Зато выпадали минуты, когда они выражали свою любовь к нам. Чарльз читает, Шебалу примостилась у него на плече, притворяется, будто читает вместе с ним, а глаза у нее до невозможности скошены от полного блаженства.
Или Сили отыскивает меня в припадке нежности (одно из проявлений его индивидуальности), вскакивает на спинку кресла или на стол, чтобы оказаться повыше, встает на задние лапы, а передние кладет мне на плечи. Потом зажмуривает глаза и принимается тереться головой о мое лицо — мягонько-мягонько вниз по одной щеке, потом по другой. И так — то по одной щеке, то по другой — и так, меняя щеки, долго-долго. Генерал де Силь, окрестил его Чарльз. И правда, это походило на церемониальный поцелуй.
И они были так привязаны друг к другу! Разговаривали, звали, когда оказывались в разных местах, лежали рядышком у камина, переплетя вытянутые лапы. Впрочем, теперь Сили иногда спал и в доме под пледом — что прежде случалось только в вольере. Может быть, он готовится к холодной зиме, гадали мы. Или хочет немножко отдохнуть от Шебалу, которая, если не спит сама, никогда не оставляет его в покое.
Он делал вид, будто его сердят ее приставания — прижимал уши, прыгал на нее, яростно отвечал укусом на укус. Просто немыслимо, Что Себе Позволяют Дети, жаловался он удрученно. И тут же ушел бы в трактир, но только он не употреблял алкогольных напитков.
Все это происходило, когда мы были поблизости. Если же он полагал, что мы его не видим, из-под пледа высовывался хвост и начинал заманчиво раскачиваться, точно маятник, и Шебалу в восторге прыгала и гонялась за ним. Ни о каких трактирах и речи не было. Зато, чуть только Шебалу начинала терять интерес к игре, наружу высовывалась черная лапа и провокационно тыкалась в нее.
Вот так мы и жили в приближении зимы. И если прохожих изумляло то, как я торжественно вела Сили под дождем и ветром завтракать в оранжерее, еще больше должен был интриговать их Чарльз, переселявший своих рыбок. Выкапывая пруд, он сделал середину глубокой и обложил ее камнями, а по другую сторону этого барьера расположилась кольцевая канавка шестидюймовой ширины. Обычно пруд был наполнен по края, и рыбки могли пользоваться им всем. Что они и делали: нежились под листьями кувшинок, изящно проскальзывали над каменным барьером. Возбужденно гонялись друг за другом по кругу с внешней стороны. Однако, когда (и если) они метали икру, чему мы всячески способствовали, располагая водоросли на мелководье, уровень воды в прудике понижался, взрослые рыбы оставались внутри каменного барьера, а за ним на мелководье икре, а затем и малькам их покушения не угрожали. То есть в теории. На практике же, поскольку рыбы нерестятся главным образом после весенних и летних дождей, которые обогащают воду кислородом и вообще вносят оживление в рыбью жизнь, нам никогда не удавалось понизить уровень воды на достаточное время. Дождь тут же вновь его повышал, и рыбы перебирались через барьер, извиваясь на боку или на животе, что отнюдь не шло им на пользу. Затем либо следовало каннибальское пиршество, либо, если мы успевали их опередить, икра вычерпывалась чайной ложкой, и дальнейшее ее развитие происходило в банках.
Собственно, на мелководье они только устраивали гонки, метали икру и — зимой — вмерзали там в лед. Как мы ни вычерпывали воду, стараясь, чтобы зимой они оставались внутри каменного барьера на глубине, вскоре вновь начинался дождь, вода поднималась выше барьера, рыбы перебирались за него, а ночью ударял мороз, и они оказывались в ледовом плену. Мы их спасали, отогревали в чуть теплой воде и возвращали к их более мудрым сородичам в середине прудика. Но слишком часто лед или камни повреждали защитный слой слизи, и с потеплением на этих местах развивался грибок, так что рыбы погибали.
Чарльз питал нежную привязанность к своим рыбам, выращивая их от дюймовых мальков до прекрасных жирных, королевских размеров, карпов, и твердо решил, что в эту зиму не потеряет ни единой. Он заберет их в дом, заявил он. Куда? — спросила я, уже видя, как всю зиму они плещутся в ванне. Что-нибудь придумаю, сказал он. И конечно, придумал.
Если прохожие (а садовая стена была невысока, и все, чем мы занимались снаружи коттеджа, публика могла наблюдать, точно актеров на сцене театра шекспировских времен)… если прохожие недоумевали, почему с крыши нашего угольного сарая свисает рыболовный сачок (рыбки эти похитрей форели, говорил Чарльз, и поймать их можно только врасплох)… если они удивленно разевали рот при виде Чарльза, когда он, изловив одну, мчался через сад с сачком наперевес… если все это их ошеломляло, так они были уже совсем ошарашены, если бы могли заглянуть в оранжерею, где красовался очередной плод вдохновения, посетившего Чарльза, — рыбы кружили в бочке из-под сидра. Весной он купил их четыре — огромные, стянутые железными обручами, высотой почти шесть футов и до небес разящие местным сидром. Распиленные пополам по его просьбе, они, как считал Чарльз, великолепно подходили для выращивания черники. Почва у нас известковая, а черника нуждается в торфе, так что все это было крайне логично. Но только, как обычно, прохожие об этом не знали, и появление у наших ворот восьми внушительных полубочек из-под сидра породило всяческие предположения.
— Так для чего же это они? — спросил старик Адамс. И даже он утратил дар речи, когда я объяснила. Эрн Биггс нашел объяснение сам и растолковывал людям, что они предназначаются для моего домашнего вина. Лошади, рысившие мимо, артачились, люди приходили поглазеть, и версия Эрна Биггса словно бы подтверждалась тем фактом, что наш сад, казалось, был окутан спиртными парами, и я из-за них готова была сквозь землю провалиться. Даже когда Чарльз ценой больших усилий перекатил семь в плодовый сад, люди все равно приходили и строили догадки.
— Думаешь, они и вправду в них вино делают? — услышала я как-то.
— А может, в них виноград давят, — донесся раздумчивый ответ.
В конце концов, стало очевидно, что Чарльз что-то в них выращивает. Естественно, всем захотелось выяснить, а что именно, и, проходя, все старались заглянуть в плодовый сад.
— Голубика с холмов, — заключил Эрн, понятия не имевший о культурных сортах черники.
Ну, они покачивали головами и лишний раз записывали нас в помешанные. Кто же это станет выращивать тутошние кустики в бочках из-под сидра? И конечно, оставалась еще восьмая, зияющая пустотой у дорожки. Она оставалась там все лето и осень, ожидая, когда же Чарльз заберет ее. Забрать-то он ее забрал, но теперь ее было видно в окно оранжереи.
Эрн был возбужден сверх всяких пределов.
— Значит, винцом занялись? А каким? Из пастернака? — осведомился он, вытягивая шею над калиткой.
Я предпочла скрыть от него, что мы держим в ней рыб. Только Богу известно, что он насочинял бы тогда! Но теперь они обитали там, и… возможно, мне просто чудилось, но плавали они вроде зигзагами.
Во всяком случае, от капризов погоды они были защищены. А Сили, завтракая там, их не замечал, Шебалу же оранжерея зимой не интересовала. Если не считать коротенькой утренней прогулки, она все время проводила в доме. Сводя нас с ума трезвоном колокольчика на мотке, который она постоянно таскала во рту, если только не буксировала мочалку на ручке или не прятала яичные скорлупки под креслами. Ну, точно девочка с любимой тряпичной куклой.
А моток был теперь другой. Первый хотя бы бросался в глаза. А этот, старый, принадлежал Сили, раньше же им владел Соломон, и она сама его отыскала в каком-то забытом уголке. До того маленький и жалкий, что разобрать, во рту он у нее или нет, было невозможно. Только звякал колокольчик.
Чем он превосходил остальные ее игрушки, мы не могли вообразить. Ну, разве тот факт, что она сама его нашла; или что он такой маленький и просто напрашивается, чтобы его поносили во рту; или что его прежде любили другие кошки. Как бы то ни было, теперь он стал любимой игрушкой Шебалу. Днем она таскала его, вечером требовала, чтобы мы его кидали, а она за ним бегала. Из нее вышел бы отличный ретривер, говорил Чарльз. Хоть на охоту с ней иди!
Возможно, возможно. Но только охотничьи собаки, насколько мне известно, не рассовывают подстреленную дичь под мебель. А потом не садятся и не вопят, потому что не помнят, куда ее девали.
А Шебалу только этим и занималась. И не потому что уставала играть с бывшим мотком — этого вообще не случалось. Но когда мне надоедало бросать моток, она некоторое время носила его во рту, а затем, точно яичную скорлупку, подсовывала под кресло, чтобы напиться или поболтать с Сили. Через несколько минут она спохватывалась, и вот тут начинались вопли. Либо она засовывала его так глубоко, что теперь не могла дотянуться, либо — и вот тут поднимался настоящий содом — она успевала забыть, где его оставила.
Мой Моток! — вопила она и, распластавшись на животе, с надеждой заглядывала под кушетку. Он же антикварный! Она не хочет его потерять. И спрашивала у Чарльза, видел ли он ее моток? Трогала его лапой за колена, смотрела на него взволнованными голубыми глазами. Затем еще вопли, и вот уже мы все ищем ее моток — даже Сили вместе со мной внимательно заглядывал под кресла. А когда моток находился, она хватала его, как потерянное и вновь обретенное дитя. Сначала слегка фыркала, показывая ему, как она на него рассердилась, а затем, если я все-таки не соглашалась бросать его, тут же снова засовывала свой драгоценный моток под какую-нибудь мебель.
Чем он превосходил остальные ее игрушки, мы не могли вообразить. Ну, разве тот факт, что она сама его нашла; или что он такой маленький и просто напрашивается, чтобы его поносили во рту; или что его прежде любили другие кошки. Как бы то ни было, теперь он стал любимой игрушкой Шебалу. Днем она таскала его, вечером требовала, чтобы мы его кидали, а она за ним бегала. Из нее вышел бы отличный ретривер, говорил Чарльз. Хоть на охоту с ней иди!
Возможно, возможно. Но только охотничьи собаки, насколько мне известно, не рассовывают подстреленную дичь под мебель. А потом не садятся и не вопят, потому что не помнят, куда ее девали.
А Шебалу только этим и занималась. И не потому что уставала играть с бывшим мотком — этого вообще не случалось. Но когда мне надоедало бросать моток, она некоторое время носила его во рту, а затем, точно яичную скорлупку, подсовывала под кресло, чтобы напиться или поболтать с Сили. Через несколько минут она спохватывалась, и вот тут начинались вопли. Либо она засовывала его так глубоко, что теперь не могла дотянуться, либо — и вот тут поднимался настоящий содом — она успевала забыть, где его оставила.
Мой Моток! — вопила она и, распластавшись на животе, с надеждой заглядывала под кушетку. Он же антикварный! Она не хочет его потерять. И спрашивала у Чарльза, видел ли он ее моток? Трогала его лапой за колена, смотрела на него взволнованными голубыми глазами. Затем еще вопли, и вот уже мы все ищем ее моток — даже Сили вместе со мной внимательно заглядывал под кресла. А когда моток находился, она хватала его, как потерянное и вновь обретенное дитя. Сначала слегка фыркала, показывая ему, как она на него рассердилась, а затем, если я все-таки не соглашалась бросать его, тут же снова засовывала свой драгоценный моток под какую-нибудь мебель.
Как-то раз он пропал на несколько дней, и такой унылый у нее был вид, когда она сидела, ожидая его появления, на середине ковра, что я практически устроила генеральную уборку, все время соображая, куда бы он мог попасть, и безотлагательно начиная поиски.
Однако я думала, что он уже не отыщется. За несколько дней до пропажи она играла с ним, пока я чистила ванну, и бросила его в унитаз. Встала на задние ноги, держа моток во рту, поглядела вниз и нарочно уронила моток туда. Ну, я его выудила, зная, как он ей дорог, и вымыла его. И теперь я была убеждена, что она опять его туда бросила и кто-то спустил воду.
Когда она его отыскала, у нас сидели гости. Шебалу прицеливалась на бутерброды, и Чарльз выставил ее в прихожую. Странно, сказал он, вернувшись. Он посадил ее в кресло, и она не соскочила, не попыталась раньше него проскочить в дверь гостиной. Кажется, ее заинтересовало что-то за подушкой. Остается надеяться, что там не припрятана мышь.
Собственно говоря, Шебалу пока еще не видела ни единой мыши, но при словах Чарльза, что в недрах наших кресел могут покоиться дохлые мыши, выражение на лицах наших гостей (они редко встречались с сиамскими кошками) могло сравниться лишь с тем, что на них выразилось, когда секунду спустя зазвенел колокольчик и я, кидаясь открыть дверь, сказала:
— Она его нашла! Благодарение небу!
Да, нашла. Практически в единственном месте, куда я не заглянула, поскольку еще ни разу не видела, чтобы она забиралась туда с мотком. Теперь она гордо прошествовала через гостиную и положила его на каминный коврик. Чарльз сказал ей, какая она умница, я заверила ее, что моток очень красивый, а Сили подошел и взыскательно понюхал.
Разлохмаченные шерстяные нитки с колокольчиком. Наши гости изумленно его разглядывали.
— Мне показалось, это по меньшей мере фамильная драгоценность, — сказал кто-то из них после паузы.
— В этом доме так оно и есть, — сказала я, подбирая моток, и для верности заперла его в бюро.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Мы стали куда осторожнее и выдавали ей моток, только когда были поблизости, чтобы увидеть, куда она его запрячет. Как она ни выла, в ее распоряжение он поступал только в строго определенное время. Например, в девять вечера.
Она быстро выучила расписание. До этого момента она могла заниматься чем угодно — блаженно лежать на спине, греть животик у огня. Помогать Чарльзу с его кистями, мучить Сили… Но чуть начинало бить девять, Шебалу (как прежде Шеба с ее молоком) уже была на бюро, требуя свой моток. Она имеет Право получить его Сейчас же. Согласно ее Сиамской Хартии.
Эта ее хартия имела много статей. Так, Сили не дозволялось храпеть. Едва он допускал подобное, Шебалу — лежал ли он у меня на коленях или под своим пледом — немедленно подходила и сурово тыкала его лапой. Зрелище было на редкость комичное. Сили смущенно приоткрывает один глаз, и храп обрывается. Сили! Которому ничего не стоило бы расплющить ее ударом лапы. Но он прямо-таки надышаться на нее не мог и демонстрировал это самыми разными способами. Иногда я пыталась втянуть его в игру с мотком. Ведь это была его игрушка, и почему им не пользоваться ею вместе? Но он только слегка прикасался к мотку лапой и глядел на Шебалу, которой второго приглашения не требовалось. И она тут же его забирала. И даже еще более поразительно: несколько раз, когда я его бросала ему на кушетку, он подбирал моток в рот и аккуратно ронял его с края. Где внизу уже поджидала его косоглазая подружка.
Теперь не она ему подражала, а Сили ее копировал. Если она сидела на столе, наблюдая, как Чарльз пишет картину, и Сили сидел там же, не сводя глаз с картины. Если она отпивала из чашки для мытья кистей, что случалось часто, так как от болтовни у нее пересыхало в горле, то и Сили надо было напиться. Однажды, когда она решила напиться из банки с совсем уж ядовитым раствором красок, Чарльз пошел сменить воду, а вернувшись с чистой, увидел, что Сили, не желая отставать, съел все краски с его палитры. Берлинская лазурь, сиена, гуммигут. Сили чувствовал себя великолепно, но у Чарльза разыгралась язва, и он всю ночь не мог уснуть, тревожась из-за всей этой краски в желудке Сили.
Сили даже двигался с одной скоростью с ней. Шебалу не ходила, а бегала и с лестницы слетала как пушинка. А рядом с ней всегда был Сили. Повернув голову к ней, он выбрасывал длинные ноги наподобие лошади-качалки, приспосабливаясь к ее походке. Ну, прямо тренер рядом с бегуном. Так легко было представить его в полосатой майке. Но только бегун был маленьким, решительным, с властными голубыми глазами, и в конце концов ему всегда дозволялось выиграть.
Это было таким мирным временем после горечи потери Соломона и Шебы, словно мы вошли в гавань после бури. Вот что, сказал Чарльз однажды вечером, когда мы сидели у камина — Сили у меня на коленях, Шебалу у него, а Аннабель довольно жует сено у себя в конюшне — все у нас идет так хорошо, что он подумал, не пора ли приступить к перестройке коттеджа.
Собственно, мы планировали это уже давно. Некогда наш коттедж был типичным коттеджем западных краев: маленький, беленый, крытый красной черепицей с двумя комнатами наверху, двумя внизу и сзади — сарай для повозки. Предыдущие владельцы превратили две нижние комнаты в одну, а на месте сарая пристроили кухню и ванную. А мы добавили прихожую, чтобы не входить с улицы прямо в гостиную, а еще теплицу, оранжерею, гараж в конце сада и конюшню для Аннабели по ту сторону дороги. Сверх этого нам особенно много места не надо, сказали мы. Хотя, конечно, неплохо бы обзавестись ванной комнатой наверху, чтобы гостям не надо было проходить через гостиную в халатах. А тогда можно будет старую ванную и коридор присоединить к гостиной, сделать альков для столовой, который тоже будет очень полезен. А уж если мы будем строить ванную наверху над теперешней, так можно построить комнату над кухней… нет, нам нужен кабинет, правда, нужен.
Безусловно! Ведь наша маленькая свободная комната еще не вмещала бумаги, книги, мольберт Чарльза, мою пишущую машинку, паруса для каноэ, рояль (чтобы я могла упражняться в необходимом уединении) и, когда мы проводили вечер не дома, два ящика с землей на всякий случай. Если у нас кто-нибудь гостил, все, кроме рояля (он весил полтонны), надо было перетащить к нам в спальню. А гостям приходилось держать свои вещи на рояле, отправляться вниз по естественной надобности, и, если мы открывали дверь спальни, когда они проходили мимо, мольберт имел обыкновение опрокидываться наружу и промахиваться по ним самую чуточку. Все они были наши близкие друзья, но порой вид у них делался совсем ошарашенный.
Да и в ванной все было устарелым. Ванна — как колода, из которой поят лошадей, унитаз с бачком вверху и очень длинной цепочкой, которая часто оставалась в руке очередного гостя. Насколько все это отдавало стариной, мы поняли, когда недавно у нас гостил родственник из Саскачевана, навестивший нас впервые. Он вошел в ванную, а затем выскочил из нее, кинулся к своей жене, которая стояла на лужайке, и, весь сияя, сказал взволнованно: