія.
Кромѣ того онъ не могъ достаточно нахвалиться ея материнскимъ самоотреченіемъ. Утраченное здоровье перешло черезъ ея молоко къ Милитѣ, привлекавшей своимъ крѣпкимъ сложеніемъ и яркимъ румянцемъ всеобщее вниманіе. Жадность этого сильнаго и мощнаго созданія въ грудномъ возрастѣ истощила организмъ молодой матери.
Когда художникъ разбогатѣлъ и устроилъ семью въ новомъ особнякѣ, онъ былъ преисполненъ наилучшихъ надеждъ и увѣренъ, что Хосефина воскреснетъ теперь. Врачи утверждали, что перемѣна къ лучшему должна наступить очень быстро. Въ первый же день, когда мужъ съ женою обходили вдвоемъ комнаты и мастерскія новаго дома, съ удовольствіемъ разглядывая мебель и всѣ старинные и современные предметы роскоши, Реновалесъ обнялъ свою блѣдную куколку за талью и склонился къ ней, прикасаясь бородою къ ея лбу.
Все это богатство принадлежало ей – особнякъ съ роскошною обстановкою, деныи, оставшіяся у него, и тѣ, что онъ собирался еще заработать. Она была полною хозяйкою въ домѣ и могла тратить, сколько ей заблагоразсудится. Реновалесъ собирался работать изо всѣхъ силъ. Она могла теперь блистать роскошью, держать собственныхъ лошадей, возбуждать зависть прежнихъ подругъ, гордиться виднымъ положеніемъ жены знаменитаго художника, имѣя на то несравненно больше права, чѣмъ другія, получившія путемъ брака графскую корону… Довольна она теперь? Хосефина отвѣчала утвердительно, слабо покачивая головою, и даже встала на цыпочки, чтобы поцѣловать въ знакъ благодарности бородатаго мужа, баюкавшаго ее нѣжными словами. Но лицо ея было печально, а вялыми движеніями она напоминала поблекшій цвѣтокъ, какъ будто никакія радости на свѣтѣ не могли вывести ее изъ состоянія тяжелой грусти.
Черезъ нѣсколько дней, когда первое впечатлѣніе сгладилось, въ роскошномъ особнякѣ возобновились тѣ приаадки, что постоянно случались при прежнемъ образѣ жизни.
Реновалесъ заставалъ ее въ столовой, всю въ слезахъ, причемъ она никогда не могла объяснить причины ихъ. Когда онъ пытался обнять и приласкать ее, какъ ребенка, маленькая женщина сердилась, точно онъ наносилъ ей оскорленіе.
– Оставь меня! – кричала она, устремляя на него враждебный взглядъ. – He смѣй трогать меня. Уходи.
Иной разъ онъ искалъ ее по всему дому, тщетно спрашивая у Милиты, гдѣ мать. Привыкши къ ея постояннымъ припадкамъ, дѣвочка, со свойственнымъ всѣмъ здоровымъ дѣтямъ эгоизмомъ, не обращала на нихъ ни малѣйшаго вниманія и спокойно продолжала играть своими безчисленными куклами.
– He знаю, папочка, – отвѣчала она самымъ естественнымъ тономъ. – Навѣрно, плачетъ наверху.
И мужъ находилъ Хосефину гдѣ-нибудь въ углу въ верхнемъ этажѣ, либо въ спальнѣ у кровати, либо въ уборной. Она сидѣла на полу, подперевъ голову руками и устремивъ въ стѣну неподвижный взглядъ, словно видѣла тамъ что-то таинственное, скрытое ото всѣхъ остальныхъ. Она не плакала теперь; глаза ея были сухи и расширены отъ ужаса. Мужъ тщетно пытался развлечь ее. Она относилась къ нему холодно и равнодушно. Ласки мужа не трогали ея, какъ будто онъ былъ чужой, и между ними не существовало ничего, кромѣ полнѣйшаго равнодушія.