Когда он приблизился к дыму на расстояние ста шагов, то выстрелил из револьвера особенным образом: один раз и через минуту – два раза, один за другим. В ответ раздались звуки губной гармоники.
Подъехав к костру, разведенному среди небольшой поляны, Гопкинс увидел двух людей, которые называли себя охотниками, а на самом деле были отъявленные бандиты, – Хозе Нарайа и Мануэль Пуртос.
Завидев Гопкинса, Нарайа и Пуртос вскочили со своих пончо, разостланных перед костром, и уставились на трактирщика.
Нарайа был человек лет тридцати пяти, с желтым, худым лицом и угрюмым взглядом, одетый, как гаучо, с той разницей, что вместо рубашки носил узкую клетчатую блузу с множеством карманов и пояс из прорезиненной материи.
Пуртос был широкоплечий, массивный человек среднего роста; низкий лоб, маленькие навыкате глаза, лохматая черная борода и красные отвисшие губы как нельзя лучше выражали низкий характер этого степного мошенника. Он был одет в вышитую цветным шелком белую шелковую рубашку, кожаные штаны и высокие сапоги.
Головы бандитов были повязаны желтыми шелковыми платками.
Возле костра лежали их карабины. Над огнем в медном котелке кипел кофе.
– Каррамба, Гопкинс! Ты прискакал, как заяц, убегающий от лисицы! – воскликнул Пуртос.
– Не теряйте времени, если хотите заработать триста рейсов[22],– сказал Гопкинс, оставаясь в седле. – По направлению к Токарембо скачут три человека: мальчик, старик и Ретиан Дугби, молодой болван, газетчик из Штатов. Как мне удалось узнать, они едут в ранчо Вермонта «Каменный Столб». Убейте Дугби раньше, чем он приедет туда.
Все поняв и не нуждаясь в дальнейших приметах предполагаемых жертв, Нарайа, быстро взглянув на Пуртоса, сказал:
– Пятьсот рейсов.
– Я не могу; вы меня знаете; я всегда…
Бандит с равнодушным видом бросился на пончо и зевнул.
– Будьте прокляты! Пятьсот рейсов ваши, а вот и задаток.
Гопкинс бросил к ногам мошенников пачку ассигнаций в двести рейсов.
Схватив деньги, Нарайа в одно мгновение сунул их в карман, поднял карабин и бросился к нерасседланным лошадям, щипавшим траву Бандиты вскочили прямо в седла и, бросив на скаку: «Ждите известий!» – погнали лошадей в воду.
Привычные лошади быстро переплыли неширокую в этом месте Рио-Негро и скрылись за кустами противоположного берега.
Злобно засмеявшись, Гопкинс крепко выругался по адресу Дугби и помчался домой.
Если бы Ретиан знал об этом злодейском замысле, то он еще более торопился бы, хотя его лошадь и лошади его спутников неслись теперь по однообразной равнине с кое-где торчащими низкорослыми кактусами довольно быстро.
Странно было смотреть со стороны на этих трех всадников, мчавшихся среди необозримого простора; на старика с белыми волосами и восторженно устремленным вперед взглядом широко раскрытых голубых глаз; на пригнувшегося в седле Ретиана, напоминающего героев Густава Эмара, и на раскрасневшегося от скачки мальчика с вздувшейся на спине рваной рубашкой.
Роберт был доволен более всех. Исполнилось его заветное желание мчаться на собственной лошади, в компании отважных взрослых людей, к заветному городу Монтевидео.
Уже солнце было близко к закату, а впереди темнела далекая полоса кустов, отмечающая течение ручья, на берегу которого стояло ранчо Хименеса, – когда ветер, ровно дувший в лицо всадникам, вдруг упал; воздух еще обвевал лица при быстром движении, но ветра не стало.
Ретиан заметил это и обернулся к западу. Солнце заходило, скрываясь среди низких туч. Они напоминали огромные черные крыши, распростертые над западной частью горизонта, под ними клубились серые пары, тяготея к земле.
Ретиан остановил лошадь и знаком подозвал спутников.
– Скоро загудит памперо, – сказал он, указывая на тучи, облегающие запад и юго-запад. – Нам надо скакать во весь опор, чтобы не быть застигнутыми бурей.
Солнце скрылось за тучами. Тень залила пампасы; равнина погрузилась в зловещие сумерки.
Ветер коротко рванул сверху, подняв пыль. Затем он снова улегся.
Всадники пришпорили лошадей, уже чувствующих грозу. Фыркая и тревожно блестя глазами, животные понеслись с отчаянной быстротой.
А на расстоянии трех километров от путешественников Пуртос, скача во весь опор, крикнул Нарайе:
– Догоним их здесь! Идет памперо, он поможет нам! Когда начнутся гром, ливень и вой ветра, – никто не услышит выстрелов и не увидит в темноте наших действий! Гони лошадь, пока добыча не прискакала к ранчо Хименеса!
VIIIОгромный дом Леона Маньяна стоял в конце проспекта 18 Июля, главной улицы Монтевидео, в том ее дальнем от моря конце, где начинается дорога к гулянью «Прадо», застроенному загородными виллами с тропическими садами.
Дом-здание в смешанном европейско-мавританском стиле-был облицован мрамором и дорогими изразцами самых ярких цветов.
Множество стеклянных и золотых шариков украшало пять балконов наружного фасада. Огромные железные ворота вели в садовую аллею, которая среди эвкалиптов и пальм проходила к внутреннему роскошному подъезду. Подъезд из мрамора и лакированного красного дерева, бронзы и зеркальных стекол был роскошен.
По одному из больших салонов этого богатого дома, где безвкусная южная роскошь и самодовольное чванство на каждом шагу неприятно удивляло бы чувствительный глаз, нервно ходила молоденькая девушка, почти еще девочка. Она на ходу затыкала уши, не желая слушать, что говорила, с трудом поспевая за ней, донья Катарина, ее дальняя родственница, пожилая женщина, одетая в черное платье.
– Поймите же, сеньорита, – говорила дуэнья[23], – что из вашей затеи ничего не выйдет. Ваш отец задался целью сломить упрямство дона Хуана. Ваш отец такой человек, что не остановится ни перед чем. Если узнает о том, что вы затеяли, то меня выгонят из дома, а вас ушлют в гациенду, где очень скучно жить, – подальше от Монтевидео.
Бессмысленное заточение Хуана в лечебницу доктора Ригоцци скоро стало известно среди домашних и слуг семейства Маньяна Шофер, отвозивший Хуана, проговорился слуге, а слуга передал это донье Катарине Хотя из страха перед Маньяной все делали вид, что ничего не знают, но мрачную историю теперь знал весь дом, а Инее только что узнала об участи брата.
Жалея девушку, очень горевавшую, что ее брат «внезапно уехал» в Рио-де-Жанейро, как ей объяснили это родители, донья Катарина только что, под большим секретом и взяв честное слово, что девушка не выдаст ее, сообщила дочери Маньяна семейную тайну.
Отец сказал Инее, что Хуан отправился с ним в фехтовальный клуб. Приехав туда, Хуан, будто бы встретил только что приехавшего знакомого из Рио-де-Жанейро, и тот сообщил, что любимый школьный товарищ Хуана тяжело болен. В это время отходил пароход, Хуан тотчас распрощался с отцом и сел на пароход, шедший в Рио-де-Жанейро.
На самом же деле Маньяна сказал сыну, что хочет заказать его портрет художнику, но повез его в лечебницу Ригоцци, куда они вошли по переулку, со второго подъезда, чтобы Хуан не заподозрил предательства.
Когда дверь за ними закрылась на ключ и Хуан узнал, зачем его сюда привезли, – все было напрасно: ярость сопротивления, просьбы и угрозы; четыре дюжих надзирателя увлекли и заперли Хуана в больничную камеру.
Инее была так потрясена, что вначале не хотела верить, и, только зная честность доньи Катарины, убедила, наконец, себя, что дуэнья не лжет.
От Хуана она знала, что ее брат в приятельских отношениях с одним из кинооператоров фирмы Ван-Мируэр, Генри Рамзаем, и у нее мгновенно возник план отправиться к Рамзаю, чтобы посоветоваться с ним, как освободить брата.
По обычаю знатных испанских семейств, молоденькая девушка могла выходить из дома только в сопровождении дуэньи или родственников.
Инее стала склонять Катарину отправиться вечером как будто в гости к подруге, на деле же посетить Генри Рамзая в его ателье. Донья Катарина испугалась и попыталась было уговорить Инее отказаться от своего намерения, пугая ее гневом отца.
– Если вы мне не поможете, – сказала Инее, – я вас больше знать не хочу, донья Катарина! Я тогда отправлюсь одна Кроме того, я захвораю и буду долго хворать, а когда я умру, вы не найдете себе покоя, вас будет мучить совесть за то, что вы отказали мне в таких пустяках!
– Пустяках!? Езус Мария! Что она говорит?! – воскликнула донья Катарина. – Сеньорита, вы жестоки ко мне – той, которая любит вас, как свое родное дитя. Инезилья, – продолжала донья Катарина, – не скандальте, не пугайте меня!
– Тогда не спорьте, а слушайте, что я говорю. Не бойтесь ничего Мы закутаемся в мантильи, и нас никто не узнает. О, мне худо! – вскричала Инее. – Уже заболело в груди, а ноги стали тяжелые! Ох! Ох!
– Тогда не спорьте, а слушайте, что я говорю. Не бойтесь ничего Мы закутаемся в мантильи, и нас никто не узнает. О, мне худо! – вскричала Инее. – Уже заболело в груди, а ноги стали тяжелые! Ох! Ох!
Она схватилась за грудь и села в кресло, проливая горькие слезы.
– Что вы, что вы, Инезилья! – говорила перепуганная донья Катарина. – Успокойтесь; я дам вам сейчас согретого вина и облатку пирамидона, если у вас болит голова.
– Бедный Хуан! Злой отец! – восклицала девушка, топая ногой и украдкой посматривая на Катарину. – Так мучить мальчика за то, что он следует влечению своего сердца! Я догадываюсь, что произошло. Отец вечно ссорился с братом из-за желания Хуана работать для кинематографа Страшные были ссоры! Несчастный Хуан! Он заперт среди каких-то умалишенных, которые ходят на четвереньках и кричат петухом! О, это слишком жестоко! Я спасу тебя, Хуан, если я не умру; но я уже чувствую в груди смертельную боль! И все из-за того, что одна женщина, на которую я надеялась, жен…
– Сеньорита, – сказала потерявшая от страха голову донья Катарина, – так и быть, я пойду с вами, не мучьте себя!
– Я знаю, – сказала Инее, вставая и вытирая глаза, – что вы не хотите моей смерти.
Крепко обняв старую женщину, девушка начала целовать ее в нос, брови, щеки, уши и шею.
– Довольно вам благодарить меня! – сказала растроганная донья Катарина – Теперь подумаем, как нам лучше выполнить эту затею.
– Вот как мы сделаем, – говорила Инее, увлекая старуху на оттоманку, садясь и беря дуэнью за руку. – Я пойду к матери и скажу ей, что Сильва Рибейра по телефону просила меня приехать на домашний концерт. Вы же переговорите с Сильвой по нижнему телефону, чтобы вас не подслушали, и сообщите ей, как и что мы с вами придумали. Маме все равно, что я делаю, она согласится, а отца я предупрежу за обедом. В случае, если узнают, что мы ходили к Генри Рамзаю, вы скажете, что я бежала от вас, ничего не хотела слушать, а вы никак не могли со мной справиться. Я сама скажу тогда, что я была ужасна, непреклонна, что полчища гаучо не смогли бы остановить меня!
На душе доньи Катарины было тревожно, но она невольно рассмеялась. Не теряя времени, Инее отправилась к матери.
Долорес сидела перед большим, во всю стену, зеркалом, отражающим ее красивую фигуру и красивое, немного располневшее лицо с черными большими глазами. Она раздраженно смотрела на роскошный ток[24] из перьев белой цапли, который модистка лучшего магазина в Монтевидео печально укладывала в картонку.
Жена Маньяна была не в духе: вчера на балу у французского консула она слышала, как восторгаются красотой жены генерала Байерос, и самолюбие Долорес было сильно задето:
– Ведь я двадцать раз говорила мадам Шартье, что ток должен быть ниже и не качаться так сильно! – сказала Долорес. – Вы принесли метелку! Да, настоящую метелку! Убирайтесь со своими дрянными изделиями и скажите мадам, что я больше не буду давать ей заказы!
Инее приоткрыла дверь.
– Мама, можно к тебе?
– Войди.
Мастерица ушла, с горечью ожидая выговора от хозяйки за то, что не смогла уговорить знатную заказчицу взять ток, который на самом деле был очень хорош.
Инее села напротив матери.
– Сильва зовет меня сегодня слушать домашний концерт, – сказала она, расправляя на груди матери золотой бант ее алого пеньюара и целуя ее. – Разреши мне поехать.
– Разве ты забыла, Инее, что сегодня у нас званый вечер и танцы? Что с твоим лицом? Ты плакала?
– Засорила глаз. Знаешь, мама, ведь я не увлекаюсь танцами.
– Не знаю, как отец, но, если хочешь, отправляйся, только скажи донье Катарине, что вам надо вернуться не позже двенадцати, – согласилась Долорес, втайне довольная, что на вечере не будет дочери, чей возраст указывал на годы молодящейся дамы.
– Я буду просить отца, – сказала Инее и, поблагодарив, вышла.
Она немедленно сообщила донье Катарине, что мать согласна. Дуэнья задумчиво пожевала губами.
Инее никак не могла вступиться за брата перед отцом, – во-первых, потому, что это не принесло бы никакой пользы, а во-вторых, – Маньяна, догадавшись, что кто-то выдал девушке его поступок с сыном, начал бы мучить допросами и угрозами Катарину.
Пробило пять часов; зной спал, наступило время обеда.
К обеду был приглашен дон Базиль Гуатра-и-Вен-трос, преждевременно лысый, истощенный порочной жизнью сын местного миллионера, худой, высокий человек тридцати пяти лет, с длинным, как шпага, носом и соловеющими глазами, особенно когда он смотрел на Инее.
Вентрос мечтал жениться на Инее, чему Маньяна был рад. Мать Инее тоже стояла за этот брак, но молодой девушке Базиль Вентрос был невыразимо противен.
Стол в высокой столовой уже был накрыт драгоценной голландской скатертью, и слуги расставляли приборы, когда приехал Маньяна с Вентросом.
Узнав об этом, Инее не смогла до обеда поговорить с отцом о поездке к Сильве. Мужчины расхаживали в салоне и, дымя сигарами, рассуждали о делах.
Наконец прозвучал колокол. Обедающие заняли свои места; Вентрос сел между Долорес и ее дочерью. Управляющий домом, Катарина и двое служащих поместились на другом конце стола.
Маньяна и Вентрос, оба родом из Бразилии, любили бразильскую кухню, а потому кушанья подавались острые и жирные: жареные креветки, запеченные в яйцах; салат из молодых листьев пальмы; макуха – большая птица куриной породы; омары, настоенные в воде с уксусом; ягоды кайенского перца; маленькие птицы фазаньей породы, называемые жаку, потом – океанские рыбы: дорада, бадейа, бижупира, приправленные острыми подливками и соусами, торты из яиц и перемолотого кокосового ореха, пирожные из маниоки. Было также подано много мясных блюд, черные и белые бобы, виноград, бананы, апельсины и – редкость Уругвая – земляника, разводимая огородниками.
Заметив, что Вентрос умильно посматривает в ее сторону, Инее с самого начала обеда нахмурилась и время от времени усиленно обмахивалась веером, хотя уже не было жарко. В дверь, ведущую на балкон, открытую на только что политый водою патио, веяло прохладой. Иногда Инее терла пальцем висок.
– Что с тобой, Инее? – спросил отец, заметив ее болезненные гримасы.
– У меня страшно болит голова, и я боюсь, что вечером не смогу выйти к гостям.
– Неужели случится такое несчастье, сеньорита? – встревоженно спросил Вентрос. – В таком случае не только я, но и все кабальеро найдут залу темной, без надежды на восход солнца!
– О, успокойтесь, сеньор Вентрос, будет достаточно света в свечах и люстрах, а солнце взойдет точно по часам, как это оно делает каждый день!
– Если только что распустившаяся магнолия лишает сад своего аромата – все соловьи умолкают, а небо одевается тучами!
– Барометр стоит высоко, – нелюбезно отрезала Инее, которой надоели эти глупые и высокопарные комплименты. – Впрочем, если я проедусь на Прадо, а оттуда заверну к Сильве и послушаю ее концерт, голова у меня не будет болеть, и я станцую танго, хотя терпеть его не могу.
Маньяне было неприятно, что Вентрос разочаруется, не встретив Инее вечером, поэтому он сказал:
– Непременно поезжай освежиться, Инее. О каком концерте ты говоришь?
– Я разрешила ей ехать к Сильве на домашний концерт, – сказала донна Долорес, надеясь, что дочка обманет Вентроса и пробудет у подруги дольше двенадцати; это понравилось Долорес. – Как всегда, музыка устраивается у них в патио, девочка проветрится и приедет домой без головной боли Пусть едет.
– Хорошо, – согласился отец, и вопрос, таким образом, был решен.
Инее ела столь мало, что Вентрос обеспокоился и спросил, не хуже ли ей.
– Я не люблю бразильскую кухню, – заявила девушка, – она вся из огня, жира и яда!
– Диос! Сеньорита, это самая лучшая кухня, как самая лучшая страна – Бразилия.
– Ну уж! Страна желтой лихорадки! Кайманов, красного перца! Костлявых женщин!
– Вы несправедливы, сеньорита, потому что нездоровы, но клянусь честью, – среди бразильянок вы сверкали бы, как звезда среди репейника!
Инее стало смешно, смеясь и морщась от мнимой боли, она удалилась, взяв под руку мать. Мужчины остались курить сигары и пить кофе.
Скоро Долорес ушла выбирать наряды к вечернему балу, а девушка побежала в комнату к донье Катарине, и они, накинув мантильи, позвонили шоферу, который готовил автомобиль.
Торопясь уйти и боясь, что мать вздумает осматривать ее платье и, пожалуй, заставит переодеться, Инее спустилась в сопровождении дуэньи к подъезду по боковой лестнице.
– Знаете ли вы, где кинофирма Ван-Мируэра? – спросила Инее шофера.
– Знаю, сеньорита. Она в самом Прадо. Я там бывал.
– Тогда везите нас туда. Вот вам двадцать рейсов, и никому не говорите, что мы поехали не прямо к Сильве Рибейра. Слышите, Гильберт?