Председатель злорадно ухмыльнулся инструктору:
– Ваш Норушкин, не гляди что вдрызг пьяный, всех своей мотней взбудоражил! И время молодое вспомнили, «и сердцу стало так светло»!
Заведующая клубом поспешно организовала чай, библиотекарша принесла домашних кренделей и ватрушек. В два голоса принялись оправдывать грубость народного избранника его отчаянной битвой с собственным пьянством:
– Как вшился по новой методе, так всех извел. И самому покоя нет, ночами не спит-ходит, воздух нюхает, не ставит ли кто бражку.
– В страду учредил штрафы, на свадьбах ни бутылки, на юбилеях, поминках не дай бог…
– Жалобу писать неловко, во всем другом-то справедливее его человека нет…
– С одной стороны, хорошо – ребята в трезвости растут…
(В поздние годы ведущая Иза побывала в этом селе и рассказывала, что председатель ушел в кадровые охотники, устроив во дворе сельсовета большой костер из запретительных директив и антиалкогольных плакатов.)
Дмитрий Филиппович тяжко вздыхал. Вернувшись на баржу, он прилег на раскладушку в расстроенных чувствах. Разглядывал стеклянный шар с домиком и падающим снегом внутри, – этот сувенир когда-то подарила ему на международном фестивале женщина по имени Клэр. Долго размышлял Дмитрий Филиппович о себе, кто он есть такой, совсем как недавно Сервантес. Напротив на чудо снега отчаянными глазами вылупился негр с живописного пособия Т. Н. Воскобойникова. Бедняга, наверное, никогда снега не видел, подумал Дмитрий Филиппович и уснул…
И привиделось ему, будто в действительности он – тот несчастный негр, а вся теперешняя жизнь на самом деле сон. Негр Дмитрий Филиппович бежал от куклуксклановцев к снежному полю. Там, знал он, спасение, и почти уже добрался, но преследователи настигали. Они были в черных почему-то костюмах с распахнутыми настежь ширинками, мотни белых кальсон болтались в них, как сдувшиеся «головки» на полупустых баллонах Евсеича. «Паноптикум! Паноптикум!» – завывали бешеные голоса. Дмитрий Филиппович понял, что Паноптикум – это операция, которую собирается совершить над ним толпа. Куклуксклановцы выжмут спирт из клея БФ с помощью тряпки и сверла, вольют горючую жидкость в капсюлю и зашьют ее негру под лопатку, чтобы он навеки забыл сцену, Клэр и Фундо.
Кто-то из страшных людей схватил за плечо, потряс… Проснувшись в холодном поту, негр увидел склонившегося к нему Сервантеса.
– Плохой сон приснился?
– Паноптикум! – выпалил не полностью пришедший в себя Дмитрий Филиппович.
– Лектор, конечно, пожалуется, – вздохнул Сервантес. – Так и представляю бумагу с заявлением. Выгонят меня, наверное… Но ты не переживай. Не будет никакой тридцать третьей, не думай.
«Вот о чем я меньше всего сейчас думаю», – подумал Дмитрий Филиппович.
Потом они сидели на краю баржи, курили и любовались закатом. Дождь закончился, и солнечный помазок без устали махал над гребешками волн. А скоро наступит последняя белая ночь. У такой ночи воздух свеж, спокоен и цвета обрата. Все сливки сняты на топленое солнце завтрашнего дня.
Пари
Доктор Штейнер, всегдашний спутник артистов по гастролям, ввалился в гармошку автобусной двери:
– Ба! Знакомые все!.. – И хлопнул по капоту: – Шалом, старина, не отвеселился еще?
– Жив курилка, – вздохнул водитель. Они говорили о видавшем виды гастрольном «ЛиАЗе», на чьих боках свежо блестела подмалеванная афиша с заголовком «Веселый вездеход».
– А где Иванов? Сидоров… то есть уполномоченный?
«Выездной» инструктор Буфетов по прозвищу Сервантес пояснил, что в этот раз будет совмещать функции уполномоченного со своими обязанностями.
Яков Натанович вопросительно пробежал глазами по лицам новичков.
– Баса ищете? Так наш профундо зимой редко ездит, – заулыбался тенор Нарышкин.
– Меня интересует, ездят ли зимой лучшие чтецы общества «Знание» Т. Н. Воскобойниковы со товарищи-подушечки…
– Чур нас, обойдемся без лекторов, – вздрогнул Сервантес и кивнул водителю: – Поехали.
К культурному автопробегу присоединился «УАЗ»-буханка с кинопрокатчиками и шоферской вахтой, и скоро машины покатили, то есть поскакали по ребристой дороге федеральной трассы. Доктор называл ее «федеральной тря́ссой», водители – Большой Стиркой, остальной народ – Тошниловкой. Переход на реку исторг у всех вопли счастья – наезженный наст сулил щадящие часы Утюжки.
В обед бригада остановилась на стоянке грузоперевозок в шоферской столовой, где можно было заказать саламат[15] и сочный ойого́с[16]. Главенство пищи конкурировало здесь с другими не менее острыми потребностями, и намозоленные баранкой лапы дальнобойщиков хозяйски пощупывали под фартуками дебелых кухарок. Сервантес не допускал «тяжелого» флирта с артистками. Бывалые рейсовики позволили себе только добродушно поприветствовать их: «О, «Веселый п…здеход»!»
Образный парафраз имел большую долю достоверности, потому что число женщин во все «концертные» годы старины «ЛиАЗа» зашкаливало втрое. Каких только жгучих драм и возвышенных романов не наблюдал он в своих гремучих чреслах! Пылали сердца и уши, плакали распаренные окна, но по возвращении домой гастрольная любовь чаще всего растворялась в неромантических буднях.
Балерина Людмила Беляницкая давно «положила глаз» на инструктора и сразу сказала:
– Девочки, он – мой. Не советую вмешиваться.
– С чего это твой? – возмутилась певица Полина. – Сервантес мне еще с лета нравится!
Почти не соврала, действительно нравился. Хороший человек. А теперь, всмотревшись в него Людмилиным цепким глазом, Полина удивилась, что лето знойное пропела, со стрекозьей беспечностью не приметив за начальническим барьером столь перспективного мужчину и, главное, разведенца. Колоритная мужская особь в самом соку тридцати пяти лет непозволительно одиноко гуляла сама по себе! Полина вдруг поняла: она сделает огромную ошибку, если отдаст Сервантеса в расчетливые чужие руки. Не было для хорошего человека другого спасения, как пристать к ее честным рукам. Быстро разложила «за» и «против»: пешка в ответственных кругах, но с базой для карьерного роста; не богатырь, но спортивный; лицо длинновато-костистое, зато не мясисто-круглое; на лбу залысины, зато не на затылке! Под конец совсем диаметрально противоположное: хитрый, но простой; злой, но добрый… Фамилия хоть не сценическая, но отчетливо театральная. «Буфетов… Буфетова», – задумчиво опробовала Полина и решила, что непременно сменит свою лестнично-подъездную, немилую с детства фамилию Удверина на эту – антрактную, пахнущую дорогими бутербродами и свежезаваренным кофе.
– Раз так, давай посоревнуемся, – с вызовом усмехнулась Беляницкая.
– Пари? – вздернула носик Полина.
– Пари. На что?
– Ну… на бутылку шампанского.
– Иза, – повернулась балерина к ведущей, – дели! Мы тут с Полинкой поспорили, кто Сервантесу голову вскружит. А может, на троих разыграем?
– Он с тебя летом глаз не спускал, – вспомнила ревнивая Полина.
– Боялся, что в тайгу убегу, – засмеялась Иза. – Нет, девочки, я – пас. Сервантес славный, конечно, но во мне никаких «страстей» не вызывает.
Тайга между тем недвусмысленно давала понять, что человек с его страстями и ревностями – букашка вселенной. Плановое количество концертов зависело от расстояний. В одних районах села нанизывались на жилку тракта, как четки, в других отдалялись от него и друг от друга на четыреста и более километров.
О прибытии в населенный пункт извещали узорные коновязи и деревья, обвешанные игрушечными туесками и лентами. В комлях высились холмики мелких вещиц и медяков: не отдаришься духам местности – не жалуйся, если не повезет. Машины обязательно останавливались у обрядовых вех. Бодрый морозец прошибал дымящиеся головы путников, осоловевших в радиаторном тепле. Разбегались по скромным домикам, курили, подвязывали к веревкам заранее приготовленные ленты, и минут через десять духи благосклонно являли гостям янтарные ожерелья окон на вечернем наряде леса.
Деревни разнились национальной составной. Первая, в которой имелся клуб, оказалась «пашенной». Люди этих мест изъяснялись на пестрой смеси исковерканных якутских слов и старинного русского говора. Мужчины были бородатые и кряжистые, как из пней рубленные, женщины и дети миловидные, с крупными масличными глазами. Избы строились в лапу, изгороди ограничивались тремя продольными жердями. С краю крылечек возвышались аккуратно сбитые груды сильно заснеженных вязанок, сложенных… из зайцев! Лайки спокойно лежали рядом, не обращая на дичь внимания. Мертвое и холодное псам ни к чему. Захотят – теплое в тайге возьмут.
Сервантес поспешил договориться с председателем и завклубом об информировании зрителей о культурной программе. Толкущиеся на крыльце сельсовета старики справились у него о здоровье Леонида Ильича, полагая знакомство всех «партейных» начальников накоротке, и передали генсеку привет.
Сервантес поспешил договориться с председателем и завклубом об информировании зрителей о культурной программе. Толкущиеся на крыльце сельсовета старики справились у него о здоровье Леонида Ильича, полагая знакомство всех «партейных» начальников накоротке, и передали генсеку привет.
Типовые клубы возводили заезжие строители, чаще всего абы как. В здешнем тоже впустую топились печи. Белесоватый пар дыхания колыхался в ледяных сквозняках под потолком, как волокна стекленеющей воды в полынье. Очень скоро в артистической раздевалке рассыпалась дробь зубовной чечетки. Хуже всех пришлось Беляницкой. Ее сценические костюмы были пошиты из капрона и шелка.
Взволнованный женский голос комментировал в тишине зябко нахохленного зала:
– Зырь, Маша, утопленница обратно телешом выскочила!
Второй голос недоумевал:
– Пошто у ее комбинашки-то драные?
Сельчане в ватниках, шапках и шалях, сроду не слыхавшие о балетном модерне и Айседоре Дункан, в растерянном смущении разглядывали ледащую дамочку, еле прикрытую лоскутами нижнего белья. Она босиком вылетала в собачий холод через два-три номера. Лицо мертвенно-бледное, рот – маков цвет, соски стоят дыбом, титек не видать, а подмышки лысые… ужасть! Нечеловечески изгибаясь, «утопленница» бесстыдно задирала выше головы длинные голубоватые ноги и плавала по сцене с отчаянием последних вздохов. Матери семейств были обескуражены тем, что никто не вывесил объявление «До шестнадцати лет». Гнуть к полу шеи любознательной мо́лодежи, вылупившей зенки на безумную попрыгунью, не решались из деликатности.
Доктор прервал интересную беседу с коллегой, чтобы налить танцовщице сто граммов, пока не околела. Десятилитровую канистру с чистым спиртом он во избежание хищения повсюду таскал с собой в рюкзаке.
Сунув карамельку «на закусь» трепещущей в чьем-то пиджаке балерине, Яков Натанович с умилением стал рассказывать, что фельдшеры в медвежьих углах мастаки на все руки: выдрать зуб, принять роды для них – безделица, а местный универсал три часа назад выполнил кесарево сечение.
– Экстремальная была ситуация! Санитарный вертолет запоздал, не успели бы. Теперь женщина с ребенком вне опасности, хирург из Якутска осмотрел и подтвердил: операция проведена блестяще. Блестяще – представляете?!
– Не представляю, – просипела выносливая балерина и впала в столбняк от ожога глотки – доктор в профессиональном экстазе не заметил, что почти всю разводящую воду пролил мимо стакана.
Прокатчики забыли взять бобину с киножурналом об ударной стройке города Мирного. Сервантес распекал их за кулисами под ариозо Дездемоны, когда эскулап, виновато причитая, забегал вокруг Беляницкой.
Захотелось пристукнуть обоих. Раззявы, головы садовые! Опять на ходу придется пересмотреть репертуар, поменять модерн на какие-нибудь русские пляски или хотя бы польки-водевили… Да и одеть свиристелку попристойнее из подручных средств. Помчался искать топленый гусиный жир.
Сельский совет расстарался с чаепитием. Тушеная зайчатина и якутский десерт – мороженое масло, спахтанное с земляникой и кусочками пресной лепешки – промелькнули мимо рта пьяной и голодной Беляницкой. Она села на вынужденную диету. Полина засчитала себе первое очко, да не тут-то было. На ночь гостей расквартировали по семьям, и Сервантес отправился к председателю с Людмилой. Правда, еще в компании с баянисткой Риммой Осиповной и доктором, но свидетели разлучнице не помеха…
«Стиральная доска» с особым злорадством жамкала и выкручивала организмы, обласканные северным гостеприимством. Фельдшер вручил Якову Натановичу банку медвежьего жира, топленного с медом, и заверил в великой силе снадобья. Беляницкая послушно проглотила с ложку, помазала горло и окончательно онемела. Сервантес посматривал на нее с тревогой, а она уставилась на него такими захватническими глазами, что только полный идиот не понял бы этот безмолвный язык международного общения.
Полина страдала. Единственный раз инструктор обратил на нее внимание:
– Подберите себе, пожалуйста, русские песни. Джульетт и Дездемон я отменяю.
– Можно тогда романс Антониды «Не о том скорблю, подруженьки» из «Ивана Сусанина»?
– Антониду можно, – разрешил Сервантес и велел Изе перед исполнением романса вкратце напоминать зрителям историю борьбы русского народа с польской шляхтой. Квартет певцов во главе с Нарышкиным согласился отрепетировать хор «подруженек» по завершении приступов морской болезни.
Полина воодушевилась, готовая сейчас же продемонстрировать дорогому человеку свое трудолюбие, стойкость вестибулярного аппарата и вообще здоровье.
– А-а-ах, недаром так сердце ноет, так и чует сме-е-рть…
– Смерть – пугающее слово, – недовольно перебил дорогой. – Оптимистичнее надо. Замените чем-нибудь эту «смерть».
– Но в опере…
– Ни к чему. Пусть будет «жизнь».
– … недаром так сердце ноет, так и чует жи-и-изнь, – вывела Полина прилежно.
– Извините, – застенчиво вклинился Нарышкин, – мне кажется, если с «жизнью», то смысл текста теряется.
– Ладно. «Грусть» смыслу подойдет?
– Да, пожалуй.
– … так и чует гру-у-усть, – возобновилась тайно-показательная цель Полины. Дорожный гофр усиливал ее роскошное вибрато, однако сердце чуяло не грусть, а самую настоящую тоску. Сервантес одиннадцать раз повелся на блудливые глаза Беляницкой, Полина считала, и в ней рыдали, заламывая руки, героини ее трагедий. Чудилось, что спутники прознали о пари двух дурех и теперь увлеченно следят за его развитием. Всем же ску-у-учно…
– Я горюю не о то-о-ом, что мне жа-а-алко воли девичьей…
Она нисколько не горевала бы о своей воле, вручая ее инструктору на законное пользование вместе с сердцем, рукой, душой и остальными дарами, но не видела ни малейшего желания их принять. Полина утешала себя – не дозрел. Стараясь пялиться на Сервантеса хотя бы не синхронно с безголосой Беляницкой, она с ужасом сознавала, что втрескалась по уши. Доигралась, уныло думала о себе. А скоро обнаружила, что дорепетировалась.
Визгливо и грубо, без предупреждений, в тайгу вторглась пурга и разметала пути в несколько минут. «Дворники» не успевали выгребать снег с ветровых стекол, машины шли почти вслепую. Слыша в голосах вихрей глумливые фиоритуры, Полина костенела в смутном предчувствии драматических событий. Когда автобус встряхнуло так, что вперед вылетели коробки с реквизитом, она одновременно с водителем поняла: застряли.
– Наворожила, «Сусанина», – с четко оформленной неприязнью процедил Сервантес, пронзительно взглянув на Полину третий раз за день.
«Веселый вездеход» сел на мост в колее.
Ощущая себя одураченной шляхтой, мужчины вылезли в метель и попробовали вытянуть автобус лошадиной мощью «буханки» с подключением человеческого ресурса. Старина «ЛиАЗ» – жестянка с болтами, металлолом, упрямый осел – не желал двигаться с места. Впрочем, возможно, ослом был вовсе не он, поскольку пурга заметно окрепла. Ничего другого не оставалось, как ждать окончания непогоды и дальнобойщиков. Время подошло к обеду. Стреляное шоферье, конечно, оккупировало столовые, в ус не дуя, что зимник взял «певичек» в плен.
Путешественники проголодались и озябли. Наступил экстренный повод пустить в распыл докторскую профилактическую канистру. Запасливый водитель достал из бардачка пачку печенья, кулек конфет и сравнительно чистое цинковое ведро. Для развода спирта растопили снег горячим чаем из чьего-то термоса. Врач-дозатор потер руками:
– Пролетариэр фу нале лендер, фарайникт зих![17]
– Нале, нале, – оживился народ, протягивая стаканы и кружки.
– Ближе к столу, гости дорогие, не стесняйтесь, – балагурил Яков Натанович, – вот у нас тазик винегрету, вот селедка под шубкой, яблоки ошпаренные, мандарины ошкуренные… – Склонился над инструктором: – Константин Святославович, вам «Слынчев бряг» или армянского коньячку? Не?..
По-солдатски тяпнув положенную норму, большинство настропалилось на прицеп. Доктор не отказывал и, весело подергивая брежневскими бровями, всякий раз спрашивал:
– Вам кагора (мадеры, виски, абсента)?
Держа на мушке любителей кутежа, Сервантес призвал артистов к сознательности и несению искусства в массы трезвыми голосами. Вечером по плану должны были выступать в следующей деревне.
Инструктора раздражала снисходительная насмешливость Якова Натановича. Раздражали все, кто объединился вокруг канистры, чокался кружками, ржал над анекдотами иллюзиониста, того еще хохмача. Чему радуются? Разгулу пурги, срыву программы?..
Сервантес удивился, приметив за мельтешащими спинами спящего человека. Буря мглою небо… и так далее, а ведущая Иза спала, по-детски подперев подбородок ладонью. Ее не стали будить, не охотница до «жидкого хлеба».