Тут, смотрю, и Казимирыч с товарищами из Пулкова высказался. Сухо так, с расчетами, выкладками, словом, академично, как он это умеет, Казимирыч доказал, что всем нам через девять месяцев будет хана. Одна надежда на атом: необходимо разнести астероид на мелкие кусочки и все будет о'кей!
Выступили и авторитетные военные из России, Штатов и Китая: какие проблемы, покажите нам цель! А чего ее показывать — вон она, на небосклоне тусклой звездочкой сияет.
И тут появился я.
С достоинством и гордым непониманием происходящего.
То есть как это — разнести на мелкие кусочки? Это вам не халям-палям, это чья-то собственность, вы сначала у собственника спросите, а потом уж ракеты в сторону астероида пускайте. Если собственник будет не против. А собственник — я. И не сомневайтесь, я буду против уничтожения моей собственности. А она, как известно, священна и неприкосновенна. И чтобы вопросов не было, вот, пожалуйста, документики разные, подтверждающие право собственности.
Разумеется, сначала всерьез меня не приняли.
Некоторые стали говорить, что перед лицом опасности я должен проявить человеческую солидарность. Мол, что толку во владении собственностью, если она вот-вот собственника жизни лишит? На это я ответил юридическими нормами и статьями. Жить, конечно, хочется, но не в нищете.
Народ взвился, тут вообще разговоры пошли, что раз собственник против уничтожения собственности, то, может, сначала самого собственника того… На это я заметил, что все будет передано по наследству, а у меня, слава богу, родители живые, два брата и пять племянников. Но раз вы так радикально ставите вопрос, то я не против: забирайте этот проклятый астероид и делайте с ним, что хотите. Но сначала собственнику заплатите.
Вот оно что! Ладно, говорят: создадим комиссию, которая вашу собственность оценит, и человечество компенсирует вам убытки. Я вздыхаю: это хорошо, говорю, что вы насчет убытков вспомнили, только зачем оценивать? Миллиард в долларах — и забирайте вы мою ценность в общеземное пользование.
Тут Казимирыч со своими друзьями-астрономами опять оживился: мол, вы торгуйтесь, да побыстрее, астероид Громила приближается к поясу повышенной опасности, если его там не перехватить, обломки на Земле такое устроят!
Представители ООН со мной поторговались и согласились, что миллиард долларов за астероид Громилу — нормальная цена, особенно если ее на все страны разбросать. Израильтяне тут же принялись намекать: мол, раз владельцем является житель России, то Россия и должна выплатить большую сумму. Наши, конечно, возражать стали: хватит, мы и так человечество который раз спасаем, а если учесть, что Россия всему миру своим примером постоянно показывает, что так жить нельзя, то не худо было бы ее освободить от уплаты оброка.
А Казимирыч со своими друзьями все нагнетает обстановку — два месяца осталось, полтора…
Короче, плюнуло человечество, обозвало меня нехорошими словами и выплатило через ООН миллиард в конвертируемой валюте. Ровно через неделю в сторону астероида стартовали сотни ракет, ударили по нему всей мощью человеческого гения — только пар в космосе полетел, а от астероида мелкие обломки остались. А я сел подсчитывать прибыли и убытки.
Через некоторое время мне с прежней работы позвонили. Не хотите ли вернуться? Я говорю — подумаю, а сам понимаю, что кое-кто к кассе тайком подобраться хочет. А мне это ни к чему, у меня Казимирыч на хвосте. И тут я понимаю, что в покое меня не оставят. Пошел к старому знакомому из уголовников, он мне паспорт на чужую фамилию выписал, необходимые визы проставил. Пора, думаю, на крыло подниматься.
Недели через две приезжает ко мне Казимирыч. Заметьте, сам приехал.
— Ну, Туз, доволен? — спрашивает. — Давай бабки делить!
— А, Казимирыч, — отвечаю ему. — Это хорошо, что ты приехал, а то я думал, мне одному расплачиваться придется!
— За что? — удивляется он. — Ты, Туз, не дури, поровну не получится, столько людей в деле участвовало, значит, по справедливости делиться будем.
Знаю я, как другие люди справедливость понимают!
— По справедливости, — говорю, — так по справедливости. С вас и ваших коллег тридцать миллионов, и ни центом меньше.
— Как?! — Казимирыч даже коньяком подавился. — Ты, Туз, мозги мне не пудри!
— Арифметику знаешь? — говорю ему.
— Я не только арифметику, — гордо говорит Казимирыч, — я и высшую математику знаю…
— И арифметики хватит, — в тон ему отвечаю я. — Про налоги что-нибудь слышал?
— Ну… — мямлит Казимирыч, и в увеличенных очками глазах его мелькает понимание.
— Вот тебе и ну, — передразниваю я. — Налоговая инспекция на хвост тут же села. Тринадцать процентов с миллиарда — это сколько будет?
— Да, ты прав, Туз, — сделав нехитрые подсчеты, согласился Казимирыч. — Но все равно еще восемьсот семьдесят миллионов остается.
— Я тоже так думал, — вздохнул я. — Но ты о «крыше» забыл. Ты мне как сказал? Идея — твоя, а заботы — мои. Тем более что я все на себя оформлял. Вот и пришлось подстраховаться: они меня от линчевания берегли, от наемных убийц спасали… как ты думаешь, должен я им ответить или нет?
— Должен, должен, — с раздражением согласился Казимирыч. — И сколько ты отвалил?
— Как полагается, — сказал я. — Двадцать процентов от суммы сделки. И учти, это еще по-божески, другие бы с меня две шкурки содрали и третьей не дали бы отрасти…
— Еще двести, — быстро сообразил Казимирыч. — Надеюсь, это все?
— Да ты что? — удивился я. — Это только начало. Сам понимаешь: надо было чиновников подмазать, чтобы у них шарики в голове крутились в нужную сторону. Кстати, наши самыми дешевыми оказались — в ООН вообще козлы сидят: генсеку дай, замам дай, председателям комитетов — скажите какие цацы! — а тоже выдели…
— Сколько? — прошипел Казимирыч, и видно было, как на багровой его лысине вскипает пот.
— Пятнадцать процентов от общей суммы, — сказал я.
— Та-ак, — было видно, как Казимирыч решает простейшую задачу. — Получается сорок восемь процентов от суммы. Остается…
— Ты, Казимирыч, про банки забыл, — опередил его я. — Сколько я деньги по банкам гонял, чтобы укрыть от постороннего взгляда. Чуть сам их не потерял…
— Сколько? — снова прошипел мой детский товарищ.
— Десять процентов от суммы, — вздохнул я.
— Итого получается пятьдесят восемь процентов, — кивнул Казимирыч. — Надеюсь, сорок два процента ты сохранил?
— Я тоже так думал, — снова вздохнул я. — Но тут, Казимирыч, такая штука получилась. Ты что-нибудь слышал об ответственности владельца источника повышенной опасности?
— Короче, юрист, — Казимирыч налил сразу полстакана коньяку и хлопнул его в два глотка. — Не на лекции!
— Про храм Христа Спасителя слышал?
Казимирыч кивнул.
— Обломком его зацепило, — хмыкнул он. — Вот ведь случай: Москва цела, а храм опять в щепки!
— Хорошо, что Москва цела, — строго заметил я. — За храм с меня православная церковь двести миллионов взяла — как с владельца источника повышенной опасности.
— Это как? — Казимирыч принялся сосредоточенно протирать очки.
— А вот так, — вздохнул я. — Чей обломок был? А того, кто раньше всем объектом в целом владел. Я тебе по-простому объясню: вот едешь ты на машине с прицепом на юг. Машина твоя, прицеп тоже твой…
— Прицеп не мой, — возразил Казимирыч. — Я его всегда у соседа беру. У Эдика Амбарцумяна.
— А ты представь, что и прицеп твой, на твои кровные куплен, — сказал я. — И вот ты становишься в горах на ночевку, а у твоего прицепа отказывают тормоза, он катится с горы и сталкивается с чужим «жигуленком». Кто владелец причины аварии? Ты, Казимирыч, и будешь ты платить по полной программе. Теперь понимаешь?
— Я понимаю, — горько сказал Казимирыч, — что на нашей идее наварились все, кроме меня. Постой, там еще двести с копеечками остается…
— А крушение поезда в Англии? — я неторопливо взял в руки бутылку и принялся разливать коньяк по стаканам. — А склады в Словакии? Радоваться надо, что большинство обломков в атмосфере сгорело!
— Так-таки ничего и не осталось? — Казимирыч сверлил меня взглядом не хуже следователя прокуратуры, с которым я сталкивался, когда работал в «Православном альянсе». — Совсем ничего?
— Ну, кое-что осталось, — признался я. — Но тебя же это не устроит.
— На безрыбье и рак — рыба! — сказал Казимирыч. — Так сколько?
— Двадцать один, — сказал я.
— Двадцать один миллион, — заискрился Казимирыч. — Так это совсем неплохо. На двоих-то, а?
Быстро он о своих товарищах забыл! Да и были ли они, товарищи, посвященные в замысел от начала и до конца?
— Двадцать миллиончиков на двоих совсем неплохо, — признал я. — Но ты меня не понял, Сынок. Остался ровно двадцать один доллар. И тридцать миллионов долгов. Но вы ведь мне не поможете их гасить, верно?
— Двадцать миллиончиков на двоих совсем неплохо, — признал я. — Но ты меня не понял, Сынок. Остался ровно двадцать один доллар. И тридцать миллионов долгов. Но вы ведь мне не поможете их гасить, верно?
После этих моих слов на Казимирыча лучше было не смотреть. Он стал похож на спущенную резиновую куклу. Признаться, особой жалости я к нему не испытывал. Он и в детстве старался нас всех надурить, поэтому, обманывая его, я просто восстанавливал справедливость. Конечно, он не юрист, где Казимирычу сообразить, что с момента продажи планетоида ООН я перестал быть его владельцем и, следовательно, не должен никому и ничего, снеси Громила хоть весь Нью-Йорк или, скажем, Париж.
— Вот ведь как получилось, — прошептал Казимирыч, достал носовой платок и промокнул лысину. Он всегда отличался аккуратностью. — Вот ведь как… Слушай, Туз, ну если ты меня обманул…
— Стал бы я тебя обманывать, — с ласковой укоризной сказал я. — Ты же меня сколько лет знаешь!
— В том-то и дело, — хмуро пробормотал Казимирыч.
— Ладно, — утешил я его. — В другой раз умнее будем — сорвем куш, чтобы всем хватило. Даже аборигенам в Австралии.
— Другого раза не будет, — пробурчал Казимирыч, глядя куда-то внутрь себя. — Такой шанс выдается раз в одиннадцать тысяч лет. Столько мы с тобой при всем желании не проживем.
Он потоптался у входа и как-то робко поинтересовался:
— Ну, я пойду?
Я смотрел в окно, как Казимирыч идет через двор. Поначалу шаги его были слепы и беспомощны, но постепенно мой школьный товарищ обретал уверенность в себе, выпрямлялся и вскоре уже ступал по земле как истинный хозяин жизни. Ну и правильно — ведь у него оставались телескоп, звезды, наука и авторитет ученого с мировым именем, созданию которого в немалой степени способствовал я. А что оставалось мне? Жалкие полмиллиарда долларов, утраченное уважение к человечеству и полная уверенность, что с этой самой частной собственностью и соблюдением законов человечество окончательно сошло с ума.
Но как бы то ни было, следовало спешить — самолет в Австралию отлетал из международного аэропорта «Внуково» всего через три часа, и надо было успеть сделать все, чтобы мое появление в южном полушарии прошло относительно незаметно. Как вы понимаете, лишняя популярность в моем случае абсолютно ни к чему.
КРИС БЕКЕТТ АТОМНАЯ ИСТИНА
Иллюстрация Евгения КАПУСТЯНСКОГОВыйдя из вращающихся дверей «Ригби, Ригби & Стайл», Дженни Филипс угодила прямо в грязную морось и влажные огни ноябрьской лондонской ночи. Была пятница, и она задержалась на работе, убирая свой стол перед недельным отпуском. Завтра в это же время вместе с Беном она будет ужинать уже на Ямайке — под пальмами и звездами.
Дженни отчаянно хотелось немедленно позвонить ему, войти в какое-то соприкосновение. Однако она знала, что Бен занят и улаживает собственные дела на своей работе, к тому же он прямо сказал ей о том, что не хочет, чтобы его беспокоили до того, как он окончательно освободится. Подобные вещи иногда весьма раздражали его. Но Бен обещал позвонить сразу же, как покончит со всеми делами, и ей приходилось довольствоваться этим.
Дженни оглядела оживленную улицу, прикинула, насколько силен дождь, подняла воротник, раскрыла розовый в белый горошек зонтик, ну и, конечно, возложила на нос большие круглые очки. Хорошенькая, изящно одетая, двадцативосьмилетняя… доверенное лицо старшего партнера одной из городских юридических фирм. Очки превращали ее в некое подобие плодовой мошки, однако ей это было безразлично — как и всем остальным на улице. Шли активные разработки глазных имплантов, однако проблемы безопасности еще не были полностью разрешены, и малый, но неприемлемый процент лабораторных животных оставался слепым — так что в текущий момент все носили «мушиные глазки».
То есть почти все. В бургер-баре, соседствовавшем с офисом Дженни, Ричард Пегг соскользнул с табурета, опустил в карман потрепанный блокнот, застегнул молнию на слишком большом для него анораке[1], доходившем почти до колен, и надвинул шерстяную шапку на самые уши. Он принадлежал к числу тех немногих, еще не достигших семидесятилетия лондонцев, так и не обзаведшихся комплектом лупоглазых приспособлений. Даже бездомные, ночевавшие в дверях магазинов, таковыми владели, однако Ричард вышел под дождь на улицу, не прикрывая лица и глаз. Истина заключалась в том, что он не нуждался в очках, наделявших его фантомами, видениями и голосами. Просто ему приходилось принимать таблетки, чтобы вся эта муть не лезла в голову.
Ричарду, как и Дженни, было двадцать восемь лет, однако он никогда не работал. В очередную поездку по музеям Ричард отправился с одним только блокнотом и карандашами из своей крохотной — в одну спальню — квартирки в Суррее. Сам для себя он называл это занятие «Исследовательской работой» и пытался отыскать тайный смысл бытия посредством окаменелостей и иероглифов, кристаллов и клинописных табличек. На этот раз он заполнил еще один блокнот своим плотным почерком, тремя различными цветами выделяя ключи к загадкам, мистериям и тайным заговорам, густо усыпая страницы заглавными буквами, подчеркиваниями и знаками восклицания.
Оставив бургер-бар, Ричард также оказался перед моросью и электрическими огнями: оранжевыми, белыми, зелеными, красными, голубыми. Однако если Дженни воспринимала повседневность как должное, перед Ричардом ежедневная рутина всегда ставила бесконечную последовательность тревожных вопросов. Что такое дождь? Что суть машины? Что есть электричество? Что за странная штука — пространство, существующее между одним объектом и соседствующим с ним? И что представляет собой воздух? И что означают все эти огни — что, в самом деле, означают они в своей непрестанной смене зеленого на янтарный, потом на красный, повторяющейся снова и снова?
Однако Ричард мог видеть Электрического Человека — четырехметровая, очерченная белым огнем фигура которого как раз возвышалась над снующими внизу людьми и машинами. Электрический Человек взирал прямо на Ричарда лампочками своих глаз, потому что знал — в отличие от всех остальных, Ричард способен видеть его. Прикусив губу, постаравшись поглубже укрыться в недрах своего анорака, и избегая глядеть на Электрического Человека, Ричард направился в сторону станции.
— Атомная истина, — пробормотал он себе под нос, стараясь свести воедино плоды дневных трудов. — Атомная истина. Скрытая правителями мира. Скрытая от мировых лидеров, потому что никто из них не обладает атомными глазами. Они не могут видеть ее, не могут видеть ее в правильной атомной форме. Не могут, насколько это известно мне.
Он громко рассмеялся на ходу, открывая щербатый рот. Люди начали оборачиваться, но он пренебрег их мушиными взглядами.
— Привет, Сью, это Дженни! — Изящная женщина, ожидавшая впереди него на пешеходном переходе, когда светофор сменит красный глазок на зеленый, воспользовалась паузой и вызвала через очки одну из своих старших подруг, с которой прежде работала вместе. — Бен слишком занят, чтобы говорить, а я просто должна была кому-то позвонить. Я так волнуюсь и нервничаю! Наш первый совместный отпуск. Как по-твоему, все сложится благополучно?
Благодаря мушиным глазам, Дженни могла слышать свою подругу и видеть ее перед собой. Ричард, конечно же, не мог ни видеть, ни слышать ее, однако он собирал в своей памяти все доносящиеся до него обрывки разговора, укладывая их на хранение с той же почтительностью, с которой копировал иероглифы в Британском музее. Манера людей разговаривать друг с другом, чувствовать себя при этом непринужденно, умение их разделять темы и притягивать чужое внимание были для него такой же тайной, как и надписи на саркофагах, хранивших мумии фараонов: тайной, подобно иероглифам, чреватой таинственным смыслом.
— Привет, Сью, это Дженни! — пробормотал он.
Ричард рассмеялся. Фраза показалась ему забавной. А потом попытался просто повторить имя:
— Дженни, Дженни, Дженни.
Оно прозвучало ласковой песней… сладкой ласковой песней.
— Дженни, Дженни, Дженни.
Дженни перевела свои мушиные глаза на низкую прозрачность. Она еще могла видеть мир таким, как видел его Ричард — огни автомобилей, такси, бурые веера воды, разлетающиеся из-под колес, витрины магазинов, превратившиеся в пещеры, залитые желтым светом, — однако все это утешительным образом было охвачено некоей рамкой. Пользование мушиными глазами придавало миру уют, словно глядишь на него изнутри автомобиля. Эти очки превращали улицы города в разворачивающийся на экране фильм, в пейзаж за окном.
Внизу поля зрения Дженни — как бы перед нею в пространстве — находилась клавиатура с рядком иконок, позволявших управлять видеосистемой очков. Возле верхнего края поля помещался блок аксессуаров — с часами и разнообразной информацией того рода, которую люди находят утешительной, — подобно многочисленным лезвиям швейцарского перочинного ножа, даже если никогда не пользуются ими: такими, как температура воздуха, индекс Доу-Джонса, календарь на пять лет, телепрограмма на ближайший вечер, местное время в Сиднее и Гонконге…