- Чем?
- Тем, что мы у него на крючке. Он знает, что он нам нужен, и мы его убрать не можем-раз. Он знает, что у нас есть укрытое от ООН ядерное оружие - два. Представляешь, какую цену он заломит за свое молчание и за свой полет?
- А мы на эту цену радостно согласимся. И еще погладим его по головке и скажем, что он великий пилот. И что его незаслуженно Забыли. И дадим честное слово передать все сведения о СД в МСК сразу же после возвращения. И сохранить ему пилотские права. И еще многое-многое другое.
- Ты это серьезно?
- Вполне. Он нас ненавидит и не доверяет нам, так?
- Допустим.
- А раз не доверяет, значит, его никакими обещаниями в это дело не заманишь, так?
- Допустим, так.
- И вдруг он "случайно" узнает, что у нас есть нейтринные боеголовки, за хранение которых положен международный трибунал. Что решит Тэдди?
- Он решит, что мы у него в руках. И будет прав.
- О, господи, до чего же ты непонятлив, братец! Теперь у него есть гарантия! Он не верит нашим обещаниям - пусть. Зато теперь он уверен, что при случае может заставить нас выполнить обещания-угрозой разоблачения. И он согласится лететь, посмотришь!
- А если он все-таки сообщит куда надо до полета?
- До полета ему нет никакого смысла делать это. Во-первых, он уверен в своей безопасности. Следовательно, торопиться некуда. А во-вторых, ему все-таки хочется добыть Синий Дым. И даже не из-за обещанной награды. Он из того же теста, что и Солсбери. Ему хочется облагодетельствовать человечество. И кроме всего прочего, отплатить добром за добро тому же Солсбери, который вернул его из небытия. И поскольку Заморыш человек умный, два против ста, если он не отложит свои разоблачения на потом, после полета.
Роберт помолчал с минуту, что-то обдумывая.
- Все это хорошо, Айк. Но за ним надо следить. Не спускать глаз. И если что...
- Не только за ним. За двумя. Солсбери ненадежен. Пока его спасает полная неспособности разбираться в реальной жизни. Но чем черт не шутит.
- Пожалуй, не за двумя, а за тремя. Не забывай ассистентку. Как-то странно она улыбается...
Джой стояла над самым ручьем на огромном, облепленном почерневшими мхами, стволе упавшей пальмы, и глаза ее смеялись.
- Ну что же вы, Эдвард?
А Тэдди не мог двинуться с места и смотрел на нее, словно вырезанную лучом на сумраке лесной чащи: белые брюки, широкий серый пояс, белая кофта, подчеркивающая смуглую кожу обнаженных рук и лица. Она чуть запыхалась и дышала часто, на длинной шее пульсировала жилка, полуоткрытые губы дрожали.
- Ну что же вы стоите?
- Мне показалось, что за нами кто-то идет...
Джой засмеялась, закинув голову, и длинные волосы метнулись за спиной, как черное крыло.
- Так значит, надо бежать, а не стоять на месте!
Тэдди медленно пошел к ней, раздвигая сплетения лиан и длинные пахучие бороды лишайников. Ноги по щиколотку уходили в пружинящий травяной настил, и после каждого шага в траве оставалась свальная ямка, которая быстро заполнялась зеленой водoй.
Тэдди подошел к ней и взял за руку. А вокруг шептался, шуршал и вздыхал темный косматый лес, полный каких-то добрых и ни на что не похожих существ, которые переминались с ноги на ногу вокруг и дружелюбно подмигивали тысячами прозрачных глаз, и кроны двадцатиметровых гигантов укрывали их от света, оставив лишь узкий солнечный луч, когорый обтекал их и падал в пляшущее зеркало ручья, и от этого в густом влажном воздухе плясали радужные ломкие блики.
- Джой, вам говорили, что вы самая красивая женщина на свете?
- Да.
- Кто?
- Доктор Солсбери.
Она снова засмеялась и потянула его за руку, и они побежали сквозь эту влажную, плотную, зеленую темноту, большие тяжелые листья шлепали их по лицу и по плечам, лианы ловили в прочные сети, они барахтались, пытаясь освободиться, пружинистые корни хватали за ноги, и они падали друг на друга, хохоча до слез, а иногда руки напарывались на колючки, которые царапали, но было не больно, а только весело, потому что лес не хотел им зла - он просто играл с ними, как сильный зверь со своими детьми.
Впереди сверкнуло синее пламя, и лес замер за их спиной. На их разгоряченные, мокрые, исцарапанные лица дохнула соленая прохлада океана.
Узкое лезвие горизонта разделяло два мира: мир синего неба и мир синей воды. Сначала ослепленному взгляду они казались двумя одинаковыми полусферами, лежащими одна на другой. Но постепенно глаза привыкали к сиянию, и, как на пленке, проявлялись детали: зеленовато-желтое в мареве пятно островка с частоколом склоненных к воде пальм - отсюда пальмы казались стилизованными буквами "Т", с забавной аккуратностью расставленными у белой ниточки наката; косые крылья трех яхт, подставленные едва ощутимому бризу; прогулочный катер, похожий на бабочку, которая время от времени пытается взлететь; белая полоса пены, начинающаяся откуда-то слева и, постепенно истончаясь, пересекающая все видимое пространство воды,-это из устья невидимой отсюда реки стартовал реактивный аквалет, давноуже скрывшийся за горизонтом.
Было время отлива, и с обеих сторон обнажился голубовато-черный топкий ил, от которого остро пахло серой. А в обе стороны тянулись бесконечные мангровые леса, в етро гом, раз и навсегда данном порядке выползающие на сушу.
У самой воды толпились, утонув в иле искривленными ходулями голых корней, исчерна-зеленые риэофоры. За ними неровным поясом расположились серо-зеленые авицении и матово-серые зоннерации. Пепельная полоса бругиеры обозначала извилистую линию суши. А дальше, в глубину знаменитых флоридских болот, уходили лохматые шапки болотного финика и перистые кустарники пальмы нипа.
И только раскаленное тропическое небо сверкало над всем этим пестрым великолепием безжизненной чистотой вымытого до блеска бемского стекла.
Джой погрустнела. Тэдди почувствовал это по безвольно ослабшим пальцам ее руки и перевел глаза на женщину.
И расхохотался.
Джой была похожа на лесную колдунью: в растрепанных волосах запутались травы, колючки и листья, подбородок был синим от сока каких-то ягод, а на лбу алела царапина. Снежно-белый костюм превратился в нечто невообразимое: его варварской раскраске мог бы позавидовать любой художник-абстракционист.
Женщина нахмурилась.
- Я очень вымазалась?
Тэдди пожал плечами, продолжая улыбаться.
Джой провела рукой по щеке, но от этого стало только одной полосой больше.
- Ну и пусть.
И она снова застыла, думая о чем-то своем.
Над океаном резко кричали чайки, описывая плавные круги на узких неподвижных крыльях, и вдруг камнем падали к самой воде и снова взмывали ввысь, блеснув на солнце матовой белизной перьев.
Внизу из-под самой скалы, нешироким длинным полумесяцем вклинивалась в синюю даль серая от соли песчаная коса. Около косы по колено в воде бродили чернокожие ребятишки с кошелками на шее - ловили устриц, время от времени отправляя очередной трофей не в кошелку, а в рот.
- Тэдди, вы любите простор?
Что-то мягко толкнуло в сердце и блаженно заныло:
Джой впервые назвала его Тэдди, а не Эдвард, как обычно. Губы пересохли, и Стоун ответил с трудом:
- Простор? Конечно! Кто же не любит простор?
Джой подняла голову. Серые глаза ее потемнели.
- Кто? Я, например. И все женщины, наверное. Подсознательно, по крайней мере. Потому что нам нужен уют и тепло. А на просторе - ветер. И простор... Простор забирает у нас любимых. Поэтому женщины ненавидят простор. Они просто ревнуют. Ваша жена любила космос?
- Не знаю. Ведь она...
-Она была с вами, я знаю. Я много читала о полете "Икара". Мне, кажется, она ушла в космос ради вас. Она хотела быть первой, а не второй вашей любовью. Вы очень ее любили?
- Да, Джой. Очень.
- Вы счастливый. А мне вот как-то не пришлось. Я пробовала любить... Но как-то не получилось.
Они сидели у самого края скалы, свесив ноги в пропасть, и Тэдди задумчиво бросал плоские камешки вниз, на косу. Камешек, вращаясь, как пропеллер, взлетал сначала вверх, а потом, описав "мертвую петлю", резко шел вниз и несколько секунд падал в тени скалы гаснущей белой звездой.
- Я люблю лес, - продолжала Джой. - Нигде я так хорошо не чувствую себя, как в лесу. Это, наверное, зов предков, как говорят. Я родилась здесь, во Флориде. И во мне течет индейская кровь. Моя мать была из племени семинолов. Семинолы - аборигены флоридских лесов.
- А ваш отец?
- Отца я не помню, я родилась уже после его гибели. А мать умерла через три года после моего рождения. Она не могла жить без отца. Она умерла от тоски. Ее звали Лили, но у нее было индейское имя Чакайя, что значит "Сердце, рожденное любить"...
- Кем был ваш отец?
- Астронавтом, Эдвард.
Тэдди от неожиданности выронил камешек.
- Астронавтом?
- Да. Почему это вас удивляет?
- Нет. Просто... Коллега.
- Да, мой отец был астронавтом. И не менее известным в свое время, чем вы. Мой отец - Гарольд Митчэлл...
- Астронавтом?
- Да. Почему это вас удивляет?
- Нет. Просто... Коллега.
- Да, мой отец был астронавтом. И не менее известным в свое время, чем вы. Мой отец - Гарольд Митчэлл...
Тэдди тряхнуло, словно под ним сработала катапульта.
- Что с вами, Эдвард? Вы мне не верите? Но у меня же фамилия отца-Джой Митчэлл. Мой отец погиб на Марсе, на Малом Сырте. Я выросла у доктора Солсбери. Он был большим другом моего отца и матери. Он так и остался на всю жизнь холостяком. Я подозреваю, что он любил мою маму.
Джой исподлобья озорно взглянула на растерянного пилота.
- Но мама предпочла астронавта. Ведь у вас романтическая профессия, и это безотказно покоряет слабые женские сердца...
Но Тэдди почти не слышал ее. Как это сказал тогда Клаус? "И есть еще одна причина, сынок. Но о ней знают только два человека. И больше никто никогда не узнает..."
- Постойте, Джой, постойте... А вы знаете человека... словом, вы знаете Германа Клауса?
Джой удивленно пожала плечами.
- Дядюшку Клауса? Конечно! Это же родственник отца. Солсбери разыскал его где-то за тридевять земель, когда мне было уже около двадцати. Дядя Клаус плакал, когда мы встретились... Он очень хороший, дядя Клаус. Он меня очень любит. И для меня он, как отец. Он и Солсбери... Два отца...
Горизонт двинулся на Тэдди. Лезвие сверкало теперь угрожающе остро. И зловещий отсвет приобрели теперь океанская даль и полосы мангровых зарослей, и даже в движеньях мальчишек, наклоняющихся за устрицами, была какая-то тоскливая предопределенность.
Это Солсбери спас Гарри Митчэлла. Спас своего удачливого соперника, потому что был его другом. А ведь возрожденный в облике бармена Германа Клауса астронавт Гарри Митчэлл совершил не менее героическое - он отказался от самого дорогого, что у него было на Земле, - от дочери. Потому что Джой уже похоронила отца, и Солсбери стал ей отцом. Вот она, причина - Гарри Митчэлл остался Германом Клаусом, чтобы не лишать Солсбери последней радости. Потому что для доктора Джой была не только приемной дочерью, но и дважды потерянной Лили.
Да, Клаус поступил, как настоящий мужчина. Он понял, что поздно что-либо менять. Слишком поздно.
- Слишком поздно...
Он лежал на спине, сплетя под головою руки, и смотрел в пустое небо. Он пытался вспомнить Нэпни такой, какой она была перед отлетом "Икара". И не мог.
На щеку упали мягкие волосы, и серые глаза, в которых уже наливалась горячая влага, заслонили небо.
- Простите меня, Эдвард. Я виновата. Я не должна была...
Пилот закрыл глаза, и все исчезло. Тугой комок больно и сладко подкатывал к горлу, хотелось чего-то неведомого и не хотелось дышать.
- Назови меня еще раз "Тэдди". Если можешь.
- Тэдди...
И уже не было ничего вокруг, и он летел в серебряной эдустоте, слыша свой собственный внезапно охрипший голос:
- Джой... Счастье... Я люблю тебя. Я целую вечность не говорил никому этих слов. Я убрал их на самое дно души, потому что думал, что они мне никогда больше не понадобятся. Но ты... Я люблю тебя, Джой.
Волосы перестали щекотать щеку, и Тэдди, не открывая глаз, заговорил лихорадочно и сбивчиво:
- Но жизнь уже прожита, Джой. Нелепо, но я даже не знаю, сколько мне лет. По вычислениям электронных машин - сорок один. Не ведь машина могла ошибиться. Может быть, мне давно уже триста, четыреста, пятьсот. В Глубоком космосе время идет иначе. Люди вывели формулы, по которым можно все высчитать. Данные маршрутной карты, график скоростей, коэффициенты сверхсветовых переходов, выходы в надпространство и еще сотни и тысячи цифр, схем, графиков-и через полчаса машина выплевывает ответ: "Пилот Эдвард Стоун-41 год"... А кто подсчитает все пережитое? У меня такое чувство, что я живу уже много веков. Я растерял близких, растерял друзей. Я так много терял, что уже не могу поверить в то, что можно что-то найти. Где-то что-то когда-то во мне сломалось, и я полетел вниз. Я перестал сопротивляться. Я попал в капкан и делал все, что от меня требовали - возил контрабанду, грабил звездные заповедники...
Тэдди открыл глаза, и над ним снова было только небо.
- Если бы можно было начать все сначала... Но как? С чего?
Небо было бесстрастно, и ничего не дрогнуло в нем.
- Простите меня, Джой. Это не вам, а мне надо было молчать. Через несколько дней я улечу. Я всегда улетал с радостью. Мне было неуютно на Земле. Первый раз в жизни я не хочу улетать. Спасибо вам, Джой. Вы разбудили меня. Жаль, что это не случилось раньше. Невыносимо жаль.
Три чайки пролетели низко-низко, взмыли вверх, сделали плавный широкий круг, и птичий крик повис в воздухе.
- Джой!
Молчание.
- Джой, вы сердитесь на меня?
Тишина была ему ответом.
Тэдди припсднялася на локте. Джой лежала рядом, вытянувшись, закинув голову, и беззвучно плакала. Она изо всех сил старалась сдержать рыдания, тело ее вздрагивало, а ладони вытянутых вдоль тела рук судорожно сжимались в кулачки.
- Джой, милая, ну что ты так?
И все отодвинулось, подернулось дымкой, перестало существовать - и небо, и океан, и чайки, и палящее тропическое солнце-и медленно, бесконечно медленна (так, что за это время успели родиться, распуститься в спирали и умереть тысячи галактик) и нежно он взял в ладони это мокрое, перепачканное зеленью и ягодным соком лицо и стал целовать светлые дорожки, оставленные слезами, пока не нашел припухшие, горькие губы.
Две руки поднялись снизу и сомкнулись на спине, прижимая и робко и властно, и он зарылся лицом в густые волосы.
Губы Джой дышали у самого уха часто и прерывисто, и в этом дыхании еще жили отзвуки плача, но теперь уже что-то новое, могучее и неведомое заставляло его прерываться, и Тэдди забыл обо всем, когда шепот обжег ему щеку:
- Тэдди, милый... Это судьба... Мне суждено было стать женой звездолетчика. Как и матери. Это судьба.
- Меня совсем укачало. Возьми в этом притоне бутылку шерри.
- Слушаюсь, мистер Роберт... Одну бутылку шерри?
В голосе шофера мелькнуло удивление и растерянность и Роберт мысленно выругался. Идиотское положение, он, Роберт Смит, должен изображать черт знает что...
Машина свернула с автострады к невзрачному дорожному кафе, из которого тоскливо свиристел бинг-джаз. Было довольно прохладно, и столики под тентом пустовали, лишь похрапывал в углу пьяница, да двое хорошо одетых мужчин пили кока-колу.
На стоянке стояли три машины - два одинаковых коричневых "ройлса" и черный "Форд" с основательно помятым крылом.
Шофер вошел в кафе, мужчины о чем-то поговорили, поглядывая на машину Смита, и один из них, бросив на руку плащ, направился к машине.
Смит приоткрыл дверь, но ровно настолько, чтобы никто снаружи не смог его заметить.
- Сэр, я очень извиняюсь, но не смогли бы вы подбросить меня до Стрэнг-Роуз? У меня деловое свиданье, а машину мою-сами видите,-незнакомец кивнул на помятый "Форд". - Если вас не затруднит...
- Кончайте ломать комедию. Лезьте, - прошипел Роберт отодвигаясь.
Незнакомец скользнул в машину и захлопнул дверцу.
- А шофер?
- Вы что, ослепли?
Незнакомец постучал по блестящей темной перегородке,. отделяющей заднее сиденье от мест шофера и телохранителя, и хмыкнул.
- Да... А в смысле звука?
- В смысле звука - тоже самое.
- Хорошая машина... Надеюсь, вы без телохранителя?
- Да, черт подери, без. Можно подумать, наша встреча рискованна только для вас. Я рискую в два раза больше.
- Ну хорошо, хорошо. После того, как я с вашей помощью встал на путь греха, у меня стала побаливать шея.
- Это просто радикулит. Сейчас не вешают.
- Как ни странно, но шея моя болит даже при воспоминании об электрическом стуле. Видимо, просто ассоциативная цепь. А как было хорошо еще месяц назад... Даже "Интерпол" стал забывать меня...
- Вы сожалеете о том, что начали?
- Ни в коем случае. Я просто, откровенно говоря, набиваю себе цену. Итак, что вы хотите мне предложить?
Динамик щелкнул.
- Мистер Роберт, я принес шерри.
- Давай в клапан. И поезжай. В Стрэнг-Роуз.
Звякнуло стекло. Роберт приподнял заслонку-в маленькой нише, выдавленной в перегородке, стояла бутылка. Роберт сунул бутылку в карман дверцы и закрыл заслонку.
Машина тронулась.
- Отлично придумано.. Вы не считаете, что фюреру тоже неплохо бы иметь такую машину?
- Вы же не любите Землю?
- Ошибаетесь. Как раз наоборот. Я очень люблю Землю. Всю, целиком. Как яблоко, которое можно съесть. Я работаю в космосе, чтобы вернуться на Землю. Без грима. Тогда не получилось, потому что... Черт подери, что это такое?
Машина резко затормозила. Снаружи послышалась какая-то перебранка.
- В чем дело? - рявкнул Роберт в микрофон.
- Простите, сэр, какой-то алкоголик. Убери свой драндулет, идиот!
- Иди... Иди-от? Я тебе по-покажу! Я хоз... хозяину... Кто-то рванул дверцу. Незнакомец выхватил пистолет.
В дверях повис парень в синем реглане, то ли пьяный, то ли наглотавшийся наркотиков - во всяком случае, взгляд его вытаращенных глаз был совершенно бессмысленным. Он тупо уставился на пистолет и икнул.