Огни городских улиц остались позади, но появилось другое освещение: свет сотен древесных костров. Их оранжевое сияние затмевали облака плывущего от них дыма. Костры горели перед лачугами из толя и старого рифленого железа; хижины стояли так тесно, что между ними оставались только узкие проходы, и в этих лачугах постоянно ощущалось присутствие множества людей, как будто здесь, в открытом вельде, расположилась невидимая армия.
– Где мы? – спросил Хендрик.
– В городе, который не признает ни один человек, в городе, которого не существует.
«Форд» подпрыгивал и кренился на неровной дороге между лачугами. Хендрик мельком видел темные силуэты хижин, а фары освещали небольшие сцены: черные ребятишки забрасывают камнями бродячего пса; у дороги лежит человек, пьяный или мертвый; женщина, присев за углом железной стены, мочится на землю; двое мужчин схватились в безмолвной смертельной стычке; семья перед костром ест из жестянок, едоки испуганно смотрят огромными глазами на огни фар; другие темные фигуры торопливо прячутся в тени, – их были сотни, и чувствовалось присутствие еще тысяч.
– Это «Ферма Дрейка», – сказал Мозес. – Один из бродяжьих городов в окрестностях голди белых.
От обширного человеческого поселения тянуло древесным дымом и отбросами, закисшим потом горячих тел и подгоревшей на открытых кострах пищей. Это был запах гниющего в лужах мусора и отвратительный дух кровососущих насекомых в грязной постели.
– Сколько человек здесь живет?
– Пять тысяч, десять тысяч. Никто не знает, и никому это не нужно знать.
Мозес остановил «форд» и выключил фары и двигатель.
Наступившая тишина не была подлинной тишиной; слышался гомон, подобный далекому морскому прибою: крики младенцев, лай собак, женское пение, голоса мужчин, которые бранились, ели и разговаривали, пронзительные голоса спорящих или совокупляющихся, голоса умирающих, испражняющихся, храпящих, играющих и пьющих в ночи.
Мозес вышел из «форда», повелительно сказал что-то в темноту, и из-за лачуг появилось с десяток фигур. Хендрик понял, что это дети, хотя их возраст и пол определить было невозможно.
– Охраняйте машину, – сказал Мозес и бросил мелкую монетку; та мелькнула в свете костра, и один из малышей поймал ее в воздухе.
– Эх хе, Баба! – пропищали они; Мозес повел брата между лачугами, и примерно через сто ярдов звуки женского пения стали громче – пронзительные, призывные; слышался гул множества голосов, запахло перегаром и мясом, которое жарят на открытом огне.
Они дошли до низкого длинного здания – грубого сооружения из бросовых материалов. Стены у него были кривые, крыша на фоне звездного неба выпячивалась. Мозес постучал в дверь. Ему в лицо посветили фонарем, потом открыли.
– Итак, брат, – Мозес взял Хендрика за руку и ввел в дом, – это твоя первая пивная. Здесь ты получишь все, что я тебе обещал: женщин и выпивку, и того и другого до отвала.
Сарай был забит людьми, сидевшими так тесно друг к другу, что дальняя стена терялась в голубом табачном дыму, и чтобы тебя услышали на расстоянии в несколько футов, нужно было кричать; черные лица блестели от пота и возбуждения. Все это были шахтеры – они пили, пели, смеялись и щупали женщин. Некоторые были очень пьяны, кое-кто падал на пол и лежал в собственной рвоте. Женщины были из разных племен, все – с раскрашенными на манер белых женщин лицами, одетые в легкие пестрые платья; они пели и танцевали, покачивая бедрами, выбирали мужчин с деньгами и уводили их через двери в задней стене сарая.
Мозесу не пришлось проталкиваться сквозь плотно спрессованные тела. Толпа почти как по волшебству расступилась перед ним, многие женщины с уважением окликали его. Хендрик шел сразу за братом, восхищаясь тем, как за короткие три месяца со времени их прибытия на Ранд Мозес сумел добиться такого уважения.
У двери в задней стене пивной стоял стражник – головорез со страшно изуродованным шрамами лицом, но и он узнал Мозеса и приветственно хлопнул в ладоши, прежде чем отодвинуть занавес и пропустить их в заднюю комнату.
Здесь было не так тесно, и стояли столы и скамьи для посетителей. Девушки здесь все были молодые, ясноглазые, со свежими лицами. За отдельным столиком в углу восседала огромная черная женщина. У нее было спокойное круглое лунообразное лицо высокородной зулуски, но черты с трудом угадывались из-за жира. Это изобилие плотно натягивало темно-янтарную кожу; живот несколькими мясистыми уступами спускался на колени, жир свисал большими черными мешками с рук и образовывал толстые браслеты на запястьях. Перед ней на столе лежали аккуратные стопки монет, серебряных и медных, и груды многоцветных банкнот, а девушки каждую минуту увеличивали эти груды и стопки.
Когда женщина увидела Мозеса, ее великолепные белые зубы сверкнули, как драгоценный фарфор. Она с трудом встала; бедра у нее были такие огромные, что она ходила, широко расставляя ноги; женщина подошла к Мозесу и приветствовала его, как вождя племени, уважительно коснувшись лба.
– Это Мама Нгинга, – сказал Мозес Хендрику. – Она содержит самую большую пивную, и у нее больше всего женщин на «Ферме Дрейка». Скоро она здесь будет единственная.
Только тут Хендрик понял, что большинство мужчин за столиками ему знакомы. Это были «буйволы», приехавшие в «Велану» на одном поезде и давшие вступительную клятву вместе с ним; все они приветствовали его с искренней радостью и знакомили с теми, кого он еще не знал.
– Это Генри Табака. Человек-легенда. Это он убил Шайелу, белого надсмотрщика…
Хендрик увидел неожиданное уважение в глазах новых «буйволов». Это были люди с других шахт за хребтом, и Хендрик сразу понял, что подобраны они хорошо.
– Мой брат три месяца не пробовал женщины и выпивки, – сказал им Мозес, садясь во главе центрального стола. – Мама Нгинга, нам не нужен твой скокиаан (самогон). – Она делает его сама, – добавил Мозес в сторону Хендрика, – и для вкуса и крепости добавляет в него карбид, и метиловый спирт, и дохлых змей, и выкинутые из чрева матери плоды.
Мама Нгинга захохотала.
– Мой скокиаан славится от Фордсбурга до Бапсфонтейна. Даже некоторые белые – мабуни – приходят за ним.
– Для них он хорош, – согласился Мозес, – но недостаточно хорош для моего брата.
Мама Нгинга прислала к ним девушку с бутылкой капского бренди, и Мозес схватил эту юную девушку за талию, легко удержал и распахнул ее «европейскую» блузку, обнажив ее большие круглые груди. Они заблестели в свете ламп, как уголь.
– Вот с чего мы начинаем, мои «буйволы», – обратился он ко всем, – с женщины и выпивки. В голди пятьдесят тысяч одиноких мужчин, они далеко от своих жен и все тоскуют по сладкой молодой плоти. Пятьдесят тысяч мужчин жаждут после работы под землей, а белые запрещают им утолять эту жажду. – Он встряхнул бутылку с золотым напитком. – В голди пятьдесят тысяч мужчин, жаждущих женщин и выпивки, и у всех у них деньги в карманах. «Буйволы» дадут им то, чего они хотят.
Он толкнул девушку на колени к Хендрику, и та прильнула к нему, профессионально изображая желание, и сунула в лицо свои груди.
На рассвете Мозес и Хендрик по вонючим узким проулкам раскинувшегося города «Ферма Дрейка» пробирались туда, где оставили машину. Ее по-прежнему охраняли дети, как шакалы добычу льва. Братья всю ночь просидели в задней комнате пивной Мамы Нгинги и завершили предварительное планирование. Каждый из помощников Мозеса получил район под свою ответственность.
– Но предстоит еще много работы, – сказал Мозес Хендрику, заводя мотор «форда». – Надо находить выпивку и женщин. Надо привести все маленькие пивные и бордели, как коз, в наш крааль, и есть только один способ сделать это.
– Теперь я знаю, что нужно, – кивнул Хендрик. – У нас есть для этого импи.
– И индуна, генерал, который будет командовать всеми импи. – Мозес многозначительно посмотрел на Хендрика. – Тебе пора покинуть «СРК», брат. Теперь потребуются все твои силы и все время. Ты больше не будешь расходовать их под землей, ломая камни за жалкие гроши белых. Отныне ты будешь разбивать головы, ради власти и больших денег. – Он чуть улыбнулся. – Тебе больше никогда не придется грустить из-за маленьких белых камней. Я дам тебе больше, гораздо больше.
Маркус Арчер устроил так, что контракт Хендрика с «СРК» был разорван, и достал для «Генри» проездные документы на один из особых поездов, которые перевозили возвращающихся домой шахтеров, тех, кто заработал на билет, чтобы вернуться в резервации и далекие деревни. Но Хендрик так и не сел в такой поезд. Он просто исчез из записей белых и погрузился в полусвет городских предместий.
Мама Нгинга отвела Хендрику одну из лачуг за своей пивной. Там всегда хлопотала какая-нибудь из девушек: прибиралась, стирала, готовила еду и грела ему постель.
Через шесть дней после прибытия Хендрика на «Ферму Дрейка» импи начали кампанию. Хендрик объяснил им цель, ее обсудили. Она была проста и понятна. «Ферма Дрейка» должна была стать их крепостью.
В первую же ночь дотла сгорели двенадцать конкурирующих пивных. Владельцы и те посетители, которые были слишком пьяны, чтобы выбраться из горящих хибар, сгорели вместе с ними. «Ферма Дрейка» располагалась далеко от тех районов, которые обслуживали пожарные, поэтому никто не пытался потушить огонь. Напротив, обитатели «Фермы Дрейка» сбежались поглазеть, словно это было цирковое представление, устроенное специально для них. Дети плясали и кричали в свете пламени и смеялись, когда бутылки со спиртом взрывались, как фейерверк.
Почти все девушки спаслись от огня. Те, кто в это время работал, выбегали голыми, с одеждой в охапке; они горько оплакивали потерю всего своего жалкого имущества и сбережений. Однако к ним тут же подходили сочувствующие мужчины, утешали их и отводили к Маме Нгинге.
Через сорок восемь часов пивные были отстроены на пепелище прежних лачуг, и все девушки снова работали. Их положение значительно улучшилось: их хорошо кормили и одевали, у каждой был свой «буйвол», который защищал ее от клиентов и следил, чтобы девушку не обманывали и не обижали. Конечно, если они увиливали от работы или пытались обмануть, их били – но этого они ожидали, это позволяло им почувствовать себя частью тотема и заменяло отцов и братьев, оставшихся в резервациях.
Хендрик разрешал им удерживать заранее оговоренную часть платы и следил за тем, чтобы его люди уважали это право девушек.
– Щедрость рождает верность, а постоянство – любящее сердце, – объяснял он своим «буйволам», и политика публичных домов распространялась на клиентов и на всех обитателей «Фермы Дрейка». Черных шахтеров, которые приходили на «Ферму Дрейка», охраняли так же старательно, как девушек. Очень быстро не стало разбойников, грабителей, карманных воришек, мошенников и мелких жуликов. Повысилось качество спиртного. Теперь вся выпивка готовилась под личным присмотром Мамы Нгинги.
Самогон был крепок, как слон-вожак, и кусал, как бешеная гиена, однако больше не вызывал слепоту и не уничтожал мозг, а поскольку производился в больших количествах, был относительно дешев. За два шиллинга можно было напиться или получить за ту же цену хорошую чистую девушку.
Люди Хендрика встречали все автобусы и поезда из сельских районов; на них приезжали молодые девушки, которые убегали из своих деревень и от своих племен, чтобы взглянуть на блеск голди. Самых хорошеньких вели на «Ферму Дрейка». С увеличением спроса этот источник стал недостаточным, и Хендрик отправил своих людей в сельские районы и деревни набирать девушек, заманивая их сладкими речами и обещанием красивых вещей.
Отцы Йоханнесбурга и полиция прекрасно знали о существовании полуподпольного мира в предместьях к югу от золотых полей, но их приводила в ужас альтернатива – прекратить эту деятельность: пришлось бы заниматься тысячами бродяг и нелегалов. Поэтому власти смотрели на нее сквозь пальцы, успокаивая совесть отдельными рейдами, арестами и штрафами. Однако, поскольку убийства, грабежи и другие серьезные преступления на «Ферме Дрейка» самым чудесным образом прекратились и она превратилась в район относительного спокойствия и порядка, снисходительная терпимость властей и полиции получила еще более прагматичные основания. Полицейские облавы ушли в прошлое, район процветал, слава «Фермы Дрейка», безопасного и веселого места, распространилась среди десятков тысяч черных шахтеров по всему Ранду. И когда шахтеры получали разрешение покинуть свой поселок, они проходили тридцать-сорок миль, обходя другие центры развлечений, чтобы непременно попасть на «Ферму Дрейка».
Тем не менее еще сотням тысяч потенциальных клиентов было невозможно добраться до «Фермы Дрейка». Мозес Гама обратил внимание и на них.
– Они не могут прийти к нам, значит, мы должны прийти к ним.
Он объяснил Хендрику, что нужно сделать. Хендрик провел мирные переговоры и купил целый парк подержанных доставочных фургонов, и нанял цветных механиков, чтобы отремонтировать их и держать в рабочем состоянии.
Каждый вечер процессия этих фургонов, груженных выпивкой и женщинами, выезжала с «Фермы Дрейка», катила вдоль золотых полей и останавливалась где-нибудь в укромном месте вблизи большой шахты: в роще, в долине между отвалами или у заброшенного шахтного здания. Охранники у ворот шахтного поселка, все без исключения члены братства «буйволов», обеспечивали беспрепятственный выход и вход клиентов, и теперь каждый в братстве пользовался богатством всего клана.
– Что, брат мой, тебе по-прежнему не хватает твоих маленьких белых камней? – спросил Мозес спустя два года новой деятельности «Фермы Дрейка».
– Все как ты обещал, – усмехнулся Хендрик. – У нас теперь есть все, что нужно человеку.
– Тебя легко удовлетворить, – упрекнул Мозес.
– Есть что-то еще? – с интересом спросил Хендрик.
– Мы только начали, – сказал Мозес.
– А что дальше, брат?
– Слышал когда-нибудь о профсоюзах? – спросил Мозес. – Знаешь, что это такое?
Хендрик с сомнением поглядел на него и нахмурился.
– Я знаю, что у белых на шахте есть профсоюз и у белых на железной дороге тоже. Я слышал разговоры, но знаю мало. Это дело белых, и нам оно неинтересно.
– Ошибаешься, брат, – негромко сказал Мозес. – «Союз африканских шахтеров» очень нас интересует. Именно из-за него мы с тобой приехали в голди.
– Я думал, мы приехали из-за денег.
– Пятьдесят тысяч членов профсоюза, и каждый платит взносы – шиллинг в неделю. Разве это не деньги? – спросил Мозес и улыбнулся, глядя, как брат подсчитывает. Алчность исказила лицо Хендрика, и рот со сломанными зубами стал похож на черный зев шахты.
– Поистине хорошие деньги!
Мозес извлек урок из своей неудачной попытки организовать профсоюз на шахте Х’ани. Черные шахтеры – простые души, чуждые всякой политической сознательности; они разделены племенными обычаями и не считают себя частью единого народа.
– Племенная рознь – одно из заметных препятствий на нашем пути, – объяснил Мозес Хендрику. – Будь мы единым народом, мы были бы подобны черному океану с его бесконечной силой.
– Но мы не едины, – заметил Хендрик. – Да и белые тоже. Зулус отличается от овамбо, как шотландец от русского казака или африкандер от англичанина.
– Ха! – улыбнулся Мозес. – Я вижу, ты читал книги, которые я тебе дал. Когда мы приехали в голди, ты и не слышал о русских казаках…
– Я много узнал от тебя о людях и о мире, в котором они живут, – согласился Хендрик. – Теперь научи, как заставить зулуса звать овамбо братом. И расскажи, как отнять власть, которую прочно держат в своих руках белые.
– Это возможно. Русские были такими же разными, как черные люди Африки. Они азиаты и европейцы, татары и славяне, но с великим предводителем стали единым народом и сбросили тиранию, еще более позорную, чем та, от которой страдаем мы. Черным тоже нужен предводитель, который знает, что для них хорошо, и приведет их к благу, даже если ради этого погибнут десятки тысяч и миллионы.
– Предводитель? Такой как ты, мой брат? – спросил Хендрик.
Мозес улыбнулся своей загадочной холодной улыбкой.
– Сначала союз шахтеров, – сказал он. – Ребенок учится ходить шаг за шагом. Людей тоже нужно заставить делать то, что в конечном счете для них благо, даже если вначале это может быть болезненно.
– Не знаю… – Хендрик покачал большой круглой бритой головой, на которой все еще, как полированные украшения из черного оникса, выделялись шрамы. – Чего мы ищем, брат? Богатства или власти?
– Нам повезло, – ответил Мозес. – Тебе нужно богатство, а мне власть. Тот путь, который я избрал, приведет нас и к тому, и к другому.
Несмотря на участие отрядов безжалостных «буйволов», процесс создания профсоюза шел на всех шахтах досадно медленно. Все приходилось делать тайно, потому что Закон о согласительных процедурах в промышленности[38] устанавливал строжайшие ограничения для организаций черных рабочих и в особенности запрещал черным работникам заключать коллективные договоры. Противились и сами рабочие; новые профсоюзные организаторы, все из братства «буйволов», не избранные, а назначенные, вызывали у них подозрения и враждебность. Простые рабочие не хотели отдавать часть своего с таким трудом заработанного жалованья чему-то, чего они не знали и во что не верили.
Однако благодаря советам доктора Маркуса Арчера и при поддержке «буйволов» Хендрика дело постепенно продвигалось, и на всех шахтах возникли зародыши профсоюзов. Нежелание шахтеров расставаться с шиллингами было подавлено. Конечно, не обошлось без несчастных случаев, и кое-кто умер, но в Союзе африканских шахтеров вскоре насчитывалось уже тридцать тысяч человек, плативших взносы.