— Я помню, продолжай, — резко сказал старшина.
— Шесть человек, кажется, точно не скажу, — уловив металл в голосе командира, Зинченко заговорил, на удивление, по-деловому. — Шли прямо на нас, в темноте не разобрать. Подпустили их метров на двадцать, чтобы наверняка, открыли огонь. Они залегли, начали отстреливаться. Одного мы, кажется, повалили сразу.
— Дальше, — приказал Трифонов.
Зинченко исподлобья взглянул на политрука и продолжил:
— Они начали отстреливаться. Я бросил две гранаты, и немцы отошли. Я тоже приказал своим уходить, а сам пополз посмотреть, что там.
«Врет», — подумал Трифонов. Он прибежал сюда через несколько минут после взрыва — за это время добраться от кустов, где располагался окоп с секретом, было невозможно. Зинченко покрывал своих, и только тут Николай понял, в какую ловушку загнал сам себя, решив не отправлять Коптяева в Особый отдел. Теперь, если он решит передать особисту этих трусов, история с «болезнью» тоже всплывет и спрашивать будут уже с него. Политрук скрипнул зубами — Гольдберг был прав, одно послабление тянет за собой другое, и все летит к чертям.
— Одного мы уложили на месте, — продолжал тем временем Зинченко. — И двух или трех зацепили, но немцы их утащили — кровищи там было море. Я по следу немного прополз — вот, винтовку подобрал, а с убитого — автомат, сумку, документы, вот, вынул…
Он протянул старшине сумку и немецкое удостоверение, Медведев передал маленькую книжку политруку. Познания Николая в немецком были весьма скромными, но их хватило, чтобы прочесть: «фельдфебель». Трифонову не нравился хитрый сержант, но нельзя было не отдать ему должное:
— Вы уложили их командира, товарищ сержант, — сказал Трифонов, складывая книжку и засовывая ее в сумку. — Вот они и сбежали. Объявляю вам благодарность.
— Служу трудовому народу. — Зинченко поднял руку к шапке, но «смирно» вставать не стал.
— Виткасин, — повернулся к связному политрук, — бери сумку, оружие и давай обратно на командный пункт. Доложишь: секрет вступил в бой с немецкой разведкой, один немец убит, с нашей стороны потерь нет. Немца убил сержант Зинченко, оружие захватил он же.
— Есть! — Боец легко вскинул на плечо трофейное оружие и сумку и, выбравшись из окопа, побежал обратно.
— Старшина, до выяснения всех обстоятельств этих четверых — под стражу, — приказал Николай. — Отведи в рощу и приставь часового.
Медведев хмуро посмотрел на беглецов. В его взводе было двадцать пять человек, теперь четверо выводились как арестованные, да пятый — охрана при них. Старшина хотел было сказать об этом Трифонову, но, вспомнив, что сегодня для него уже сделали одну поблажку, раздумал. Положение казалось безвыходным, беглецов увели в рощу, и комвзвода надеялся только, что им не придет в голову сбежать. Проводив взглядом арестованных, Медведев повернулся к сержанту:
— А теперь остальное давай.
— Чего? — удивился Зинченко.
— Остальное, говорю, давай сюда, — разъяснил старшина, — я тебя знаю.
Сержант, вздохнув, вытащил из кармана ватной куртки наручные часы и какую-то перетянутую резинкой пачку, но протянул их не старшине, а политруку. Часы оказались обыкновенные, на кожаном ремешке. У Трифонова часов не было — не выдали, мелькнула мысль забрать полезный прибор себе, но тогда получилось бы, что политрук РККА отобрал у младшего командира трофей. По-хорошему, часы следовало сдать вместе с остальным барахлом, но Виткасин уже убежал, а положить проклятый кругляш в карман Николай теперь не мог.
— Часы оставь, — приказал политрук, — но в следующий раз не прячь.
Зинченко, не скрывая удивления, принял браслет обратно, а Николай развернул пачку карточек… Удивительный по силе и протяжности свист молодого политработника привлек внимание старшины, и тот заглянул Трифонову через плечо.
— Твою мать, — пробормотал потрясенный старшина и выругался: — Митька, тебе что, это правда нравится?
Зинченко подошел ближе, и Трифонов развернул перед ним карточки веером.
— …! Я думал там просто бабы голые, — ошарашенно сказал бывший строитель.
— Угу, а там не только, — заметил Медведев. — Человеку тридцать четыре года, а он голую бабу не видел. Я, честно говоря, половины того, что они там вытворяют, не представлял себе даже.
— И что мне с этим говном теперь делать? — спросил Трифонов. — Я это с собой таскать не буду. А то не ровен час убьют — и найдут на теле геройски погибшего комиссара порнографию.
— И картон плотный, — вздохнул старшина, — ни скурить, ни подтереться…
Трифонов со вздохом покачал пачку похабных карточек в руке, затем сунул в карман. Зинченко встал по стойке «смирно»:
— Разрешите идти?
— Иди, — махнул рукой Медведев.
Сержант поправил шапку и рывком поднял себя в ход сообщения — узкую канаву глубиной чуть больше метра, Трифонов поспешно поднялся вслед за ним. Отойдя метров пятнадцать от окопа, Николай нагнал сержанта и хлопнул по плечу:
— Поговорить надо.
Зинченко со вздохом повернулся:
— Есть.
— Они ведь сразу сбежали? — прямо спросил политрук.
— Не понимаю, — спокойно ответил командир отделения.
— Перестань, — приказал, закипая, Трифонов, — ты понимаешь, что будет, если я их передам куда следует?
Сержант посмотрел в поле, потом себе под ноги и, наконец, в глаза политруку.
— У меня в отделении — восемь человек, — тихо сказал он. — Ни один в бою до сих пор не был. Да, они побежали, когда немцы начали стрелять. А вы вот на что посмотрите, товарищ политрук: вон там у меня четыре пустых ячейки — дыра в обороне, пятьдесят метров, и закрывать ее нечем. Можно, конечно, и куда следует передать…
Он помолчал:
— Знаете, каково это — там сидеть? Ни слева, ни справа — никого нет. Свои — на километр сзади… Ни покурить, ни поговорить…
— И что? — внезапно успокоился Трифонов. — А когда обстрел начнется, а бомбежка, а немцы полезут с танками? Тогда что они будут делать?
— На миру и смерть красна, — сказал Зинченко. — Здесь свои вокруг.
— А не будет своих?
— Товарищ политрук, так чего вы от меня-то хотите? — прямо спросил сержант.
— Не ври мне больше, — приказал Николай. — Ни мне, ни командирам. Запомни: я здесь не для того, чтобы вас под расстрел подводить, но если надо — сам… Понял?
Трифонов почувствовал, что уходит куда-то не туда, но, к его удивлению, Зинченко без обычной своей наглости вскинул руку к шапке:
— Есть!
— Иди. А с этими что-нибудь придумаем.
Зинченко побежал на свое место, а политрук вернулся в окоп к Медведеву. На широком, обычно сонном лице старшины ясно читался вопрос: «О чем вы там говорили?»
— Слушай, Денис, — как всегда, приняв решение, Трифонов успокоился, — этим четверым оружие вернем и посадим в окопы. Если хоть один побежит — расстреляешь на месте, понял?
— Есть, — ответил Медведев.
— Это нам с тобой за Коптяева, — сказал Трифонов. — Одному поблажка, потом другому… Вот такие дела. Ладно, я к Берестову.
Он выбрался в ход сообщения и, согнувшись, побежал во взвод бывшего белогвардейца. Быстро светлело, вот уже засинел вдали лес на другой стороне поля — чужой, немецкий лес. Было странно думать так о советской земле и советских деревьях, но, как ни крути, за этим ничейным полем была территория занятая, оккупированная немцами. Их, немецкая сторона, и от этих мыслей сводило зубы.
* * *У Берестова было тихо. Секрет с рассветом отошел в расположение взвода, бойцы заняли свои ячейки, и вообще во взводе ощущался железный порядок. Бывший белогвардеец внимательно осматривал поле из своего окопа и к прибытию политрука отнесся почти равнодушно. Трифонов, как бы между прочим, рассказал о стычке с немцами, умолчав о некрасивом поведении отдельных бойцов, потом, увлекшись, изложил случай с задержанными. Берестов слушал, не перебивая, и под конец заметил: немцы, судя по всему, довольно близко, раз выслали ночью пешую разведку. Затем Андрей Васильевич «обрадовал» Николая, сообщив, что его секрет, судя по всему, слышал отдаленный шум моторов. Уверенности в этом не было, но Волкову комвзвода-1 доложил и получил приказ готовиться к отражению танковой атаки.
Танковые атаки Трифонову пока отражать не приходилось в первом и пока последнем для него бою под Ельней, он наступал при поддержке своих машин, а немецких даже не видел. Берестов, постепенно разговорившись, поделился, что и он под удар танков пока не попадал, но издалека за таким боем наблюдал. По его словам, ничего хорошего в этом не было, особенно с учетом того, что конкретно первый взвод может рассчитывать только на два ПТРД и собственные гранаты с бутылками. И, кстати, о бутылках, есть тут такое нехорошее дело…
Бутылки с горючей смесью поступили в батальон незадолго до выступления из Каширы. Их привез на полуторке сутулый красноглазый командир с петлицами техник-лейтенанта. В каждом взводе были назначены группы бойцов — истребителей танков, и, собрав их, техник-лейтенант сообщил всем, что, помимо противотанковых гранат, истребители получают новое и очень действенное оружие, которое он сейчас и продемонстрирует. Вынув из ящика обычную бутылку из-под водки с какой-то странной проволочной конструкцией от горла до дна, командир подошел на десять метров к старой ржавой бочке из-под бензина и метнул в нее непонятный снаряд. Раздался хлопок, яркая вспышка, и бочка запылала, казалось, горит сам металл. Через минуту пламя погасло, от невероятно смятой, сложившейся внутрь себя бочки валил черный дым. Техник-лейтенант с видимой гордостью поведал, что температура горения огнесмеси достигает тысячи градусов. По его словам выходило, что этот замечательный состав прилипает к металлу и водой не тушится, особо он налегал на то, что бутылку поджигать не надо — запал из пружины и холостого патрона сделает все сам — нужно только разбить стекло. Распределив ящики с бутылками по ротам, техник-лейтенант уехал, истребители же уяснили одно — если волшебный снаряд разобьется в сумке, ты окажешься покрыт липкой смесью, которая дает тысячу градусов и при этом не тушится водой. На марше новое оружие несли в ящиках с чрезвычайной осторожностью, на позициях тоже разбирать не торопились. Два ящика стояли в окопе, сверху валялись брезентовые сумки — по две бутылки на каждую. Получив прямой приказ, бойцы нехотя разбирали снаряды, но как только Берестов уходил, моментально ставили обратно в ящик. Когда у комвзвода лопнуло терпение, он пригрозил, что каждый, кто сейчас же не возьмет положенную сумку, будет считаться трусом и дезертиром. В ответ Шумов, храбрец, человек отчаянный, прямо сказал: появятся танки — разберем, а сейчас пусть лежат, гореть из-за того, что споткнулся и упал, никому не хочется…
Таким образом, младший лейтенант Берестов будет очень благодарен, если политрук проследит за тем, чтобы истребители действительно взяли бутылки. Трифонов помрачнел. Он понимал, почему бойцы боятся носить оружие при себе — все хорошо помнили жар от вспыхнувшей бочки — он ощущался даже в пятнадцати метрах. Поблагодарив Берестова за своевременный сигнал, Николай отправился к длинному окопу на два пулемета — Волков приказал отрыть новое пулеметное гнездо в стороне, а в этом разместились пятеро истребителей под командой Шумова. Красноармейцы были вооружены двадцатью противотанковыми гранатами, связанными по две, по три, и сорока бутылками с зажигательной смесью. В тридцати метрах от переднего края было отрыто три тщательно замаскированных окопа, к которым шли ходы сообщения. Предполагалось, что в эти окопы истребители засядут парами, и когда взвод отсечет пехоту врага, вылезут навстречу танкам и уничтожат их гранатами и бутылками. О том, что будет, если отсечь не удастся, Трифонов предпочитал не думать.
В длинном окопе было тихо — бойцы сидели, привалившись к стенкам, трое спали, подняв воротники шинелей, Шумов скручивал проволокой сразу пять гранат. Увидев политрука, он встал, но Трифонов махнул рукой, давая понять, что уставное приветствие здесь необязательно.
— Не многовато? — спросил он, кивнув на связку.
— Все равно кидать сблизи нужно, — ответил гигант, — метров с десяти. А так вернее. Вы не беспокойтесь — я доброшу.
— А-а-а, — кивнул Трифонов, обводя взглядом окоп.
В стенных нишах на ветках лежали связки гранат, в углу стояли два ящика, на них беспорядочной кучей лежали брезентовые сумки. Николай почесал подбородок, на котором вылезла редкая щетина, затем вздохнул, скинул сумки на землю и принялся раскладывать по ним бутылки.
— Пока через вас не переедут, ведь не почешетесь, — бормотал он себе под нос, аккуратно составляя подготовленные сумки у стены окопа.
Он не видел, как у него за спиной переглядывались бойцы. Спавших растолкали, и теперь все шестеро смотрели, как политрук возится со снарядами, каждый из которых мог превратить его в живой факел. Страха Николай не ощущал, он понимал, что бутылка может лопнуть у него в руках, но, скорее, головой, а не сердцем. Уложив последнюю, Трифонов поднял сумку на плечо:
— Я у вас пару прихвачу, — пояснил он, — а то у меня — только «трехлинейка», не хочу с голой задницей перед танками оказаться.
Николай поправил сумку — теперь она находилась сразу под рукой, чтобы, если придется падать, не плюхнуться на бутылки сверху.
— Вот, примерно, так, — подытожил он, затем, как само собой разумеющееся, приказал: — Давайте уж, разбирайте, чего сидите, а то потом будете второпях хватать. Давайте-давайте, нечего сидеть, когда полезут — будет поздно.
Бойцы переминались с ноги на ногу, затем Шумов шагнул вперед и подобрал одну сумку, протянул руку ко второй:
— Иван, Иван, ты что, всех немцев один сжечь хочешь? — покачал головой Трифонов. — Это ж детское оружие, а ты у нас — тяжелая артиллерия. Лучше гранат еще возьми, их, кроме тебя, никто не добросит. Кстати, кто куда бросать собирается?
Мнения разделились. Одни считали, что вернее всего кидать под гусеницу, а потом уже бутылками куда придется. Другие, в том числе Шумов, говорили, что это ерунда — гусеница вон какая узкая, гранату под нее не забросишь, разве что самому руками положить, а связку надо класть сзади на мотор. Трифонов тоже считал, что на мотор вернее, и немедленно выдумал лейтенанта, который якобы лежал в госпитале на соседней койке и получил орден за то, что подбил танк, причем именно сзади. В разгар спора в окоп из хода сообщения спрыгнул Виткасин. Он доложил, что командир роты приказал ему находиться при товарище политруке для связи и передать, что комбат велел готовиться к отражению атаки, а товарищ младший лейтенант сказал истребителям ползти в свои норы. Разговор сразу смолк, истребители, разобрав гранаты и бутылки, молча полезли в неглубокие канавы, соединявшие окоп с их позициями. Трифонов пополз в окоп к Берестову. Оба перебросились парой ничего не значащих фраз, после чего принялись вглядываться в лес, что лежал через километр с лишним чистого поля, перерезанного двумя неглубокими балками. Будь у батальона хоть какая-то артиллерия, на открытом месте наступающего врага можно было бы проредить очень хорошо. Но артиллерии не было, за исключением минометов, да еще, может быть, комбат прикажет поберечь мины, так что рассчитывать придется только на свой «максим» да два ДП. Томительно тянулись минуты, прошло полчаса, и Трифонов не выдержал:
— Чего они ждут?
Словно в ответ, на западе грянул орудийный залп.
— Уже ничего, — спокойно ответил Берестов.
Послышался нарастающий шелест, и за их спинами, на опушке, встали столбы разрывов. Трифонов с трудом подавил желание скатиться на дно окопа, но перископа у них не было, и Берестов наблюдал за полем, слегка приподняв голову над бруствером, а политрук скорее предпочел бы получить осколок в затылок, чем уступить хоть в чем-то вредному белогвардейцу. Виткасин, не связанный предрассудками, невозмутимо сидел, привалившись к стенке окопа.
— По рощам бьют, — крикнул Берестов, — хорошо, что мы оборону вперед перенесли.
Теперь Трифонов и сам понимал, почему Ковалев приказал вынести окопы вперед, более того, политрук вспомнил, что и в боевом уставе не рекомендовалось занимать позицию в маленьких лесках, которые будут притягивать вражеский огонь. Николай насчитал десять разрывов, когда немцы перенесли огонь от рощи в поле. Снаряд поднял столб огня и снега в двадцати метрах от их окопа, и Берестов сдернул Трифонова вниз.
— Нечего бравировать, товарищ политрук! — крикнул он полуоглохшему Николаю.
Трифонов не стал объяснять, почему он торчал на бруствере, и привалился к стенке между Виткасиным и младшим лейтенантом. От близкого разрыва в ушах стоял легкий звон, но, в общем, жить было можно. Николай отцепил каску и надел ее поверх шапки, и Берестов, который, похоже, шлем вообще не снимал, одобрительно кивнул. На двадцать пятом разрыве обстрел внезапно прекратился, и младший лейтенант с политруком, подождав полминуты, высунулись из окопа. Берестов быстро окинул взглядом свое хозяйство — стрелковые ячейки обстрел, похоже, не задел. То тут, то там за покрытыми снегом брустверами еле заметно шевелились каски и шапки. Взглянув направо, Берестов помрачнел:
— Кажется, вторых бронебойщиков зацепили, воронка почти на окопе, и ружье они что-то не высовывают.
Трифонов посмотрел туда, где на еле заметном подъеме уступом располагались позиции противотанковых ружей. Приглядевшись, он заметил, как в еле заметной амбразуре одного из заснеженных брустверов шевельнулся предусмотрительно обмотанный белыми тряпками длинный ствол противотанкового ружья. Второй окоп казался мертвым, а может быть, в нем и в самом деле не осталось живых.
— Виткасин, давай бегом, проверь, что там у бронебойщиков, и сразу назад, — приказал политрук.
— Есть! — узкоглазый боец закинул винтовку за спину и полез в ход сообщения.
— В какой окоп пошел Шумов? — спросил внезапно Берестов.
— В правый, — ответил Трифонов и поглядел туда, где сидели в засаде истребители.
Снаряд лег рядом с окопом гиганта-гранатометчика, наполовину завалив его землей.
— Ах ты…
Николай тоскливо выругался — ему нравился этот здоровяк рабочий, который так уверенно говорил, что добросит шестикилограммовую связку. Он посмотрел дальше, в сторону занятого немцами леса, и вздрогнул — три едва заметных на таком расстоянии букашки выползли на открытое пространство. Политрук не видел, идет ли за ними пехота, да что там, наверняка идет, просто отсюда не видно…
— Танки, — указал он Берестову.
Младший лейтенант некоторое время смотрел, прищурив глаза, затем кивнул:
— Да. Танки, у вас молодые глаза, товарищ политрук.
Снова заговорили немецкие орудия, теперь снаряды падали на взвод Медведева.
— Приготовиться к отражению атаки, — громко крикнул Берестов. — Отсекаем пехоту, без команды не стрелять! Делаем, как учил, ребята!
Приказ покатился по цепочке ячеек, и Андрей Васильевич повернулся к Трифонову:
— А вы что собираетесь делать, товарищ политрук?
Трифонов лихорадочно соображал. Как политрук роты он должен был находиться либо на командном пункте, ожидая приказа командира, либо идти туда, где могло потребоваться присутствие политработника. О том, чтобы покинуть взвод Берестова, не было и речи — сюда шли танки, вот-вот здесь начнется бой, и уйти отсюда — значит запятнать свое звание, бросить тень на партию, да еще перед бывшим белогвардейцем! С другой стороны, если он будет сидеть в этом окопе, Берестов может подумать, что ему не доверяют. Решение пришло неожиданно.