— Гусев докладывает — в Марьино немцев не осталось, — сообщил начальник оперативного отдела. Николаев ранен, командование мотострелковым батальоном принял старший лейтенант Передерий.
— Наши потери? — спросил комбриг.
— Один Т-34 взорвался и сгорел, один горел, но пожар потушили, экипаж вышел из строя, еще один подбит в деревне, но, кажется, повреждения незначительные, — перечислил капитан. — У мотострелков, считая пострадавших от артобстрела, шестнадцать убитых и двадцать пять раненых.
Потери были не то чтобы огромными, но все же больше, чем рассчитывал Катуков, а ведь бой только начался. Внезапно в деревне загрохотало, над развалинами встали редкие кусты разрывов.
— Немцы открыли огонь по Марьино, — сказал Кульвинский. — Видимо, считают, что своих там больше нет.
— Товарищ капитан, — повернулся комбриг к представителю артиллерии. — Вы можете подавить их огонь?
Капитан снова дернул ртом — кажется, он до сих пор был подавлен чудовищной ошибкой, которую допустили его товарищи.
— Мы пытаемся их засечь, — сказал он наконец. — Но, товарищ генерал-майор…
Он на миг запнулся, словно не знал, как бы так подоходчивей или повежливей сказать то, что следует…
— Товарищ генерал-майор, мы… Мы ограничены в снарядах, — решился наконец артиллерист. — Если мы начнем сейчас контрбатарейную борьбу, боюсь, на Скирманово нас уже не хватит.
Катуков вздохнул. То, что со снарядами в армии — не очень, он знал от Малинина, а борьба с батареями противника съедает боеприпасы едва ли не быстрее, чем артподготовка. Немцы две недели закреплялись на плацдармах — у них было время как следует окопаться и укрыть орудия. Комбриг посмотрел на часы — с начала атаки прошло всего полчаса. Теперь следовало, не снижая темпа, наступать на Скирманово, задержка могла встать очень дорого. По данным разведки, противник — 10-я танковая дивизия Вермахта — занимал за рекой Озерна села Скирманово и Козлово, частью сил удерживая на западном берегу большую деревню Покровское. Все три населенных пункта соединяла дорога, по которой очень удобно перебрасывать подкрепления.
— Передайте Гусеву — атака Скирманово через десять минут, — приказал комбриг Никитину. — Порядок прежний, первым выдвигается Лавриненко под прикрытием КВ, затем он с мотострелками, Бурда поддерживает огнем.
— Товарищ генерал-майор, группа Лавриненко потеряла танк, в группе Гусева один танк уничтожен и еще один выведен из строя, — заметил начштаба. — Может быть, стоит их усилить?
— Направьте два взвода из второго батальона, — сказал Катуков.
Кульвинский с шумом втянул воздух и посмотрел на комбрига, словно не веря тому, что услышал. Второй батальон был укомплектован легкими танками, посылать их в эту мясорубку — сущее безумие.
— Может быть, лучше послать «тридцатьчетверки»? У нас в резерве три средних и два КВ, — мысли начштаба высказал комиссар.
— Эти танки — резерв бригады, — коротко ответил генерал. — Передайте Черяпкину — пусть отправит шесть танков, хотя бы один с радио. Танки придаются группе Гусева.
— Их же сожгут, — негромко сказал Бойко.
— Может быть, — голос комбрига звучал сухо. — В конце концов это война. Нам еще брать Козлово и Покровское, я не могу все, что есть, потратить здесь.
— Есть! — коротко ответил Кульвинский и пошел к радийному броневику.
Бойко недоверчиво смотрел на генерала. Комиссар привык к тому, что Катуков старается соразмерять задачи и силы, брошенные на их выполнение. Военком знал комбрига как человека, который старается свести потери к минимуму. Сейчас перед Михаилом Федоровичем был военачальник — хладнокровный и жесткий, если не жестокий. Бойко вдруг вспомнил шестое октября, шоссе на Мценск и приказ погибающему батальону: держаться, хоть и зубами. Военком подумал, что за успех наступления можно не волноваться — этот командир вырвет у немцев победу. Но комиссар не мог отделаться от мысли: тот, другой комбриг — веселый, постоянно прищуренный, ему как-то ближе.
— Что-то не так? — резко спросил генерал, поймав взгляд Бойко.
— Нет, — кивнул головой военком, — ты прав — это война.
* * *Снаряд лег совсем рядом — по броне стукнули осколки, даже в танке взрыв ударил по ушам. Внизу снова выматерился Безуглый — сержант боялся, что какой-нибудь кусок железа срубит антенну. Уложить стальной штырь вдоль корпуса радист не мог — командиру нужна связь.
Но этот залп, кажется, был последним, во всяком случае, уже почти три минуты на Марьино не падали снаряды. Похоже, немцы экономили боеприпасы, ограничившись коротким обстрелом. Петров осторожно приоткрыл люк и выглянул наружу. Танки стояли на западной окраине превращенного в развалины Марьино, Гусев ждал приказа атаковать Скирманово. Пехоты видно не было — спасаясь от немецкого огня, мотострелки отошли назад, за выселки. Только теперь старший лейтенант получил возможность рассмотреть как следует поле недавнего боя. Выселки были стерты с лица земли. На месте изб чернели груды обгоревших, изжеванных гусеницами бревен, даже печей не осталось. В подвалах четырех домов немцы оборудовали позиции для противотанковых пушек — из обломков торчали черные от сажи стволы. По одному орудию, похоже, проехал танк, согнув станины, сорвав щит. Петров заметил, что уничтоженные пушки имеют непривычный вид — они казались выше и шире немецких тридцатисемимиллиметровых. Приземистые, на плоских колесах, с тонким резиновым ободом, эти твари с длинными стволами были ему внове. Снега в Марьино почти не осталось. Тот, что не испарился в пламени разрывов, гусеницы превратили в черно-рыжую кашу. Повсюду валялись трупы: одни страшно изуродованные снарядами и танками, другие целые. Старший лейтенант поразился количеству тел в шинелях мышиного цвета. Убитых немцев было, похоже, не меньше, чем наших.
Петров огляделся по сторонам, ища своих подчиненных. «Тридцатьчетверка» Лехмана стояла слева, метрах в пятнадцати, Ленька, как всегда мрачный, сидел на башне, свесив ноги в люк, и сосредоточенно курил. Танк Луппова поместился справа за кучей обломков, между ним и машиной комвзвода втерся неведомо откуда взявшийся БТ-7. Герой Советского Союза вместе со своим водителем осматривал левый ленивец.
— Товарищ старший лейтенант, — позвал снизу Безуглый. — Бурда вызывает.
Петров подключил гарнитуру, и в наушниках, в треске помех раздался голос комроты.
— Иван, сейчас тем же манером пойдем на Скирманово, понял?
— Есть! А кто ракеты пускать будет?
Вопрос был непраздный — штаб полка остался в километре позади, идти придется самим.
— А хрен его знает, — честно ответил комроты. — Слышишь меня?
Наушники разразились каким-то совершенно гомерическим хрипом, словно кто-то бросил на гигантскую раскаленную сковородку сказочный, пудовый шмат сала.
— Слышу! — крикнул Петров.
— В общем, ни хрена не понятно! Слышишь меня? Прием!
— Слышу! Прием!
— В общем, как всегда, первыми Лавриненко, Заскалько и Полянский, потом комбат с мотострельцами, потом мы поползем отстреливать, понял? Прием!
— Есть!
Остается еще как-то сообщить эту новость своим экипажам. Вылезать из машин опасно — сигнал могут дать в любой момент, и придется прыгать между ревущими танками, стараясь не угодить под гусеницу. Кричать бесполезно — после получасового боя в «тридцатьчетверке» любой человек глохнет надолго. К тому же едва ли не половина механиков газовала, не давая остыть двигателям.
— Женька, дай сюда флажки, — приказал старший лейтенант.
Наводчик не пошевелился — он сидел, нахохлившись, и смотрел куда-то вниз.
— Протасов! — крикнул командир.
Младший сержант вздрогнул и посмотрел вверх — лицо у него было испуганное. Петров вздохнул — поведение наводчика в прошедшем бою, мягко говоря, беспокоило комвзвода. Женька двигался медленно, словно во сне, командиру дважды приходилось повторять команды. Что с этим делать — старший лейтенант не знал. Петров не мог понять — трусит Протасов или просто пришиблен своим первым боем, такое случается. Будь у комвзвода время, он бы поговорил с парнем по душам. Хотя, если честно, старший лейтенант не знал, что тут сказать. Если бы Протасов сорвался, как Даншичев тогда, можно было попробовать «вылечить» его по методу покойного Белякова. Но Женька просто сидел, глядя в одну точку, отвечал с опозданием и невпопад — хоть бей, хоть говори, не поймет скорее всего. Да и нет времени на всю эту педагогику. Через несколько минут им, скорее всего, снова идти в бой, думать следовало об этом. Петров решил, что в крайнем случае обойдется сам, а если выйдет из строя рация, посадит на место Протасова радиста.
— Женя, дай сюда флажки, — сказал комвзвода.
Лицо наводчика оживилось, он кивнул, вынул из чехла флажки и подал их командиру, затем, спохватившись, ни к селу ни к городу добавил:
— Женя, дай сюда флажки, — сказал комвзвода.
Лицо наводчика оживилось, он кивнул, вынул из чехла флажки и подал их командиру, затем, спохватившись, ни к селу ни к городу добавил:
— Есть!
— Страшно? — спросил Петров.
Протасов посмотрел в лицо командиру, словно не понимая, какого ответа от него ждут, затем, видимо, решился и тихо ответил:
— Да.
Но Петров уже не слышал наводчика. Из люка КВ, стоявшего в ста метрах, на окраине Марьино, высунулся комбат и поднял над головой руку с ракетницей.
— Командир, Гусев говорит — сейчас начинаем! — крикнул снизу Безуглый.
Словно в ответ, над Скирманово встали столбы разрывов, и через несколько секунд донесся запоздалый грохот залпа. Рука Гусева дернулась, и над деревней взлетела красная ракета. «Тридцатьчетверки» Лавриненко, ломая обгоревшие бревна, рванулись вперед, за ними, надсадно ревя, поползли КВ. Мотострелки, во время немецкого обстрела отошедшие из Марьино, вернулись и собрались за танками. Немцы немедленно начали кидать мины, в которых, кажется, недостатка не испытывали. Оставаться наверху стало опасно, и Петров сполз в башню, закрыв люк, теперь вся надежда была на радио.
— Комбат пошел! — проорал Безуглый. — Нам приказано быть на месте!
Старший лейтенант не выдержал и приоткрыл люк. Мимо машины пробежали, неуклюжие в огромных валенках, мотострелки, к счастью, и Луппов, и Лехман остались на месте. Увидев, что первым опять пошел Лавриненко, лейтенанты поняли: порядок атаки остается прежним. Немцы перенесли огонь на поле, по которому наступали пехота и танки. Петров снова сел на башню и навел бинокль на Скирманово, готовясь засекать огневые точки.
* * *Танки Лавриненко подошли к Скирманово на триста метров, когда КВ Заскалько встал, подожженный сразу двумя снарядами. Лейтенант на минуту потерял сознание. Придя в себя, он вытер пот со лба и недоуменно уставился на ладонь, покрытую чем-то черным и липким. Танк наполнялся едким дымом, ТПУ не работало, снизу что-то слабо крикнул радист. Приказав наводчику открыть люк, командир сполз вниз. Перегородка, отделяющая моторное отделение, накалилась, из-за нее пробивалось пламя, танк было уже не спасти. Кто-то несильно потянул лейтенанта за рукав ватника, обернувшись, он увидел перед собой страшное, с вытекшим глазом, лицо Кожина.
— Макаров убит, — хрипло сказал радист.
Сверху буквально свалился, шипя от боли, наводчик.
— Хана, командир. — Семенчук откинулся к борту, глотая воздух пополам с дымом. — Люк заклинило. Щас до снарядов дойдет — и все.
— Отста… Отставить… — Голова командира была необычно легкой, перед глазами все плавало. — Пойдем через люк водителя.
К счастью, круглый люк на крыше корпуса, слева от места мехвода, оказался исправен. Осторожно опустив на днище мертвого механика, лейтенант сдвинул защелку и попытался поднять крышку. Люк сдвинулся на пятнадцать сантиметров и встал.
— Командир, — хрипло заревел наводчик. — Чего ты там телишься, сгорим же к е…й матери!
Он зашелся хриплым кашлем. Заскалько сполз вниз и вытер кровь, заливающую глаза.
— Башня влево развернута, — еле слышно сказал он. — Крышку не поднять. Точно хана.
Он снова потерял сознание. Секунду Семенчук смотрел на командира безумными глазами, а потом полез в башню. Жить экипажу оставалось минуты, снаряды нагрелись так, что к ним было не прикоснуться. Скрипя зубами, наводчик взялся за рукоятку поворота башни. Он не знал, исправен ли механизм ручного поворота и хватит ли сил повернуть семитонную махину — это и здоровому-то тяжело. Едва не теряя сознание от боли в пробитом плече, Семенчук налег на ручку, и та поддалась. Хрипя, ругаясь и плача, наводчик крутил ручку, с каждым поворотом отодвигая орудие вправо. После десятого оборота он отпустил ручку и сполз вниз. Дым ел глаза, раздирал легкие. Борясь с подступающей паникой, Семенчук подполз к люку. К счастью, Кожин был в сознании, вместе с ним наводчик вытолкнул в люк бесчувственное тело командира. Затем Семенчук подсадил радиста. Перед глазами плавали красные круги. Наводчик взялся за края люка, с ужасом понимая, что сил вылезти не хватит, когда почувствовал, что кто-то тянет его за шиворот вверх. Бешено рванувшись, Семенчук высунулся по пояс и лег животом на броню.
— Давай, давай, родной!
Заскалько, пришедший в себя на холодном чистом ветру, вцепился в ватник наводчика и дергал изо всех сил, воя от боли и от страха. Рядом на броне лежал Кожин. Радист жадно глотал воздух, затем повернулся на бок, ухватил Семенчука за руку и начал тащить, упираясь ногами. Рывок, еще рывок, и все трое скатились в снег.
— Не лежать, не лежать, — хрипел командир, вставая на четвереньки.
Помогая друг другу, танкисты ковыляли от горящей машины. Они отошли метров на двадцать, когда в спину ударила стена воздуха. Оглохший, задыхающийся Заскалько приподнялся на руках, с трудом обернулся. Взрыв вырвал крышу корпуса по швам, выгнув броню, словно жесть, сбитая башня съехала назад. Лейтенант опустил лицо в снег, не чувствуя, как по лицу текут слезы, смешиваясь с кровью, — его КВ больше не было.
* * *Орудие рявкнуло, наводчик откинул вниз затвор, и на днище вылетела дымящаяся гильза.
— Осколочный!
Осокин, не дожидаясь приказа, остановил машину. Петров бешено крутил механизм ручного поворота башни. Наконец дом оказался в прицеле, старший лейтенант начал опускать орудие, когда под избой коротко вспыхнуло. Промах! Немец промазал, сейчас там лихорадочно перезаряжали орудие. Комвзвода аккуратно поймал черную широкую амбразуру в перекрестье и нажал на спуск. Танк содрогнулся.
— Попали? — тонко крикнул со своего места Протасов.
— Осколочный! — рявкнул в ответ командир.
Наводчик снова открыл затвор и зарядил орудие. Петров знал, что попал первым снарядом, но для верности решил положить туда же еще один. Цель была затянута дымом, и он выстрелил со старым прицелом.
— Вася, двигай! — крикнул он, нажимая ногой на правое плечо водителя.
Осокин развернул машину, и «тридцатьчетверка», взрывая снег, рванулась вперед.
— Бурда вызывает! — привычно доложил Безуглый.
— Иван! — надсаживаясь, переорал помехи комроты. — Поворачиваем на север! В обход, на кладбище!
Старый погост, раскинувшийся на склоне высоты 264.3, господствовал над селом, и оттуда, прижимая пехоту к земле, били пулеметы. Комбриг приказал «артиллерийской» группе Бурды атаковать кладбище, и если не выбить немцев, то хотя бы подавить. Катукову было уже ясно, что лобовым штурмом Скирманово взять не получится…
* * *— Где Малыгин? — резко спросил генерал, повернувшись к Кульвинскому.
— Выдвигается на исходные, — ответил начштаба.
— И когда он закончит свое выдвижение?
Катуков чувствовал, что закипает, но срывать злость на своем начальнике штаба было глупо. За то, что 28-я и 27-я танковые бригады до сих пор не вступили в бой, подполковник ответственности не несет.
— Из штаба 28-й бригады сообщают, что сосредоточение закончили, теперь ждут сигнала атаковать, — доложил Никитин.
— Матвей, свяжись со штабом армии, — приказал комбриг, — доложите, что первая гвардейская бригада уже полтора часа ведет бой в одиночестве. Марьино взято, Скирманово атакуем непрерывно…
— Еще один, — сказал вдруг Бойко, опуская бинокль. — БТ сожгли — никто не выпрыгнул. Как бочка с бензином…
— Сообщи, — продолжал генерал, не обращая внимания на комиссара. — Сообщи, что части бригады находятся под перекрестным огнем с высоты и из села. Что я вынужден распылять силы и атаковать одновременно высоту двести шестьдесят четыре и Скирманово.
— Есть, — ответил Никитин и отошел к телефонисту.
— Черт знает что, — в сердцах сказал комбриг, — пятый месяц к концу идет, пора бы уж научиться.
Он посмотрел на поле, где в небо подымались уже три дымных столба.
— Черт знает что, — повторил он.
* * *Петров по пояс высунулся из башни и оглянулся, ища остальные машины своего взвода. Осколок ударил в поднятую, словно щит, крышку люка, но комвзвода не заметил этого. К счастью, и Луппов, и Лехман держались за командиром, как привязанные. Старший лейтенант поднял флажки и несколько раз подал сигнал: «Делай, как я!» На танке Луппова открылся башенный люк, и Герой Советского Союза несколько раз махнул рукой, показывая, что понял. Затем, точно так же, высунулся из своей башни Лехман и знаками подтвердил: приказ получен.
— Иван! Бурда нас материт, спрашивает, куда делись! — От возбуждения радист начисто забыл о званиях.
Петров посмотрел вперед — взвод комроты ушел вперед на триста метров, обходя Скирманово. Старший лейтенант уже собирался закрыть люк, когда внимание его привлек БТ, проходивший между взводом и деревней. Старый танк несся по полю, бешено вращающиеся гусеницы вздымали буруны сухого снега. Башня машины была развернута на Скирманово, каждые пять-шесть секунд «сорокапятка» выплевывала снаряд. Вряд ли танкисты надеялись куда-то попасть, скорее стреляли просто, чтобы стрелять, чтобы задавить свой страх и нерешительность. В этом бешенстве и азарте было что-то завораживающее, и Петров, не отрываясь, смотрел на смельчаков. БТ летел вперед, словно торпедный катер, но в отличие от моряков, которые могли надеяться ударить сотнями килограммов взрывчатки в стальной сигаре, танкисты имели только пушечку со слабым снарядом и два пулемета. Легкий танк шел по следам взвода Бурды, до окраины оставалось метров сто, когда из-за приземистого серого сарая к белому борту протянулась яркая пунктирная линия. Трассирующие снаряды зенитного автомата вспороли тонкую броню, пробив баки с авиационным бензином. Петров отшатнулся назад — комвзвода показалось, что от жара у него сворачиваются волосы. БТ, мгновенно превратившийся в костер, прошел еще метров двадцать и встал, из танка никто не выскочил. Через несколько секунд его пушка тявкнула в последний раз — в стволе раскалился снаряд, который не успели выпустить танкисты.