– Не за что.
Был он все-таки не старый – ну, не сильно старше папы, вернее, прошлонедельного папы… Ну зачем я опять об этом? Вот, дядьке было слегка за сорок, да он потасканно как-то выглядел. Плащ засаленный, штаны типа бывшие брюки, совсем бывшие, лучше бы джинсы носил, сапоги и шапка соответствуют. И лицо неровное и обвисшее, как воздушный шарик на третий день. Еще с зубами беда.
– Одни путешествуете? – спросил он так же серьезно и даже сочувственно.
Я хотел резко спросить: «А что?» – но сообразил, что, раз уж дядька нас выручил, спрашивать право имеет. Ну а мы имеем право отвечать так, как хотим.
– Да нет, почему, – сказал я и не соврал. Мы ведь с Дилькой не одни путешествовали, а вдвоем.
– А где же ваша мама? – спросил дядька.
Я ткнул пальцем за спину. Уклончивые ответы лучше лживых, доказано и проверено. Постараюсь все-таки не врать, сколько получится.
– Ага, – сказал дядька. – Что ж она вас так надолго оставила?
Я пожал плечами.
Дядька засмеялся:
– Да, вас можно оставлять, вы ребята бдительные. Родители учили с незнакомыми не разговаривать, да?
Он посмотрел на Дильку. Дилька посмотрела на него зверем. Чего-то не понравился он ей – а Дилька свое отношение к собеседнику печатает по всему лицу вот такенными буквами, разноцветными и объемными.
Дядька захохотал еще радостнее и предложил:
– Давайте знакомиться, чтобы я таким незнакомым не был. Меня зовут дядя Валя – вы почти угадали.
Он протянул руку. Я, подумав, пожал ее – ладонь была толстая, но вялая и холодная, в такой-то жаре, – и сказал:
– Ну, нас вы угадали. Я Сережа, это Нина.
Дилька засопела и отвернулась к окну. Я мельком увидел, что она борется со своим отражением, которое хочет смеяться больше, чем корчить гневные рожи. Дядька это тоже увидел и сказал, почему-то картаво:
– Конспиация, конспиация и еще аз конспиация.
– Да не, я поэтому и удивился даже, – не очень убедительно возразил я.
– Ну да, ну да, – согласился дядя Валя. – Вас встречать-то будут?
Я задумался, а дядя Валя опять засмеялся и неторопливо объяснил:
– Не напрягайся так, мне просто любопытно. Разговор с местными вы уже поимели, а таких по всей железке немало, ты поверь, уж больше двух.
Я откинулся на спинку сиденья и приготовился слушать дальше. Тем более что Дилька вроде увлеченно корчила рожи то ли своему, то ли дядькиному изображению. Дядька заливался:
– Я про другое еще беспокоюсь. Ты знаешь, который час? Ну, догадываешься, да? А ты знаешь, до которого часа несовершеннолетним по улицам ходить можно? В ментовку заберут – и в камеру до утра. Ночью, думаешь, с вами кто-нибудь возиться будет?
– А зачем это с нами возиться? – спросил я.
Дядя Валя – нет, не хотел я его так называть, пусть будет просто мужик, – значит, мужик ухмыльнулся, но сказал явно не то, что хотел:
– Н-ну, найдется зачем. Ментов не знаешь еще, молодой. Им попади в руки – и все найдется: и зачем, и почему, и на сколько.
– А, – сказал я, прикрывая глаза. Сделаю вид, что задремал, может, отстанет.
Щас.
– Смотри, тебе решать. Я же чисто помочь. Вижу, ребята симпатичные, а к ним вот какие огольцы привязались. Помог, так? Так, Ниночка? Ты конфеты любишь? Вот, смотри… Ну и дальше помогать могу, мне не трудно.
– Да встретят нас, встретят, спасибо, – сказал я, с досадой открывая глаза.
И увидел, что Дилька решительно встает, пинком отодвигает мои колени – я убрал машинально, – обходит дядьку и шагает к тамбуру.
– Диль! – сказал я.
Она дернула плечом, подошла к двери, дернула дверью, дверь сыграла туда-сюда, но поддалась – и Дилька вышла в тамбур. А поезд начал торможение.
Я вскочил, рванулся к проходу, спохватился, подцепил с пола пакет с продуктами и перешагнул через дядьку, который зашевелился и, улыбаясь, сказал:
– Диля, значит. Ну и ты, получается, не Сережа.
Я, не обращая внимания, бежал к дверям, за которыми совсем ничего не было видно. Если Дилька пошла в другой вагон, ее же сдуть может под колеса на мостике этом скользком, вот дернется электричка…
Электричка дернулась и со стоном затормозила. Я с трудом удержался на ногах, схватившись за алюминиевую ручку, она потащила меня в тамбур, я влетел в сырой холод и увидел Дильку. Она рисовала пальчиком на запотевшем стекле входной двери. А если откроется, дура? Понятно, что не должна, что машинист сам двери раздвигает, – но всякое же бывает.
– Ты чего упорола? – спросил я, сдерживаясь.
Дилька дернула плечом не оборачиваясь.
На стекле была нарисована лошадка. Голова и передние ноги красиво – Дилька здорово наблатыкалась их царапать, – а задние ноги криво. Я понял, что она опять ревет и ничего не видит из-за слез.
Подошел поближе, вздохнул и сказал:
– Диль. Что случилось?
– Ничего, – сказала она и заскулила, уткнувшись лбом в стекло. По нему потекло – то ли слезы брызнули, то ли конденсат перешел в новое агрегатное состояние.
Я испугался, присел, взял ее за локти и повторил:
– Что случилось, а? У тебя болит что-то? Или соску…
Я осекся, не надо было дом вспоминать, раз уж она не вспоминала. Дилька не заметила. Она повернулась ко мне, за очками по Байкалу, и сказала на всхлипах:
– Он воняет. И щипется. А ты глаза закрыл.
– Кто щипется? – спросил я ошалело. Сообразил и вскочил, чтобы бить козлу морду, пусть он и тяжелее меня в два раза.
И тут электричка как-то совсем неловко, зарываясь носом, остановилась. Я чуть не сшиб Дильку наземь, а двери с шипением раздвинулись, ввалив в тамбур фургон стылого ветра. За дверьми были ночь, деревянная платформа и угол невысокого здания, подсвеченный фонарем так сильно, будто заштукатуренная стенка прорезала толстый черный пластик. Фонарь тихо звенел, еле слышно лаяла собака. Я отжался от стенки, испуганно спросил Дильку: «Цела?» А сзади сказали:
– Молодые люди, далеко собрались?
Я похолодел, поняв, что вот гопы нас и подкараулили, и быстро обернулся.
Вплотную к нам стояли не гопы, к счастью, но ведь копы. Немногим легче. Оба сержанты. Один, низенький и молодой, смотрел через стекло в брошенный нами салон, другой, повыше и тоже молодой, даже прыщавый, разглядывал нас, поигрывая дубинкой.
– Ну, собрались вот, – сказал я, сообразил, что этим лучше говорить все сразу, и торопливо добавил: – До Арска.
– Билеты, – сказал прыщавый.
Я полез в карман, протянул ему билеты и слегка поежился. В спину сильно дуло.
Сержант опустил наконец дубинку и уткнулся в билеты. Я порадовался, что не стал жадничать и купил Дильке билет, все равно детский, недорогой. Иначе влетели бы вообще.
Рано радовался.
– Кто из взрослых сопровождает? – спросил милиционер, не отрываясь от билетов.
Я хотел что-нибудь соврать, но что тут соврешь.
– Нас встречают, дед уже на платформе стоит.
– Несовершеннолетним без сопровождения взрослых нельзя, не в курсе, что ли? – спросил прыщавый.
– Да мы уже сто раз так ездили, и в кассе никто не предупредил… – сказал я, лихорадочно соображая.
Они, поди, деньги вымогают – насколько я помнил, все рассказы о полицейских проверках к этому сводились. Но я ж не знаю, сколько давать, как давать и надо ли давать. А вдруг хуже будет. И вообще, чего они меня проверяют, если у них там в вагоне настоящий маньяк-козлина едет.
– Товарищ сержант, – начал я горячо, – там в вагоне, между прочим…
– Документы… – перебил меня сержант, наконец поднимая глаза.
Не понравились мне его глаза. Не то что утомленные – я бы тоже утомился всю жизнь по вагону туда-сюда болтаться, – а тусклые и недобрые. Но я все равно продолжил:
– Там в вагоне извращенец какой-то едет, он к сестре полез, мы чего выскочили-то, в сером плаще…
– Документы, я сказал, – повторил с той же интонацией сержант.
Я хотел возмутиться и даже заорать, но в это время низенький что-то высмотрел за дверью, рывком отодвинул ее и ушел в салон. Ну, логично – каждый занимается своим делом: прыщавый меня шмонать будет, мелкий маньяка ловить. Ладно.
Я расстегнул молнию и полез в карман за паспортом.
Мент сказал:
– Ты куда?
Я испугался, что он, как в фильмах, решит, что я за пистолетом полез, и сам мне в лоб шмальнет, застыл и быстро начал:
– Я документы только…
– Малая, ты куда дернула? – сказал сержант, надвигаясь на меня.
Я рывком обернулся и обнаружил, что Дилька спустилась на платформу и нестерпимо блестит очками от засвеченной стены. Прямо вжалась в нее спиной, словно перед расстрелом.
– Диль, ты куда? – сказал и я, шагнул на ступеньку и обнаружил, что меня не пускают.
Сержант, оказывается, схватил за рукав. И повторил:
– Документы.
– Сейчас, сестру приведу, – объяснил я и попытался выскочить.
Прыщавый не отпустил. Я поскользнулся, больно приложился икрами о кромку ступени, но не упал – сержант оказался крепким, удержал.
– Стоять, красавец, – сказал он и, кажется, ткнул меня дубинкой.
Двери зашипели.
Я отчаянно посмотрел на Дильку. Она застыла у стены.
Сейчас поезд уедет, и она останется ночью на пустой платформе посреди полей, лесов и собак, одна, в почти что зимний холод и голод.
– Ты чего делаешь, мы же уедем сейчас! – заорал я, с усилием повернув лицо к сержанту, кажется, даже слюной его обрызгал.
Он наконец улыбнулся и поднял дубинку.
Двери зашипели и начали закрываться.
Я поспешно уперся ногами в стенки, готовясь к легкому развороту и удару в солнечное – не апперкот, апперкот не получится, из такой позиции вообще ничего не получится, может, лучше в колено бить. За спиной сержанта с шелестом вывалился из салона другой сержант. Прыщавый отвлекся, я кинулся вперед и вниз, сильно дернув плечами, чтобы попасть в щель, – и вырвался. Ладонями-коленями, как жук, язык прикусил, хребет бленькнул, как музыкальный инструмент варган, – хорошо хоть, доски внизу, а не камень. Упал на бок в скользкую грязь, увидел, что Дилька стоит, где стояла, а электричка уже уплывает, унося обоих сержантов, различимых даже сквозь залитое белым отражением стекло, и маньяка в плаще за их спинами, и гопов, и запах, и жар, и däw äti, который ждет нас через полчаса на арском перроне – но, по всему, не дождется.
Если, конечно, милиционеры не дернут стоп-кран.
Не дернули.
Электричка с шумом промчалась и скрылась. Я с шумом поднялся и побрел, не отряхиваясь, к застывшей Дильке.
Мы остались ночью на пустой платформе посреди полей, лесов и собак, в почти что зимний холод и голод.
Не одни.
Вдвоем.
3
Не ночуйте в стогах.
Это в книжках и в рекламе так все красиво и эротишно: покосил или там в походе утомился, испил молока из кувшина – и брык в стог, где тепло, душисто и девицы с коленками набегают. На самом деле здесь пыльно, колко, очень холодно, в носу и горле свербит, жесткие стебли лезут в глаза и рот, девица с коленками испинывает все бока и ноги, а еще снятся дурацкие сны, из которых можно и не выскочить.
Еще нельзя отдавать телефон чужим людям, говорить с незнакомцами, ходить ночами по проселочным дорогам, менять свет на тьму – ну и, конечно, спрыгивать с электрички на пустом полустанке.
Полустанок Шагивали был пустым. Любой бы это сразу понял. Я понял сразу, но не сразу сообразил, что это значит для нас.
Сперва я долго успокаивал Дильку. Потом она немного успокаивала меня. Потом я пытался счистить грязь. Потом вспомнил про däw äti, который, наверное, уже вот сейчас дождался электричку и с ума сходит оттого, что нас там нет. Я попросил Дильку постоять минуту спокойно – она уже бродила по своей длинной черной тени, как канатоходец, отвлекаясь, чтобы дернуть закрытую дверь и осторожно ткнуть наглухо забитую раму за решеткой, – выдернул телефон и удостоверился, что на часах 21:54. Электричка в Арск действительно приходит через шесть минут. И еще удостоверился, что позвонить не могу. Сигнала нет.
Я попытался, конечно, его поймать – и сидя, и стоя, и встав на скамейку с задранной рукой, и бегая в разные углы платформы, и перебравшись на противоположную, неосвещенную, платформу, так что Дилька захихикала и отпустила несколько замечаний на тему «Мне, значит, бродить нельзя, а сам бегает, как лесной следопыт». Все без толку. Даже намека на связь не появилось.
Я набил däw äti эсэмэску про то, что мы в порядке и приедем ближе к ночи или утром. Она, конечно, не отправилась, но уйдет при первой возможности. А я пошел искать первую возможность уехать из этого стылого и неуютного Шагивали. Даже Дилька угомонилась и только время от времени играла в дракона, пуская изо рта пар и протирая рукавом очки.
Окошко кассы, конечно, было закрыто, но расписание рядом висело. «Блин», – сказал я, посмотрев на него – раз, и еще раз, недоверчиво, и в последний раз, в надежде, что строчек добавится. Не добавилось – так и состояло расписание из четырех строчек. Помимо нашей электрички, в Шагивали останавливался всего один состав из Казани – в 8:45 утра. И было еще два обратных рейса на Казань: в 6:45 и 16:55.
То есть надо было досидеть здесь почти до девяти утра.
Два рельсовых пути, две платформы, два человека. Ай какая гармония.
Блин. Мы тупо околеем.
Но так не бывает ведь. Мало ли какие электрички останавливаются в Шагивали. Ходят-то они чаще, каждый час, а то и полчаса. Ну, вечером и ночью пореже – но все равно что-нибудь пройдет еще до того, как мы с сестрой станем ледяными скульптурами.
Узнать бы поточнее. Ладно, дождемся по-любому, а пока надо подготовиться.
Я рявкнул: «Сядь на место!» – Дильке, которая, естественно, уже стояла за спиной, выслушал ответные рявканья про «холодно» и «скучно», ловко договорился о компромиссном варианте (стоим так, чтобы друг друга видеть) и спустился с платформы, чтобы осмотреться.
Мне рассказывали пару историй про дяденек, которые не смогли вовремя уйти с рельсов. Истории были выразительные, я их число увеличивать не хотел. Поэтому решил подыскать точку, на которой машинист увидит меня издалека, а я смогу далеко отпрыгнуть, если чего.
Таких мест было полно, только между платформами торчал участок, с которого быстро фиг выберешься. Но я туда и не лез. Отошел на десять метров, куда еще доставал отсвет фонаря, осмотрелся и понял, что самое то. О, еще надо что-нибудь в руки взять как флажки, чтобы размахивания были заметнее. Вдоль путей росли лысые кусты. Я отошел к одному из них и попытался выдрать пару веников. Дилька тут же завопила: «Наиль, ты куда?» С платформы кусты уже не различались. Я раздраженно поднял голову, крикнул, что здесь я, здесь, сейчас приду, – и обнаружил, что черное небо за платформами стало темно-синим. Нет, темно-серым. Нет… Электричка идет.
– Дилька, уйди к скамейке! Сядь на скамейку, говорю, быстро! – завопил я, убедился, что она послушалась, дернул пучки сырых прутьев сильнее, они опять проскочили сквозь кулак, я поправил перчатки, не успеваю, вцепился, отчаянно рванул, с хрустом и треском, и чуть не грохнулся на спину.
Что-то выдернул. Поспешно развернулся и побежал на рельсы, размахивая над головой добычей – в левой руке пучок веток, в правой – три длинных прута с комом земли на конце, мусор на голову и за шиворот сыплется, пофиг. Электричка уже слепила и трясла. Подъезжала, значит. На полном ходу.
Я поскользнулся – в животе будто штаны слетели, мелькнула холодная жуть, – устоял, уперся ногами покрепче и замахал букетами что есть сил.
Рельсы грохотали, с платформы, кажется, завизжала Дилька. Электричка тоже заревела, очень громко. Я заорал, чтобы не отставать, задохнулся и замахал ветками так, что руки выскакивали. Мир стал нестерпимо белым, гудок разрывал голову, шпалы вышибали подошвы.
Не уйду. Пусть тормозит.
Не тормозит. И не успеет уже.
Блин!
Плотная подушка толкнула меня в лоб и грудь, я понял, что валюсь, как доминошка, крикнул и прыгнул вбок, к изувеченным кустам, – и сразу заревело, затрясло и потащило по льдистой глине обратно под чугунные колеса, сильно и равнодушно, точно комара в пылесос, а я вцепился в эту глину, пытаясь подобрать ноги, а их снова разматывало и тянуло к рельсам, пальцы поехали по льду, и меня понесло к этому голубому уроду, который размажет в фарш, но все равно не остановится…
Рев стиснул мне голову последним усилием и убрался, оставив затихающий размеренный такт: тыдым-тыдым, тыдым-тыдым.
Я вроде был жив.
Электричка не остановилась.
– Гад, – сказал я, стараясь не всхлипнуть, и начал осторожно подниматься с земли. – Сволочь вообще.
Повернулся к удаляющемуся огоньку, чтобы крикнуть более точные слова, и услышал неприятные всхлипы.
Дилька рыдала на платформе, задыхаясь и изнемогая.
Она же подумала, что меня раздавило. И что она теперь точно одна.
Блин, это я сволочь.
– Дилька! – заорал я и побежал утешать и извиняться.
Ну она мне врезала.
Я молчал, потом заорал на нее, потом успокаивал, а сам кусочком мозга думал, успею ли выбежать обратно на тот участок рельсов, если покажется следующая электричка, – и если успею, решусь ли. Ничего определенного не придумал, обнял Дильку, усадил ее на скамью и скормил последний сэндвич и здоровый кусок шоколада. Она пыталась со мной поделиться, но я соврал, что не хочу.
Сок тоже улетел. Осталась одна коробочка – ну и пол шоколадки. Будет НЗ.
Нахомячившись, Дилька успокоилась наконец и повеселела. А я начал дергаться. Не только от голода и холода, но и от мнительности. Все казалось мне, что из-за противоположной платформы на нас кто-то смотрит. Вернее, не смотрит, а подсматривает. Высунется так, краем глаза зырк – и обратно. Я не видел ни макушек или там ушей, ни теней, ни бликов. Просто чувствовал, что, едва отворачиваю голову вбок, нас начинают разглядывать.
Проверять такие глюки мне не хотелось. Осоловевшая Дилька явно не видела дальше очков. Норовила сунуть мне голову под мышку и вырубиться. Я нахохлился, натянул поглубже шапку и решил терпеть, сколько получится.