Фотоальбомы всего мира у него в глазах, в детских глазах, в старческих глазах, в умирающих глазах всего мира.
– Что было дальше, ты знаешь. Если можешь сфотографировать лицо, каким оно станет через несколько секунд, нет проблем сфотографировать лицо, каким оно станет через несколько лет… тот же трюк. Найди воздействие, любое воздействие. Надо за что-нибудь зацепиться. Помни, главное – расчет времени. Время, время, время… Мальчик, пойдем со мной. Научу тебя разным уловкам. Покажу тебе темную комнату, где проявляется будущее. Научу тебя разным уловкам. Отзеркаленные негативы, всякое такое. Из тех негативов, что перед тобой, некоторые проявятся завтра. Другим нужен, так сказать, долгий инкубационный период. Может, точнее было бы сказать «период прорастания». Прорастают как зерна. Если посадишь желудь, вырастет дуб. Вот ты его посадил. Люди будут ходить прямо над ним, и ничего не заметят… Только потом, с течением времени… во куда меня занесло…
Плоть то в фокусе, тонет… Водевильный Еврей с серыми рыбьими глазами…
– Видишь ли, меня душат золотые буквы… от Лас-Палмас до Давида просто не осталось места… – Он пролистал свою болезнь. На экране мелькнул давний друг, уже старый, иссохший. Годы вихрем сепии посыпались на пыльный диван. – Не знаю… может, завтра… – Тифозные следы… хотят вырваться из окоченелой Швейцарии… Какой-то подросток подошел к двери… хлопья лет сыплются из облака старых фотографий… голоса застыли в стекле… мысли мальчика и инкубаторы, где стоит вечный шепот английских психозов… Не спрашивай про радиоприемник, сам не знаю… Пыль Панамы баламутят слова «Ми-истер, я умираю?» На экране выходит забытый мальчик и стирает пыль с волшебной улыбки… Старый коммерсант мелькнул в камфорном запахе болеутоляющего варева «Ты как, понял мои последние намеки из „Волшебного фонаря“?» Аргентина… Эпидемия тифа в Швейцарии… старый трюк фотографов… хлопья лет сыплются прежде, чем щелкнет затвор… мысли мальчика очень очень давно… – Не знаю частоту волн… Ода, я обнаружил… смерть на лице в тот миг, когда я включил музыку, а объект не узнает, когда… – Секунды прилипли к нашим телам… холодный кофе ровно там где ты сейчас сидишь… уже трое… на волноломе… двое из них пытались заплатить тебе… конечно, ты понял мои последние намеки… Ты же знаешь эти китайские иероглифы… ну да заказы переданы… что ж занимай мое место… молчат все фотоальбомы всех старых трюков фотографов… да ты, наверное, уже знаешь… дело в искрах при контакте… главное время… время… покажу тебе темную комнату… Научу тебя разным уловкам… допотопные негативы и все такое… куда меня занесло…
У него в глазах последний мир. Выбор времени. Время время. Где проявляется будущее. Просто найди темную улицу. Хлопья лет – геометрическое расположение отзеркаленных изображений. В зеркалах разворачиваются уличные бунты. Я повторял снова и снова: «Навес хлопает твоим голосом завтрашние новости». Конечно, мы выбрали мексиканца. Вот его альбом. Красно-белая полосатая майка. Теперь давай зайдем в «Волшебный фонарь». Парк в сепии. Фонтан. Деревья. И я стою, наложенный на парк, все выглядит как китайские иероглифы. Изображения отзеркалены так, что любое превращается в другое. Отлично, трюк старого фотографа. Вспыхивает заголовок: Революция на кладбище. «Ми-истер, я умираю? В темной комнате?» В Швейцарии просто беда. Хлопья лет летят по улице. Бурчание Жирного Джонса не разобрать, позабыл английский. Не напоминай мне о частотомере… радиоприемник взорвался в мальчике… экран шепчет что угодно… Ми-истер улыбается все призрачное утро. Так много участников, так мало кофе. Смерть в Швеции или в Швейцарии? Трое за неделю. Торчал там весь день. Очаровательно. На волноломе встретился с мальчиком ровно там, где ты сейчас сидишь. Что ж, занимай мое несвежее белье. Под потолочным вентилятором личность меняет формы, годы осыпаются сепией, очень, очень давно. Я все повторял и повторял, меняет формы где хлопает навес. Забытый ребенок кашляет на улице в 1920-м. Что тебе дали на 1920-й улице? Этот фонарь и несвежее белье, рубашка хлопает. Ты же знаешь уличного пацана в Пуэрто-Ассис. Пустой. Несвежее лето. Бежит по асфальту. Лоза увивает сталь. Босые ноги ждут дождя. Вонь болезни в комнате. Швейцария. Панама. Пулеметы в Багдаде. Столько всего в старом зеркале. Пытаюсь выбраться из оцепенелого отеля. Куски денег на вечернем ветру. Поддельные акции в Буэнос-Айресе. Мексиканские фильмы раздраженно бурчат, старые имена наготове. Ми-истер их выпускает.
Молодой человек подходит к дверям. Какой-то мальчик с пустыря. Свидетель исчезает, но офицерские лычки остаются. Детские глаза рассматривают ясли. «Все здесь, в папках… – Он показывает на пачки старых фотографий. – И тут, в темной комнате, ждет… (в азотном тумане нарастают стоны и крики смерти) вот чего всегда полно… сюда, молодой… это редкий товар на всех не хватает». Мальчишечьи голоса плывут от фотографий. Юные мысли…
Мальчик твои участники давным-давно стерли наши пометки… пилот видит мертвый мир… «Меня больше нет… я все доделал… последняя сигара…» шепот слов в Нью-Йорке Онолулу Ариже Име Остоне… отбросы земли… смерть выигрывает игру… кусочки денег в слизи мира… Швейцария больше не зовет… пустые бочки из-под нефти в Багдаде… последний остывший кофе ждет… столько участников зданий и звезд можно уже убирать…
Помнишь я был фильм в Швеции… прощайся, последнее адьос Джонни Йена… то в фокусе то нет… «Репортер» нашел отель за пустырем у старой сигнальной вышки. Золотые буквы «Отель Беллвью» осыпаются со стекла. В холле сидит старый еврей с серыми рыбьими глазами. Еврей машет сигарой. «Есть пока сигара…» Он сует ее в рот, блеснув золотыми зубами, и заглядывает в стекло. Молодой человек выходит вперед то в фокусе то нет.
– Чего надо? – рявкает он. – Отель забит. Понимаешь, МЕСТ НЕТ. Вообще нет. – Голос его шипит, как старая пленка. – Ах, вы ведь приехали за фотографиями… да, все правильно… – Он показывает дорогу по пыльным холлам и коридорам. Вонь курортного отеля, закрытого на межсезонье. В гостиных и детских комнатах бурчат английские гувернантки: «Ни о чем не спрашивайте молчите что бы ни увидели». Когда они входят, бормотание голосов взлетает со старых фотографий вихрями сепии собираясь у ног.
Мальчик обиженно пинается.
– Для вас просто нет места. – Он стер пыль с волшебного фонаря. – Понимаете, с этим фонарем и тем экраном… бывает, знаете, можно всякое сделать и очень легко правда столько всего уже сделано и места просто нет…
Старые коммерсанты мелькают то в лице у него то нет.
– Часть этого мальчика принадлежит мне… первоклассный… но столько акционеров…
Мальчик уворачивается.
– Да заткнитесь же старье! Нет я не хочу дрочить в сортире… во-первых там полно скорпионов… к тому же фигня получится.
1910 курорты ветер кусочки денег над полем для гольфа летний день несется облаком сепии… Ты видишь серебряные фонтаны? слова и музыка несутся из 1910 подкрученные усы синий свет из цистерн… Китайские иероглифы уводят слова со страницы… вырастая из глиняной родины мимолетное транзисторное радио ведет ребенка… джанковая тошнота из старого зеркала мистер Мартин улыбается… хрень 1920-х в утреннем саду… холл отеля бормочет хрустальные скрижали… сквозь уличную толпу в Багдаде поднимается из-за пишущей машинки? Я шел мимо урн фонтанов и фигур…
Молодой свидетель в печальном слуге вниз по глиняным ступеням… фильм сады холлы отеля бормочут из черных «кадиллаков»… мистер Мартин улыбается… пулеметы в Багдаде… черные экскременты на урнах… холодный кофе стоит… всплывают старые имена… старый трюк фотографов ждет пустыря… кладбище мелькает то в фокусе то нет… тощий мальчик… Ми-истер улыбается… облака сепии с Панамы…
Газетчик Джей Брандейдж поблагодарил окружного чиновника извинился за то что отнял время и вышел на улицу. Погода внезапно изменилась. Только что по улицам ходили люди без пиджаков, и вот их унесло вместе с сухими листьями. Старая сигнальная башня опутана лозой. Он решил, что смысла взбираться на нее нет, и направился в обход, пока не уперся в деревянный забор. Вскоре он обнаружил дыру и протиснулся на заросший пустырь.
Большой скорпион нарезал круги посреди бункера. «Должно быть, это старое поле для гольфа», – решил он и нырнул во второй отсек. И попал в чей-то отстойник, чистый и прохладный, лишь бы на месте… хоть какая-то награда за тринадцать лет запутанных махинаций… то, что можно назвать спорной расчисткой., так или иначе, на третьем вздохе обнаружился искомый отель. Карты Арча разом бросаются в глаза…
Подразумеваемый Пацан
Подразумеваемый Пацан: невозмутимый серый гость с Плутона, разреженный так сильно, что его существование можно вывести лишь из того, что поменялись связи между какими-нибудь факторами, а когда? Сам не помнишь. Выстраиваешь систему, но вечно чего-то не хватает. Несколько выпавших секунд. Недостающий множитель в любом уравнении. Очерчивая границы того, чем он не является, неумолимо определяешь, что же он такое: Подразумеваемый Пацан с Плутона с равной легкостью может устроить на планете маньяческий дебош, а может тихо и аккуратно перестроить ее, беззвучно сделав подразумеваемый сдвиг или задвиг, смотря по обстоятельствам.
Молодой свидетель в печальном слуге вниз по глиняным ступеням… фильм сады холлы отеля бормочут из черных «кадиллаков»… мистер Мартин улыбается… пулеметы в Багдаде… черные экскременты на урнах… холодный кофе стоит… всплывают старые имена… старый трюк фотографов ждет пустыря… кладбище мелькает то в фокусе то нет… тощий мальчик… Ми-истер улыбается… облака сепии с Панамы…
Газетчик Джей Брандейдж поблагодарил окружного чиновника извинился за то что отнял время и вышел на улицу. Погода внезапно изменилась. Только что по улицам ходили люди без пиджаков, и вот их унесло вместе с сухими листьями. Старая сигнальная башня опутана лозой. Он решил, что смысла взбираться на нее нет, и направился в обход, пока не уперся в деревянный забор. Вскоре он обнаружил дыру и протиснулся на заросший пустырь.
Большой скорпион нарезал круги посреди бункера. «Должно быть, это старое поле для гольфа», – решил он и нырнул во второй отсек. И попал в чей-то отстойник, чистый и прохладный, лишь бы на месте… хоть какая-то награда за тринадцать лет запутанных махинаций… то, что можно назвать спорной расчисткой., так или иначе, на третьем вздохе обнаружился искомый отель. Карты Арча разом бросаются в глаза…
Подразумеваемый Пацан
Подразумеваемый Пацан: невозмутимый серый гость с Плутона, разреженный так сильно, что его существование можно вывести лишь из того, что поменялись связи между какими-нибудь факторами, а когда? Сам не помнишь. Выстраиваешь систему, но вечно чего-то не хватает. Несколько выпавших секунд. Недостающий множитель в любом уравнении. Очерчивая границы того, чем он не является, неумолимо определяешь, что же он такое: Подразумеваемый Пацан с Плутона с равной легкостью может устроить на планете маньяческий дебош, а может тихо и аккуратно перестроить ее, беззвучно сделав подразумеваемый сдвиг или задвиг, смотря по обстоятельствам.
Ракурсные парни из космоса: ты никого, ничего не забыл? Имя? Скажем, банальный мистер Джонс, или миссис С. Занятие? Ну, скажем, турист… Называли меня именами и похлеще, я не против… Что, забыл сделку, которая обернулась чуток получше, чем ты думал, и ты подумал, может, ты чуток умнее, чем ты думал? (если такое недоразумение возможно, а оно у такого тупого организма всегда, всегда возможно). Или сделка не выгорела, а ты так и не понял, почему, и трепал о «гремлинах в темной комнате» по всем писсуарам Настоящего? Между объектом и фотографией? Между планом и действием? Между А и Б лежит длинная подразумеваемая тень.
Я есть морфин, исчезающий в твоих собачьих препаратах в Лексингтоне. Я апоморфин. Что стоит между джанки и барыгой? Между алкоголиком и баром? Что наводит шороху на сьемочной площадке фильма «снова упоротый, снова пьяный?» Ракурсные парни из космоса: ПОДРАЗУМЕВАЕШЬ? Я есть разница во времени между камерой и тем, что она снимает. Я есть лох, который выкупает там, где выкупать не должен. Я есть сила, что с камерой-обскурой уделывает киностудию, а со сломанной рогаткой – танковый полк.
Ракурсные парни, мелкая сошка, вы суетитесь, вожделеете того, что вам не принадлежит, и добиваетесь своего нахальством и ложью, вы мошенничаете: серый пепел Плутона сыпется у меня с рукава… пепел мертвой сигареты… недокуренной сигареты… Кто самый крутой игрок? Тот, кто вне игры, кто вообще о ней не думает. Его пределы шире, потому он видит дальше.
Я должен побеждать во всех играх солнечной системы, потому что я тот фактор, что вне системы, в количественном выражении бесконечно далек от нее. Сатурн превосходит любой фактор машинной системы, ведь он вне системной игры, джентльмены. Игроки, открывайте карты, или выходите из игры.
Подразумеваемый Пацан созывает вас именем Хасана И. Саббаха, или просто мистера И., если вам так больше по душе. Созывает с далекой точечки Плутона. Время радиоактивно. Его отсчитывает счетчик Гейгера. Времени осталось очень мало. Игроки, открывайте карты.
Синие живут в далеких спокойных кабинетах под непрерывным дождем банкнот. Синие сидят на совещаниях и поглощениях, а когда кто-нибудь выходит из конференц-зала, остальные поворачиваются друг к другу, спокойные, неторопливые, и говорят: «Мальчик на побегушках…» и веками кайфуют от того, как невозмутимо это сказали, потому что смысл этой игры в том, чтобы «сохранять спокойствие».
– Помнишь, что случилось с К.Д.? Вот ему прописали за эту хрень за прокол с майя…
– Мальчик на побегушках…
Так что сохраняй спокойствие. Чем спокойнее ты, тем дольше продержишься. А над Синевой далекий спокойный слой Серых. Холодные серые стальные лица и булавочные глаза испускают тяжелые немые плутоновые лучи, способные в единый миг погубить целую планету.
– Пацан, помнишь, как ты впервые отъехал на Синеве? Ту дозу прохладного синего металла?
– Создай бог что-нибудь покруче, он бы придержал это для себя… так и было… Пацан, это был Серый… к вопросу о ширке тяжелым металлом… да, я в курсе, ты спокоен… но по-настоящему холодным, внутри и снаружи, ты еще не был. Бывало, чтобы в позвоночнике тек жидкий воздух, и ты двигался медленно, тяжко, необоримо, как гидравлический домкрат? Бывало, чтобы из серых точек глаз бил стальной луч? Он даже не бьет, он падает, медленно и тяжко, вот как далеко ты отъезжаешь…
Серые особенно любят собираться в Лондоне, все в серых костюмах, серых плащах, в серых шляпах, булавки их стальных глаз источают убийственный дождь плутония, обращающий землю в холодную груду шлака, ледяной серый пепел. «Мы любим, чтобы было тихо и холодно. Мы есть Сверхоружие. Мы есть смерть. Когда нас призывают, оканчивается любая война».
– Поскольку тяжелый металл радиоактивен, ты поймешь, зачем сохранять спокойствие, а лучше неподвижность: там, где замешан тяжелый металл, холод становится, так сказать, жизненно важен. Те таблицы, по которым сейчас определяют М.В. (момент взрыва) разных элементов настолько сложны, что обработать их с приемлемой точностью не способна никакая машина, а вот спокойствие никогда не подводит. Честное слово, Пацан: чем спокойнее ты, тем дольше продержишься. И ни при каких обстоятельствах не имей дела с Жаром. Знаешь, что за люди эти Жаркие? Ну так я тебе скажу. Вот он, молодой агент, такой приличный, расслабленный, сидит в синей комнате и вслушивается в пение джанка в голове, как любой достойный гражданин, и тут машина дает сбой, как всегда бывает, когда на смену спокойствию приходит стрем, и люди пачками отдают команды кто во что горазд, целый блок становится автономным, глядишь, эти сепаратисты, чтоб их короткое замыкание побрало, уже поделили всю машину на сектора… и вот уже одна из этих редких сволочей подбрасывает вонючий раскаленный текст в приличный дом тяжелого металла, и эта пламенеющая сороконожка на полу плюется жаром из огненной головы сверхновой. Напрасно наш бесстрашный молодой агент заявил: «Ты стремный». Он это сказал, сказал веско, и они сошлись. Понимаешь, когда жар и холод встречаются… В правом углу у нас герой всех печей Сэмми Мясник. Он горячий, как сверхновая, и острый, как бритва. В левом углу – самый холодный из всех холодных, Старый Докторе Плутона. Надеюсь, прежде чем они закончат, я успею упаковать свои вещи…
– Джон, да забей ты на свой джанк. Ты что, не понимаешь? Этот сраный сортир в любую минуту взлетит на воздух…
– Мэри, я давно хотел тебе сказать…
– Джон, слушай, сейчас не время. Побежали как есть.
– Короче, Мэри, давай не будем горячиться. Утро вечера мудренее, а с утра я поговорю с банкиром…
– Началось, Джон… ДЖОН. ..Доктор на сцене… Ты же знаешь, что это значит в шоу-бизнесе.
– Мэри, прекрати истерику… лично я свято верю влечение апоморфином, просто выключи градусник… надо беречь энергию… найдется и ей применение… значит, у нас есть прохладный синий джанк с Урана, холодный серый джанк с Плутона, почему бы не попробовать апоморфин с Плутона? Не зря же меня назовут Нелли Разъединителем…
– Ребята будут против, босс. Они тут все разнесут…
– Что все?
Его радиоактивные кости преследуют неопытных охранников и боевиков печи помнишь он показывал тебе кнопку вложил ее тебе в руки… недокуренная сигарета так кончается эта история. Ты никогда его не поблагодаришь. Он оказывает тебе услугу, но его нет рядом. В чем суть его услуги? В его молчании. В его вечном отсутствии. Давай, нажми на кнопку. Ты увидишь, что на ней нет названия или знака. Она ни к чему не подключена. Потом ты увидишь, что это не кнопка, а форма кнопки, и табачный дым медленно стирает края и плывет к прохладным верхним углам комнаты. Так что серые мужички с Плутона в серых костюмах и серых шляпах поиграли у него дома и сбежали через старый синий календарь.
Сидя в холодном сером железном кабинете, слепой волшебник отсчитывает обороты машин и белый дым смерти разливается над загубленной планетой.
– Именно тогда продолжение органической жизни в сложившемся виде можно считать нашей, как бы сказать, программой? (…неправда… неправда…) Однако, мы сильно подозреваем, что любой, так сказать, гость, ненасытно желающий пожирать органику в любой ее форме, вынужден держаться поближе к пище. Человек – то, что он ест. Каннибальская поговорка. Подтверждается теперь уже классическим экспериментом с планетарными червями, в ходе которого наши специалисты окончательно установили: когда экспериментатор всеми доступными средствами (как обычно, вот тебе кнопка… вот лабиринт с короткой и длинной дорогой наружу…) хочет вызвать некую реакцию, а самые догадливые черви усваивают соответствующую модель поведения, тут же находятся черви-каннибалы, которые перенимают эту самую модель поведения, пожирая догадливых сородичей. Экспериментатор берет этих червей-лизоблюдов и показушников и режет на мелкие дольки, чтобы скормить другим, менее храбрым червям – есть ли пища лучше, чем представители родного вида? от нее червь толст, ленив и счастлив. Так что мы вынуждены предположить, что наш, так сказать, засасывающий экземпляр действует по более приземленным причинам, чем голая неприязнь к запаху органики… Место, откуда они приходят, лишено запахов, потому что там нет жизни, источающей запахи. Они не помогают нам. Они здесь, чтобы есть. Так мы приходим к Чистому Пацану. Он же Амплекс Вили, он же Мама Дейзи. Дейзи, конечно, в постели никакая, но зато чистая на все сто процентов. Вот чего никто не скажет про Дейзи, что она воняет. Потому что Дейзи вообще не пахнет. Чистый Пацан не пахнет, и ты тоже не будешь, если он тебя прочистит. Да, сэр, когда Чистый Пацан появляется на сцене, вокруг становится чище и чище, пока не станет, так сказать, абсолютно ЧИСТО, вообще никакого запаха. Пацан, есть только один способ жить чисто. А у нас в Белом районе прямо так и говорят: оставайся чистым. Вот так я выиграю…