— Ты всему виной, именно ты, Гипа, она умоляла тебя спасти ее и спасти себя, но ты смалодушничал.
— Азазель!
— Да, Гипа, это я — Азазель, который приходит к тебе от тебя самого.
Три вещи неизменно мучают меня: страх за судьбу Нестория, угрызения совести из-за того, что случилось с Мартой, и внезапные появления Азазеля. Сколько же еще терпеть мне все это?! И уймутся ли когда-нибудь эти страхи? О Господи, вразуми меня, ибо я…
— Гипа, прекрати заниматься самоедством и закончи рукопись.
— А что я начал записывать?
— То, о чем толковал тебе Несторий у восточной стены Иерусалима. Ничего не бойся и ничем больше не занимайся, а только пиши и не рассчитывай, что кто-нибудь в обозримом будущем прочтет твои воспоминания. Пиши по ночам. Как знать, несчастный, может быть, дней через сорок твоего затворничества к тебе придет известие о новой победе Нестория после пережитого им поражения. Может, тебе доведется второй раз встретиться с Мартой, одетой в пленительный дамасский наряд, и провести с ней в покое и счастье остаток дней.
Вески доводы Азазеля, и чаще всего он берет надо мной верх… А может, он так дерзок со мной, потому что я представал перед ним вечно колеблющимся и неизменно страдающим?
Как бы то ни было, поводов для беспокойства нет. Вот-вот рассветет, и нет ничего плохого, если я немного попишу. Видимо, скоро этот свиток будет исписан полностью. Но пока осталось немного свободного места, я закончу описание того, что услышал от Нестория в тот памятный день. Я буду писать по-сирийски, чтобы никто, если прочтет написанное, никогда не смог обвинить Нестория, а лишь меня одного.
В тот день в Иерусалиме достопочтенный Несторий на своем изысканном греческом поведал мне следующее:
— Правда, Гипа, заключается в том, что вся эта история оказалась дьявольскими кознями. За всем, что происходило сто лет назад на Соборе в Никее, стоял дьявол. Дьяволом я называю то временное помешательство, которое охватывает людей и перед которым бессилен даже Господь. Когда случается подобное, люди начинают браниться, опускаться и напрасно растрачивать свой дух. Страсти захватывают их, они превращаются в глупцов и идут против духа собственной веры — и все ради обретения крупиц бренного существования. Все, что на самом деле произошло в Никее, Гипа, окутано вздором, небылицами и россказнями. Император Константин так страстно желал продемонстрировать, что он глава всех почитателей Креста, что даже не стал прислушиваться к призыву Вселенского собора закончить строительство нового города — Константинополя, поэтому и Собор был созван в ближайшей деревушке. Хуже места нельзя было выбрать, ибо в то время ее называли «Город слепцов». Еще за год до этого императора заботило лишь одно — укрепление своей власти и борьба с прежними соратниками. Победоносно завершив сражения, триумфатор возжелал одержать также и религиозную победу над подданными и с этой целью созвал всех глав церквей вселенской общины. Мало того, он сам управлял этим Собором, даже вмешивался в богословские диспуты и в итоге навязал собравшимся епископам и священникам свою волю. Я думаю, за всю жизнь он не прочел ни одного труда, посвященного божественности Мессии. Он даже не знал греческого, на котором велись богословские прения между священником Арием и александрийским епископом того времени Александром. Это явствует из письма императора к ним, в котором он рассуждает о различиях в толковании природы посланника Иисуса, заявляя, что они незначительны, надуманны, лишены смысла и низки! Он нажимает на них и настаивает на необходимости хранить свои взгляды при себе, не смущая ими людей. Это известное письмо, его копии хранятся во многих епархиях. Победу в этой дискуссии император присудил епископу Александру, чтобы обеспечить себе гарантированные поставки египетской пшеницы и винограда. Он объявил Ария еретиком и осудил его учение, чтобы ублажить большинство присутствовавших, и это стало считаться победой всего христианства. И как император Константин погубил философию Ария, так в наши дни руками невежд уничтожаются те, кто считает себя ее последователями, — они обвиняются в ереси и объявляются хулителями веры. Ариан, живущих сегодня рядом с нами, обвиняют в преступлениях, как сто лет назад император Константин объявил преступником самого Ария и приговорил его к казни среди бела дня.
— А также, отец мой, император приказал сжечь все его сочинения, а заодно и ходившие по рукам Евангелия, за исключением известных четырех… Но что ты имел в виду, отец мой, когда упомянул философию Ария?
Мы уже долго сидели под тенистым деревом, росшим у церковной ограды, в укромном уголке, примыкающем к городской стене. Несторий вдруг замолчал, как будто что-то обдумывая, затем повернулся и посмотрел на меня так пристально, словно его задело, что этот рассказ не произвел на меня должного впечатления. Я никогда не забуду выражение его лица, когда он продолжил разговор:
— Я раскусил тебя, Гипа! Я понял, какие богословские науки ты изучал в Александрии. Я знаю все, чему тебя там обучали, и все, что ты почерпнул из этого обучения — и дело Ария, и его еретические воззрения. Я, однако, смотрю на все это под другим углом, с антиохийских позиций, и сейчас попробую тебе объяснить, что я имею в виду. Я считаю Ария человеком, одаренным любовью, тягой к истине и благодатью: обстоятельства его жизни, его подвижничество и аскеза полностью подтверждают это. Теперь что касается его воззрений. В них я усматриваю лишь попытку очистить нашу веру от древнеегипетских напластований. Твои предки верили в существование троицы: Озириса, его сына Хора и его жены Исиды, зачавшей от мужа без совокупления с ним. Нам что, нужно вернуться к этим дремучим представлениям? Неверно, что говорят о Боге, будто Он един в трех лицах. Бог, Гипа, один, и нет у Него в Его божественности сотоварищей. Арий считал, что можно поклоняться лишь одному Богу, но он стал говорить об этом так, как в его время говорить было не принято. Признавал таинство перевоплощения Бога в Мессии, но отвергал божественность Иисуса. Соглашался с тем, что рожденный Марией Иисус был даром человеку, но восставал против придания единому Богу сотоварища.
— Но ведь в этом, отец мой, он не выходил за границы древнеегипетских представлений, которые в итоге также сводились к единосущному Богу, главенствующему над всеми святыми. Однако в своих утверждениях Арий шел дальше представлений своего времени, за что был испепелен небесным огнем.
— Александрийским огнем, Гипа… Когда он из готской ссылки обратился с призывом к императору, тот вынудил его помириться с александрийским епископом, дабы обеспечить мир и спокойствие в Великом городе, и здесь его просто-напросто отравили.
— Он что, был отравлен?!
Потрясенный, я вскочил и стал расхаживать туда-сюда. В это время мимо нас проходили две женщины во всем черном, с лицами, прикрытыми на еврейский лад. Когда я вскрикнул, одна из них посмотрела в нашу сторону и поправила накидку, а вторая рассмеялась. Несторий как будто не услышал моего возгласа и ответил спокойным и серьезным тоном:
— Мне кажется это наиболее вероятным. В полдень, за день до назначенной встречи с императором и александрийским епископом, Арий общался с людьми — и вдруг, неожиданно почувствовав резкую боль в животе, зашатался и умер. У него пошла кровь, и все внутренности вылезли наружу. Страшная смерть! Это случилось в субботу триста тридцать шестого года, незадолго до захода солнца.
— А что было потом, отец мой?
— Ничего. Александрийский епископ был вне себя от радости, закрылся дома и молился. Император Константин также был доволен, что Арий умер. Сторонники и поклонники его разбежались. Епископы осудили Ария и заклеймили его взгляды в поданной императору челобитной.
— Пропал человек!
— И мысли его оказались почти загубленными. Через шесть лет после его смерти в Антиохии был созван «освятительный» собор[3], на котором епископы недвусмысленно заявляли, что отныне они не будут последователями Ария в том смысле, в каком он это понимал, а будут следовать заветам святых отцов! Так вот восторжествовала Александрия. Кстати, Гипа, ты уже был в Александрии, когда убили женщину-философа Гипатию?
Этот вопрос, как огненный поток, смел робкое трепетание моей начавшей было оттаивать души. Внезапно передо мной стали возникать картины, которые, как я полагал, давно стерлись из памяти. Воспоминания вновь вернули меня в тот день, когда я дал обет молчания, став свидетелем трагедии, вынудившей меня оставить Александрию и начать странствовать по земле Господа.
Как я ни крепился, не смог сдержать двух слезинок, предательски выкатившихся из глаз. Образ Гипатии, взывающей о помощи, вновь встал передо мной… Несторий почувствовал, что со мной что-то происходит, и, движимый божественным состраданием, приобнял меня и притянул к себе. Мне хотелось плакать, и только стыд удержал от этого.
Как я ни крепился, не смог сдержать двух слезинок, предательски выкатившихся из глаз. Образ Гипатии, взывающей о помощи, вновь встал передо мной… Несторий почувствовал, что со мной что-то происходит, и, движимый божественным состраданием, приобнял меня и притянул к себе. Мне хотелось плакать, и только стыд удержал от этого.
— Ну-ну, Гипа, ты же стоек духом. Ладно, сегодня мы много о чем поговорили, и я искренне к тебе проникся. Возвращайся сейчас в свою уютную келью и поспи. А завтра рано утром я буду ждать тебя у входа в церковь. Мы помолимся, а затем вместе позавтракаем, и ты расскажешь, что приключилось с тобой в Александрии. Даст Бог, завтра увидимся.
В ту минуту я осознал, что Несторий — воистину наделенный благодатью святой отец и достойный почитания служитель Господа… Я чувствовал, он пытается защитить меня, как настоящий отец, которого я потерял, хотя ни обликом, ни чертами он совсем на него не походил. Возрастом он был немногим старше меня и никак не годился мне в родители, если бы не его речь, наполненная истинным церковным смыслом. Под наплывом чувств в греховности своей я совсем позабыл, что хотел попросить его разрешения увидеть епископа Феодора, чтобы осведомиться о его состоянии и получить от него благословение… Устыдившись, я начал бормотать:
— Я завтра приду… Да, после третьей молитвы… Буду ждать тебя, отец мой, и все расскажу, если ты окажешь мне честь вновь посетить мою скудную келью. Я расскажу обо всем, что произошло, обо всем, что случилось со мной в тот день и чему я был свидетелем…
Затем я побежал к себе, мечтая остаться в одиночестве, и по пути молил Господа, чтобы у моих дверей не оказалось никого из больных, — и Господь внял моей просьбе. Я запер дверь и, не зажигая светильника, принялся смиренно молиться, преклонив колени, в полной темноте, уповая на обретение душевного покоя. Но мне не суждено было уснуть той ночью. Всегда, как только в памяти всплывает Александрия, моя постель превращается в колющее ложе. Когда ночные кошмары стали совсем невыносимы, я, заливаясь слезами, горячо воззвал:
— Боже мой, не обдели меня своей милостью, грехи мои давят на меня невыносимо. Избавь меня в великодушии своем от сердечных мук… Успокой меня, Господи, позволь мне вновь родиться без памяти или смилуйся надо мной, призови меня к себе и забери из этого мира.
Долго я молился так о небесном снисхождении и умиротворении моего сердца, но Господь не внял мне, и воспоминания об александрийских событиях накатывали на меня одно за другим.
Лист III Столица соли и жестокости
Я хорошо помню, как в пору безвозвратно ушедшей юности отправился из Ахмима в Александрию, влекомый большими надеждами. Стоял полдень, самый разгар дня, в церкви все готовились к молитве шестого часа{27}. Я ушел с солнцепека на восточный берег Нила, куда причаливали речные лодчонки и парусные барки. К моему удивлению, на пристани никого не было, видимо из-за палящего солнца. В месяц абиб (таммуз (араб.), июль) после полудня солнце печет немилосердно. В славные стародавние времена древние верили, что солнце — это явление могучего бога Ра, самого главного из богов… Из исчезнувших, стертых из памяти и позабытых богов.
В гавани я укрылся в тени одинокого дерева, такого же хилого, как и я. Его ветви нависали над краем узкого канала, питавшегося нильской водой, широко разливающейся в летние месяцы. Я достал из торбы маленькую икону, с которой никогда не расставался, образ пресветлой Девы Марии, и стал всматриваться в ее умиротворяющий лик. Если б только Господь смог наделить меня такой же чистой матерью, какой была Дева Мария!
Меня одолела дремота, но я быстро очнулся, когда ко мне подошел молодой человек лет двадцати, тащивший за собой обезьянку. Оба они забавно подскакивали при ходьбе, будто связанные одной цепью. Юноша с улыбкой посмотрел на меня и направился в сторону росшей неподалеку высокой пальмы, ветви которой гнулись под тяжестью сухих фиников. Зимой их никто не собрал, так что какие-то попадали вниз, а какие-то остались на дереве.
— Это сахарные финики, и вкус у них отменный, — обратился парень ко мне так, как будто был хорошо со мной знаком либо хотел объяснить, зачем пришел сюда, и просил позволения взобраться на чужую пальму. А может, решил просить у меня благословения, увидев человека в монашеской одежде. Он поднял руку и указал на верхушку пальмы. Обезьянка в точности скопировала его жест, и оба без малейших усилий, как будто продолжая двигаться по земле, вскарабкались на дерево. Первой до вершины добралась обезьяна и, радостная, стала раскачиваться на ветках и сухих гроздьях фиников. Парень настороженно посматривал на нее, словно опасался змей и скорпионов, которые могли таиться в кроне. Он ловко добрался до самого верха и стал трясти свешивающиеся ветки. Когда закончился финиковый дождь, парень спустился вниз гораздо быстрее, чем взбирался наверх. Он сразу же собрал целые, не изъеденные червями плоды в подол своей выцветшей рубахи и, не произнеся ни единого слова, бросил несколько фиников мне. На лице его блуждала блаженная улыбка. Он не стал дожидаться от меня слов благодарности и не попросил благословения. Он просто поделился финиками, и, посадив обезьянку себе на плечо, пошел прочь, и исчез в зарослях кустарника. Тогда я подумал: может, Бог послал мне этого юношу как знамение? Или это был один из небесных ангелов, тайно живущих на земле среди не ведающих их людей. Правда, в тот момент я почему-то не задался вопросом: а бывают ли ангелы с обезьянами?!
После полудня к пристани причалила лодка, которая направлялась в большой город под названием Асьют{28}, чьи постройки раскинулись вдоль берегов Нила. Он располагался в двух днях пути на север от Ахмима. Матросы на лодке торопились по своим делам и предложили мне, не мешкая, отправиться с ними. В этом я усмотрел волю Господа, призывавшего меня посетить в Асьюте святое место, спрятанное в горной лощине под названием Кускам, где останавливалась Дева Мария с младенцем Иисусом во время бегства в Египет, скрываясь от жестокостей римлян. Лодочники отплыли немедля, попутный ветер надувал парус, и вечером следующего дня я уже был в Асьюте.
Это очень большой город, большинство жителей которого составляли христиане, хотя встречались и идолопоклонники. В целом население было радушным, а построенные друг рядом с другом жилища — просторными. Тогда я думал, что это самый большой город в мире. Я еще не побывал в Александрии, Иерусалиме и Антиохии… Из Асьюта я отправился на запад, в сторону диких гор, где однажды нашло приют Святое семейство. Я мало что там обнаружил, но не пожалел о своем посещении этого места.
Поднявшись на гору, я увидел бедную церквушку с лепившимися вокруг несколькими обветшалыми постройками, которые, по-моему, вряд ли могли быть свидетелями пребывания здесь Святой Девы. В этом невзрачном месте затворничали несколько монахов и совсем не ощущалось никакой одухотворенности, к которой я стремился и ожидал здесь найти. Одна только дикость! Через два дня я вернулся в Асьют.
На обратном пути ко мне подошел человек в красивой одежде. На нем, несмотря на жару, была черная накидка из тонкой и мягкой шерсти, украшенная по краям вышивкой черными же блестящими шелковыми нитями. Меня удивило лукавое выражение его лица, равно как и отсутствие креста на длинной шее. Когда наши взгляды скрестились, он усмехнулся, отчего наружность его показалась еще более коварной, хотя во взгляде проглядывал здравый смысл. Мне этот человек показался опасным, и я пошел медленнее, рассчитывая отстать. Он также замедлил свой ход, дожидаясь, пока мы поравняемся, и стало понятно, что он не прочь заговорить. Вопреки своей воле я поднял на него глаза: на смуглой коже лица контрастно проступали белые лишайные пятна. Без околичностей он вдруг прямо обратился ко мне на греческом языке, бывшем в ту пору в большом ходу среди жителей тех мест, сказав примерно следующее: «Интересно, как могла добраться сюда Дева Мария, одна, с ребенком, спасаясь от преследователей, спустя годы после смерти правителя, который, как утверждают, уничтожал еврейских младенцев? И чего вдруг, после пребывания в зеленых долинах Египта, она оказалась в этой безжизненной желтой стране?» Бесстрастно произнеся свою тираду, этот лукавого облика человек вдруг свернул с дороги, по которой наша процессия двигалась в Асьют, и направился на северо-восток. Было видно, как он пересек поле, углубился в густые заросли тростника и исчез из виду… Для чего я пересказываю все эти подробности?
Несколько недель я провел в разных монастырях и церквях, а затем отправился в Александрию с речным караваном мелких торговцев из Гелиополиса{29}. Это были бы очень милые люди, если б не пили столько крепкого вина, после чего принимались горланить песни. Во время путешествия я был одет как египетский монах, что оказалось очень удобным — из уважения к моей хламиде матросы отказались брать с меня плату за проезд. Один из них, явно христианин, сказал: «Вполне достаточно, отец наш, если ты благословишь нашу посудину». Тогда впервые кто-то назвал меня отцом.