Игру в настольный теннис любила вся семья. Собираясь как-то в спортзал, братья попадали от хохота на пол, когда Викша спросила: «Опять в пенис иглать?», хотя ничего смешного в обмолвке, по-моему, не было.
Я обижалась за сестренку, если кто-то смеялся над ее детским произношением. Сумку она называла «сункой» (от слова «сунуть»), вазелин – «мазелином» (тоже логично), густую сметану, взбитую с земляникой, – «мечтаной».
Лучше всех домашних понимая ее, я не могла разгадать, что означает слово «казиказяйки». Викша подняла пальчик вверх – смотри, и это оказались стрекозы, парящие над бабушкиными цветами.
– У них кылыски (крылышки), лучки и паття (ручки и платья). Они холосые силавечки.
– Человечки? – удивилась я… и замерла. Под золотыми стрекозьими крыльями отчетливо мелькнуло человечье лицо. Крохотное, с мерцающими клетчатыми глазами, оно успело улыбнуться мне.
Казиказяйки, стрекозы-хозяйки… Дюймовочка… феи, эльфы? А может, и Носов ничего не придумывал, и всюду в цветах, травах, листьях, живут невидимые коротышки?!
Задыхаясь от невероятного открытия, я побежала искать Алешу. На зов он откликнулся неохотно. Выслушав, по обыкновению, обозвал меня врушей, но потом пошел и терпеливо разобрался в Викшином лепете. Не стал смеяться над малышкой (это ж не я) и так же, как я, переспросил:
– Человечки?
– Силавечки.
– А разве крылатые человечки бывают?
– Есь, казиказяйки вон, – сестренка задрала голову и махнула рукой стрекозам.
Тщетно я до рези в глазах вглядывалась в «крылатых человечков», напрасно, ползая, извозила в земле и зелени сарафан, – солнечные города спрятались от меня. За обедом я не утерпела и спросила дедушку:
– Деда, как ты думаешь, коротышки существуют?
– Что за коротышки?
– Незнайка, Винтик со Шпунтиком, Пачкуля пестренький…
– Пачкуля – это ты, – проворчала бабушка, но дед не стал шутить:
– Если ты веришь в них, значит, существуют.
– А крылатые человечки?
Алеша презрительно скривился:
– Ребенку поверила!
– Силавечки холосые, – сдвинула бровки Викша.
Дедушка, смеясь, подхватил ее на руки:
– Пойдем-ка баиньки, мудрый мой несмышленыш!
Когда сестренка уснула, я кое-что заметила в саду. В зарослях ирисов голубела рубашка Алеши, и, конечно, я подкралась с огорода посмотреть, чем он там занимается. А вот чем: осторожно придерживая на ладони стрекозу, мой почти десятилетний дядька сосредоточенно изучал ее сквозь дедушкину лупу.
В огород пришел дедушка с ведрами и понятливо шепнул:
– Человечков разглядывает.
Шепнул-то шепнул, но громко.
Дедушка оглох после контузии в бою под Ржевом и носил слуховой аппарат, который в шутку называл «соловьем-разбойником». Не всегда исправное устройство имело обыкновение пронзительно свистеть в самый неожиданный момент. Например, на совхозных собраниях. Народ к свисту привык, и, если кто-нибудь чужой начинал возмущаться, его успокаивали: «Не обращайте внимания, это «соловей-разбойник» Александра Степановича хулиганит».
Алеша обернулся и тоже отправился за ведром.
– Деда, а почему ты назвал Викшу мудрым несмышленышем?
Он усмехнулся в усы:
– Ты тоже еще бываешь мудрым несмышленышем, и Алеша, гляжу, пытается вспомнить.
Дед явно увильнул от ответа. Мы молча таскали воду: я – пластмассовым ведерком, Алеша – цинковым ведром, а дедушка – двумя на коромысле. Вопросов только прибавилось, но я трудилась молча и за работой забыла о мудрых несмышленышах.
К 1 сентября цветочный садик опустел. Бабушка, как всегда, раздала цветы соседским ребятам. Бывало, ученики дарили ей букеты с ее же ирисами, какие в деревне не росли больше ни у кого.
Составили красивый букет и мне. Я подарила его первой учительнице и была полна приятных надежд, но очень скоро разочаровалась в учебе. Нет ничего ужаснее, чем учиться в школе, где твой папа работает директором, мама с бабушкой – учителями, а дедушка вообще начальником над всеми школами района – инспектором отдела народного образования.
Туда не ступи, сюда не лезь, это не вздумай, то не смей! Нет, школа мне категорически не нравилась.
Семья
В семь моих лет случилось замечательное событие: все семейство в одно время собралось под отчим кровом. Из разных городов приехали старшие дядья с женами и детьми, тетя с мужем и дочкой. Целую неделю были вместе! Дедушке исполнилось шестьдесят пять лет.
Радостная бабушка носилась по дому, волшебным образом находясь сразу везде: вынимала из уличной печи жаром пышущие противни с могучими ковригами хлеба, с кем-то беседовала, кого-то слушала; колдовала над огромной кастрюлей с «сибирским» борщом из мясного ассорти, утирала детские носы и слезы; проверяла, готов ли якутский деликатес – прослоенные жирком жеребячьи ребрышки (не дай бог переварить!), и всех старалась приласкать словом, улыбкой, ладонью… Так и реяло, так и витало повсюду пушистое среброкудрое облачко над бабушкиной головой.
Большой сильный дед хватал старших внуков в охапку:
– Ну что, будем летать?
Восемь галчат с визгом и хохотом повисали на его распахнутых руках, он тоже смеялся и, будто сорванная с крепей ожившая карусель, кружил нас вихрем по всему двору. И мы летали… летали! Бабушка, боясь приблизиться, тоже кружилась вокруг, как спутник по орбите, и тонко кричала:
– Саша! Ты их уронишь, Саша! Они ж покалечатся, Саша! Саша, не надорвись!!!
Мы гроздьями падали на мягчайшее покрывало из упругой «воробьиной» травки – ее, кажется, специально высеивали весной во дворе. Ни разу никто не ушибся.
В эти дни, полные смеха, ароматов стряпни, разговоров и песен, мы знакомились с семейными легендами, слышали когда мельком, когда частями не для наших ушей предназначенные рассказы о превратностях жизни, о чьих-то удивительных судьбах и редкой любви, расспрашивали дедушку о войне и победе. Вечерами он зажигал на веранде свечи. Семья рассаживалась за столом на старом диване, скамьях и стульях. На стенах за спинами бродили зыбкие тени. Многослойные, они умножались, толпились, накатывали одна на другую. Может быть, посмотреть на своих потомков слетались души предков. Разношерстное население: казаки сотника Бекетова, «пашенные» крестьяне, смешавшиеся с якутами и эвенками, царевы ямщики, ссыльные старообрядцы, а также грузины и евреи, занесенные сюда политическим смерчем.
Поводов для грусти в большом роду хоть отбавляй, но грустили, очевидно, без детей. Ужиная бабушкиными бесподобными пирожками с брусникой, взрослые собирали в копилку веселых баек недавние истории. Хохот стоял…
Вспоминали, как мама примеривала в учительской корону Снегурочки, а тут звонок. Так и провела урок в короне, недоумевая, что смешного нашел класс в ее «sprechen Sie Deutsch» (преподавала немецкий). А дядя Миша, учитель истории, во время весенней охоты на водоплавающую дичь не спал несколько дней и, рассказывая ученикам о войне с поляками, вдруг пополз между партами. Ребята перепугались:
– Что случилось, Михаил Александрович?
– Тихо вы! – прошипел он. – Не видите – сели!
– Кто сел – поляки?..
– Какие поляки?! Утки!
За малым исключением, все в семье Габышевых, включая зятьев и невесток, были учителями. Потом поддержали династию некоторые внуки и правнуки. Мы с Викшей как-то взялись считать годы общего педстажа и сбились на числе около семисот.
Кстати, маме в замужестве не пришлось менять фамилию – она у них с папой одна. Дореволюционные миссионеры крестили людей из улуса в улус целыми наслегами и не утруждались изобретением разных фамилий.
Так вот, дяди-тети подтрунивали друг над другом, и родителям доставалось. По негласному уговору ни словом не упоминался только свежий случай – бабушка могла обидеться.
В начале лета дед ездил на курорт и привез массу фотографий. На двух групповых снимках возле деда обнаружилась одна и та же дама.
– Симпатичная женщина, – сощурилась бабушка. – Кто такая, Саша?
– Это Нина Васильевна, учительница из Иркутска, – пояснил дед без задних мыслей. – Соседка по санаторию.
Бабушка промолчала, но что-то, почудившееся ей недосказанным, приняла к сведению.
Новосибирцы дядя Вася с тетей Лилей привезли бабушке электрическую плиту на ножках – по той поре большую редкость в деревне. Распаковали коробку с сюрпризом, позвали бабушку, предвкушая ликование и триумф. Она коротко вскрикнула, всплеснув руками. «От счастья», – решили довольные дарители. Плита была белоснежная, с четырьмя конфорками, с вместительной, под стеклом, духовкой в два противня… И называлось все это великолепие «Нина».
Поздним вечером бабушке вздумалось постряпать оладушек на завтрак – опробовать подарок в действии.
– Спасибо, милые, – отказалась она от помощи невесток. – Сама управлюсь. Устану, так высплюсь днем. Зато утром ничего готовить не надо – только подогреть в масле. Спокойной вам ночи…
– Спасибо, милые, – отказалась она от помощи невесток. – Сама управлюсь. Устану, так высплюсь днем. Зато утром ничего готовить не надо – только подогреть в масле. Спокойной вам ночи…
Плиту по ее просьбе вынесли в уличную кухню, дома было не продохнуть от жары. А утром те, кто заметил, тихо посмеивались по углам: там, где прежде красовалось: «Нина», эмаль была аккуратно отбита, металл покрыт белой нитрокраской, и по трафарету выведено: «Ариадна».
Мужчины покуривали, сидя на крыльце, и, как мальчишки, фантазировали, что будет лет через тридцать.
– Коммунизм, ура.
– Через сорок лет ЭВМ будет у всех в доме, – пророчил математик дядя Вася.
– А через семьдесят…
– Девяносто…
– Сто…
Ватные волокна дыма путались в ветках берез за перилами, плыли белесыми нитями в незаметно сошедшую ночь. В ней, как бабушкины левкои, пышно распускались созвездия. Лучи звезд несли прохладу измаянной дневным зноем земле. Понемногу широкие, крепко сработанные ступени крыльца принимали всех, кроме уснувших малышей и прабабушки Евдокии. Старушка ложилась рано, сразу после ужина и молитвы.
Бабушка тихо заводила: «Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю». Урожденная Шкутко, она скучала по украинским песням, хотя плохо помнила рано потерянного отца. («Бравый был хохол, шибко сало любил и меня», – вздыхала «за ним» прабабка.)
Вступали высокие женские голоса: «Чому я не сокiл, чому не лiтаю», подтягивались басовитые мужские: «Чому менi, боже, ты крылець не дав?», и стихал шелест берез, смолкал в деревне собачий лай. Чудесная музыка многоголосья заполняла ночной воздух и весь подлунный мир.
После бабушкиной «затравки» пели революционные, военные, русские народные и якутские песни. Иногда, в особом настроении под студенческую гитару, – цыганские романсы. Где-то далеко в глубинах наших интернациональных корней спит цыганская праматерь. По великой любви прикочевала она в Сибирь за крестьянином Вологдиным, родила ему двадцать пять детей, трое умерли, а остальных супруги вырастили в труде и благочестии. Прабабушка Евдокия, увидевшая свет при Александре III, приходилась той цыганке внучкой.
Мы сидели, как мыши, не смея шелохнуться в боязни, что отправят спать, и комары справляли на нас свои вампирские пиршества. В какую-то неуловимую минуту голоса становились глуше, отдалялись… отдалялись… улетали ввысь. Бархатные звездные крылья смыкались над старым домом, над нашими головами, подхватывали, качали – ласковые крылья-руки, пахнущие домашним хлебом. Несли в сон, во вневременье, к перекрестку запредельных дорог, по которым, звеня бубенцами, вечно мчатся ямщицкие тройки и лоскутные кибитки, взметая до небес золотую, просквоженную солнцем пыль.
… До того как навсегда разъехаться по городам и странам, мы, молодые братья-сестры, тоже пели, тоже перебирали семейные байки. Кто-нибудь, заходясь от смеха, непременно вспоминал: «А еще бабушка деда к плите приревновала!» Я хихикала над этим забавным случаем вместе со всеми, пока не вышла замуж. Лишь тогда мне вдруг стало понятно, что я унаследовала от бабушки не только имя.
Все те же упрямые черты характеров нет-нет да прорываются в новых порослях густо разросшегося древа. Однажды моя четырехлетняя внучка ревниво спросила:
– Бабушка, скажи честно: ты же должна меня больше всех любить, раз я твое имя ношу?
Настоящее чудо
В восемь лет я заболела золотой лихорадкой.
Вообще-то косвенно в запуске бациллы был виноват дедушка. Во-первых, я по его рекомендации прочла «Остров сокровищ». Во-вторых, дед опрометчиво проговорился, что до революции в нашей деревне проводились богатые ярмарки. В-третьих, он не учел, какой бурный всплеск моей фантазии вызовет это совпадение!
Ярмарка с ее сокровищами снилась мне ночью, грезилась на уроках. Перед глазами сиял жемчужный свет купеческих лотков, в узорчатых сундуках вспыхивала радуга самоцветов, развязывались дерюжные мешочки, полные старинных монет… и я попалась в сети собственного воображения.
От слова «клад» у мальчишек разгорелись глаза. Группа единомышленников сколотилась, едва начались каникулы. Мы принялись тайно подкапывать задки старых конюшен и трухлявые останки покинутого выселка на горе. Большее, на что рассчитывали, – это организовать пароходство для путешествий. Меньшее – велосипедство. Если такового в мире не существует, мы бы открыли первое.
… Поисковый зуд вылечился позором. В борьбе с вечной мерзлотой мы нечаянно сожгли бесхозную беседку на околице, лишив влюбленных места их обычных свиданий. Как потенциальных преступников, нас взяли под домашний арест на неделю без права переписки и встреч.
Бабушка сокрушалась:
– В кого ты такая уродилась? Мама по сравнению с тобой была паинькой!
Прямой намек адресовался папе. Это он привил всем шуринам страсть к охоте-рыбалке и норовил пуститься в лесное бродяжничество, как только позволяло время.
Прабабушка Евдокия сурово поджала губы:
– Бога забыли, вот и наказание.
Я встрепенулась: в библиотеке деда меня давно привлекала книга «Преступление и наказание». Теперь я просто обязана была ее прочесть, чтобы исправиться раз и навсегда! Книга представлялась мне чем-то вроде руководства для коррекции людей, склонных к правонарушениям.
Никакая это оказалась не инструкция для безупречного поведения. Дедушка не одобрил бы чтения взрослого романа. Он библейски считал, что всему свое время. Рассеянно пролистывая страницы, я сидела на диване в дедушкином кабинете и болталась в хаосе мыслей. Думала о Боге прабабушки Евдокии, о маме и о том, что все взрослые, боги и Деды Морозы любят только паинек.
Я, конечно, больше не верила в Деда Мороза – нашего физрука, который потеет на школьных утренниках в белой бороде и красной шубе. Это смешно – верить в такого Деда Мороза. Настоящий Дед Мороз живет в Лапландии и посылает достойным детям настоящие подарки, не профсоюзные…
В дверь кабинета заглянула мама, и я поспешно положила книгу на полку.
– Вот ты где! А я тебя ищу.
– Зачем?..
– Давно не видела, – засмеялась мама. – Поговорим?
– О чем?
– Ни о чем, занудная ты девочка. Просто поболтаем.
Она села рядом и обняла меня. От нее вкусно пахло духами.
– Мама, правда, что ты была в детстве паинькой?
– Твоя бабушка преувеличивает. Но мы с братьями старались хорошо себя вести, ведь ей без того было трудно.
– А Дед Мороз присылал вам подарки из Лапландии?
Она помолчала.
– Нет… Тогда шла война, все адреса перепутались, и он, должно быть, не работал.
Мама рассказала, как в те годы бабушка отправляла старших детей к родственникам в деревню на реке Чаре. На берегах ее рос дикий виноград охта, кусты свисали над быстриной низко, спелые гроздья так и падали в руки. Ребята вязали длинный плот и, пока он двигался, успевали собирать ягоду. А однажды мама с братом Васей нашли красивый фиолетовый камень в горах. Есть предание, будто над Чарой находится кузница небесного коваля. Грозы там небывалые – это он бьет молотом по наковальне, и вниз летят горячие осколки. На земле они остывают и превращаются в камни.
– Приехали мы как-то раз домой раньше обычного, в Ильин день, с ягодами-грибами, зашли тихо-тихо. Нас еще не ждали. Мама с Мишкой и Шурочкой картошку кушают. Глаза у мамы грустные, поднесет картошку ко рту, откусит и отложит. Сама ест – душа плачет: картошка новая, вкусная, а нас нет. Увидела – вот радость! Мама и теперь есть не может «без никого»… И больше мы в ту деревню не ездили. Наводнением ее снесло, а главное – кончилась война, и папа вернулся.
Мы болтали, наверное, целый час, пока не пришел дедушка.
Накануне Нового года я написала Деду Морозу письмо в Лапландию. Поведение у меня по-прежнему не блистало, и шансов на настоящий подарок не было, но следовало восстановить справедливость. Я напомнила забывчивому старику о мамином образцовом поведении в детстве (если что – бабушка подтвердит). Я попросила прислать маме пусть запоздавший, но заслуженный подарок – лодку с мотором. Лодка нужна, пояснила я, для того, чтобы мы сплавились летом по Чаре, где растет дикий виноград и падают небесные камни. Мама очень мечтает когда-нибудь туда съездить.
Конверт был подписан просто: Лапландия, Деду Морозу. Поиском индекса я не заморачивалась, полагая, что письмо не единственное и дойдет до адресата в куче других.
После праздников Алеша занес корреспонденцию из почтового ящика и весело завертел передо мной письмом:
– До сих пор веришь в Деда Мороза?
На конверте же стоял и обратный адрес. И мое имя.
В глазах дядьки сверкали ехидные искорки. А я давно так сильно не плакала.
Мы с мамой снова сидели в дедушкином кабинете. Утешая меня, она сказала, что в детстве тоже верила, но не в Деда Мороза, а в Бога бабушки Евдокии. Они с ней вместе молились, чтобы папа (дедушка) вернулся с войны живой. И он вернулся. Это был самый лучший подарок, какой только можно представить.