– Ленка… Ты чего?
Трясу головой:
– Ничего…
– Вообще я не люблю, когда так смотрят мне за спину, – говорит он после паузы. – Ты как будто привидение увидела.
– Я никогда не думала, что останусь с тобой надолго, – говорю, едва шевеля губами.
– Что?
– Витенька, а я ведь тебя старше…
– Здрас-сьте, – он осторожно ставит на траву поднос с орешками. – С чего бы это ты?..
«И в этой зыбкости, в болтанке штормовой, // ведя за ручку сонного ребенка, // ты задеваешь звезды головой, – чтоб знал, как хорошо с тобой, как звонко, // как ничего не страшно, как светло, // как нежно, как таинственно, как свято!..»
Он улыбается и проводит рукой перед моим лицом:
– Ленка…
– Чего ты?
– Ты останешься со мной? Надолго?
– Навсег… – начинаю я, но самое мелодраматическое из всех слов не желает ложиться ко мне на язык.
Он кивает.
Елена«Но, когда серебристая цапля // грусть мою, как последняя капля, // переполнит в осенний четверг, // пролетая над полем свекольным…
А чем зрители во всех этих казино и развлекательных комплексах, в тех самых, где ставят ринги, – чем они отличаются от зрителей программы «Щели»?
Они такие же.
Конечно, бокс честнее… Бить, рискуя попасть под удар, сражаться на равных – это, по крайней мере, естественно для человека… для мужчины. Да. Наверное, это естественнее, чем пожирать на игрушечном ринге карамельные лифчики и пересказывать похабные анекдоты, заменяя ключевые слова эвфемизмами «Африка» и «Гондурас»…
Ты играешь со зрителем, как истощенная больная кошка – с миллионом крепких мышей. Но ты кошка. И они ведутся.
А он – крысиный лев, выведенный на потеху публике… А публика ждет нокаута. Это тебе не теннис и не водное поло… Публика обязательно хочет крови. И рефери – в белом, чтобы кровь на рубашке была виднее…
Гладиаторы – те хоть были рабами.
«…я каким-то чутьем треугольным / забиваю спасительный клин / в серебристое воспоминанье, / чтобы сердца последнее знанье / не опошлить концовкой счастливой. / День – недолог, а путь мой так длин…»
Что, опять не нравится?
Прости.
Лена– С кем ты разговариваешь?
Лежим в обнимку под шелковыми простынями.
– Ни с кем. С тобой.
– Мне кажется, что ты будто по телефону разговариваешь… Молча.
– Так не бывает.
– Вот и я говорю… Ленка, я тебе все по себя рассказал… Ты все знаешь.
Смеюсь.
– А ты… так и не скажешь мне?
– О чем?
– Об этом.
– Ты даешь… Как я догадаюсь, о чем, если ты не говоришь?
Мрачнеет.
«Я – хуже, чем ты говоришь. Но есть молчаливая тайна: Ты пламенем синим горишь, Когда меня видишь случайно. Я хуже, чем ты говоришь…»
– Должна быть в женщине какая-то загадка, – сообщаю доверительно. – Должна быть тайна в ней кака-ая-то. Помнишь такой фильм?
– Нет, – говорит он серьезно. – Но если ты не скажешь… Я догадаюсь.
ЕленаРисую меловой круг на паркете. Мел ломается. Рассыпается крошкой.
По темной комнате ходят тени.
Машина проехала – прошарили фары по потолку.
Кому мне молиться, чтобы меня не нашли?
Я не переживу, если меня вытащат. Чешуя моя высохнет, а глаза, не знавшие света, ослепнут. Кому мне молиться?
«Положи этот камень на место, В золотистую воду, В ил, дремучий и вязкий, как тесто – Отпусти на свободу!»
– Отпусти на свободу, – шепчу одними губами.
Я проклята. Я была проклята в тот момент, когда добровольно отказалась быть собой; что поделать, я слабая. Не всем же выходить на ринг…
Он кажется своим, и в этом вся беда. Если бы он был чужим – никогда не заметил бы моего круга… Прошел бы мимо, не глядя, и все было бы хорошо…
«Отпусти этот камень на волю, Пусть живет как захочет, Пусть плывет он по синему морю, Ночью в бурю грохочет»…
ЛенаОн придвигается близко. Очень близко. Трогает губами мой нос:
– Если выбросит вал шестикратный Этот камень на сушу, – Положи этот камень обратно И спаси его душу…
– Витя, что ты говоришь?!
Улыбается:
– Положи за волнистым порогом Среди рыб с плавниками. Будешь богом, светящимся богом, Хоть для этого камня.
Молчу. Не знаю, что сказать.
– Ленка, – говорит он мне в самое ухо. – Бросай свои «Щели». Оставайся со мной. Возвращайся ко мне.
– Откуда?
Он прикрывает глаза:
– «Откуда ни возьмись – как резкий взмах – Божественная высь в твоих словах – как отповедь, верней, как зов: «за мной!» – над нежностью моей, моей, земной. Куда же мне? На звук! За речь. За взгляд. За жизнь. За пальцы рук. За рай. За ад…»
Не могу сопротивляться.
– «Звучи же! Меж ветвей, в глуши, в лесу, здесь, в памяти твоей, в любви, внизу постичь – на самом дне! не по плечу: нисходишь ли ко мне, иль я лечу»…
Боксеры не умеют так смотреть.
ЕленаЯ – на крыше. Город – подо мной.
Жестяной козырек мокрый. Льет дождь.
Он не достанет меня. Нет. Здесь граница моего мелового круга.
Вокруг – огни, как будто наступает вражеская армия. Мой город, родной и привычный, ощетинился фарами и осаждает мою бетонную башню под жестяным козырьком.
Меня не достанут.
Еще один его шаг навстречу – и я шагну тоже.
Лена– С какой это стати, – говорю холодно, – я должна бросать работу? Я ведь не предлагаю тебе бросить бокс, правда? У тебя есть профессия, ты добился кое-каких результатов… Ну и я добилась, между прочим. Я профессионал. И не говори мне больше, пожалуйста, таких глупостей.
– Ты человек, – он терпеливо улыбается. – Ты вовсе не собственность этого своего… рейтинга. И никто тебя не просит бросать работу…
Выскальзываю из-под простыни. Иду одеваться.
– Лена? – спрашивает он удивленно.
Лихорадочно разыскиваю телефонную трубку.
ЕленаВ пустой квартире надрывается телефон.
«Здравствуйте. Вы набрали номер… и слушаете автоответчик. Оставьте ваше сообщение после длинного гудка»…
С оконных стекол лохмотьями свисают пленочки витражей. Паркет – в меловых кругах, в центре одного из них лежит раздавленный тюбик помады.
Лена– …Витя, мне не нравится, что ты лезешь в мои дела.
– Послушай… А почему ты так со мной разговариваешь?
– Тебе не нравится тоже? Вот и славненько, мы обменялись взаимными претензиями.
– Лена…
– …Тебя не устраивает мой тон, меня не устраивает твое покровительство. Я в нем не нуждаюсь. Моя жизнь – это моя жизнь.
– А мне показалось… – говорит он глухо.
– Ты хочешь изменить меня. Хочешь, чтобы я, как тапочек, приняла форму твоей ноги. А этого не будет.
– То есть ты ничем, совершенно ничем не собираешься поступаться… ради…
– Ради чего? И с какой стати я должна поступаться?
– Что, совсем не для чего? – тихо спрашивает и потихоньку теряет румянец.
Усмехаюсь:
– Витя, ты взрослый мальчик… Когда отношения двух людей начинают из стеснять – жертвовать следует отношениями, а не друг другом.
– А что, наши отношения…
– По всей видимости, увяли помидоры, – развожу руками. – И это совершенно естественно. Дельфин и русалка, как ты понимаешь, ни в коем случае не пара.
– Это… ты? – спрашивает после паузы, потрясенно меня разглядывая.
Гордо выпячиваю грудь:
– Это я. Единственная и неповторимая.
* * *Сидим в самолете. Смотрим в разные стороны. А вокруг – взгляды, взгляды, удивленные, вопросительные и злорадные. Карамельно улыбается стюардесса…
Дымко заказывает коньяк. Впервые за все наше знакомство я вижу, как он пьет алкоголь.
Я беру апельсиновый сок.
Самолет заходит на посадку.
* * *– Всему хорошему рано или поздно наступает… конец, – говорю я, лукаво улыбаясь в камеру. – Он подкрадывается, как правило, незаметно… Вы знаете, что обычно подкрадывается незаметно?
Публика в студии смеется. Она знает.
– Это может быть скука, рутина, ползучий быт, – продолжаю я. – Но нередко это – некая черная тайна, вдруг выплывшая на свет…
За моей спиной со скрипом раскрывается дверца бутафорского шкафа, оттуда вываливается натуральный скелет. Зрители смеются.
– …Сегодня у нас в студии люди, лучше других знающие, что такое скелет в шкафу и чем опасны раскрытые тайны! – провозглашаю я. – Встречайте!
И под бравурную музыку мои хомячки занимают почетные места на квадратном, стилизованном под ринг подиуме.
* * *Блондинка лет тридцати, полненькая, волоокая, рассказывает о любовнице своего мужа, и как она нашла в собственной ванной женский бритвенный станок, и демонстрирует улику публике.
Неожиданно из-за ширмы появляется любовница. Гневно опровергает версию жены: ее ноги не нуждаются в бритье! Раз в месяц она посещает косметический салон и делает полную де-эпиляцию!
Муж смущенно улыбается.
После свары следует конкурс, приз победителю – два билета в Ниццу. Участницы – жена и любовница – должны на скорость побрить бутафорские ноги, специально для этой цели изготовленные из пластика и синтетической ворсистой ткани…
Выключаю монитор.
Он не выключается. В пульте села батарейка. Я жму и жму на кнопку; на экране мыло, пена, смех зала, поездку в Ниццу выигрывает любовница и зовет с собой мужа, муж колеблется, жена в истерике…
Поднимаюсь и просто выдергиваю из стены шнур.
Стук в дверь. Криэйтор Дима.
– Уйди.
– Леночка… Пару слов всего… Во-первых, шеф балдеет от последней программы. Во-вторых, тут намечается еще один партнер, немец, очень перспективный… В-третьих… Ты же меня подставила! Я тридцать баксов продул в тотализатор. Ты же обещала предупредить, когда вы с Дымко разосретесь!
Подумав, вытаскиваю из сумки три зеленых бумажки. Кладу перед ним на стол.
ЕленаЛежу на диване. Смотрю в потолок.
«Никого со мною нет. На стене висит портрет. По слепым глазам старухи Ходят мухи, мухи, мухи. Хорошо ли, – говорю, – Под стеклом твоем в раю? По щеке сползает муха, Отвечает мне старуха: – А тебе в твоем дому Хорошо ли одному?»
Окна цветные. В комнате – холод и полумрак, как в заколоченной церкви.
ЛенаПросматриваю новости в Интернете.
Мелкий терракт на Ближнем Востоке.
Катастрофа пассажирского самолета.
Премьера нового мюзикла.
Дымко убыл в Австралию, праздновать победу и купаться в коралловых рифах.
Скатертью дорога.
* * *Пробка на много километров. Сигналы и бензиновая вонь. Ни вправо, ни влево. Серые лица за мутными стеклами. Ругань. По радио – реклама гигиенических прокладок.
Бросаю машину. Спускаюсь в метро.
Здесь тоже толпы, но здесь они, по крайней мере, двигаются.
Останавливаюсь в самом начале перрона, перед тоннелем, возле огромного зеркала. Подходит поезд; вижу, что в вагон мне на этот раз не сесть.
Кабина машиниста оказывается прямо передо мной. Средних лет мужичок в форменном мундирчике улыбается и машет мне рукой.
Поначалу не понимаю, чего он хочет. Вижу приоткрытую дверь в кабину; решаюсь.
– Здравствуйте, – он, оказывается, меня узнал. – Я и не думал, что вы ездите в метро…
Усаживает меня на откидное сидение и прикрывает старым пальто – чтобы не заметно было с перрона.
Оглядываюсь. Теснота, рычаги и лампочки, за ветровым стеклом – тоннель в желтом свете прожекторов.
Осторожно, двери закрываются.
Впервые в жизни еду в кабине поезда метро. И, наверное, в последний.
Тоннель влажный и какой-то темно-рыжий. Справа и слева возникают время от времени черные боковые ходы; следующая станция возникает сперва светлым пятном, потом цветной гирляндой, как новогодняя елка. Двери открываются; двери закрываются. Какая у вас интересная работа, льщу я машинисту. Это только в первый раз интересная, говорит он искренне. И я думаю: что за судьба по восемь часов в день смотреть на мелькание шпал в рыжем и волглом тоннеле…
Разве он не имеет права отдохнуть в субботу вечером у телевизора? Посочувствовать, посмеяться, расслабиться, наблюдая за чужой жизнью?
И какое я имею право презирать его за эту маленькую слабость?
Я жду, когда появится новая станция, но ее нет и нет. Поезд стучит все быстрее.
Вопросительно смотрю на машиниста:
– Какой длинный перегон…
Он оглядывается на меня и вдруг начинает хохотать.
Он смеется, довольный собой. А поезд летит и летит, и впереди тоннель, только тоннель, и желтый круг трех прожекторов тускнеет с каждой секундой, мы летим в абсолютную темноту…
Застонав, просыпаюсь.
* * *– …Бросить раскрученный проект вот сейчас, на пике?! Ты что, сдурела?
Сижу на краешке шефового стола. Курю. Стряхиваю пепел на пол.
– У меня новая идея, – говорю небрежно. – Реал-шоу в женской тюрьме. С натурными съемками в лагерях и колониях.
Он смотрит на меня, как детка на фокусника. Медленно закрывает рот.
ЕленаНа углу ветер носит обертки, обрывки, ненужные теперь лоскутки из чьей-то жизни.
Кладу монету в протянутую ладонь маленькой озябшей старухи.
Старуха поднимает на меня глаза – за толстенными стеклами древних очков они кажутся круглыми, как две планеты.
ЛенаРасхаживаю по квартире, громко разговаривая сама с собой. Нет ничего лучшего для юной концепции, кроме как быть проговоренной вслух.
– …Половина действующих лиц будут уголовницы, ничего не знающие о программе… Другая половина – внедренные участницы, сражающиеся за приз… Ты слышишь?
Ногой раскрываю дверь в кухню.
Пусто. Льется вода в пустую раковину.
Закручиваю кран.
– …В сценарий так и просится дружба, предательство, любовь… Между подсадной участницей – и натуральной осужденной… Ты слышишь?
Рывком отдергиваю занавеску.
Там никого нет. Лохмотьями висят наполовину ободранные витражи.
– Пусть радуются, – говорю я. – Потребуются большие деньги… Мне их дадут. Мне – дадут. Ты слышишь?
Возвращаюсь в комнату, где нарисован на паркете неровный белый круг. Бесцельно брожу, проводя пальцем по корешкам книг.
Пятый том собраний сочинений Пушкина, старенький, горчичный такой, и римская цифра «пять» на корешке, как пальцы подростка на рок-концерте. Гессе… Шекспир в переводе Маршака. Джойс…
– Я это сделаю. Они предсказуемы… Дебют, миттеншпиль… Нет, это не шахматы, это лапта… Перетягивание каната…
На телефоне мигает лампочка автоответчика. Прохожу мимо, не взглянув.
Останавливаюсь перед дверью в ванную.
Слушаю глухой шум воды.
ЕленаСтруя из крана звучит глуше, попадая в гору взбитой пены. Гора растет.
Я сижу на краешке ванны.
И никто ни в чем не виноват, кроме меня. Это преступное, по сути желание: чтобы тебя оставили в покое.
Мне надо было родиться камнем. Камни могут сколько угодно думать о себе, ничего не делая. Никого не упрекая. И никто им ничего не должен.
А я родилась человеком, и мне все должны, должны, должны. Должны понимать меня, щадить меня… Да кто я такая, чтобы меня щадили?..
Я – кислота. Я – ходячее поражение. Я бессилие, безволие, безнадежность. Убийца, может быть, любви. А может быть, чего-то посерьезнее.
Потому что все, что за меловым кругом – дозволено, но бессмысленно. А внутри круга… Нет, это дружба фитиля с пороховой бочкой, дружба легких с туберкулезом, дружба костра и пластмассового стаканчика…
Ванна уже почти полная. Пена стоит над ней белым искрящимся горбом.
ЛенаСтою, упершись лбом в дверь ванной.
– Не надо истерик, – говорю тише.
Шум воды замолкает. Только капли падают – кап, кап.
Возвращаюсь к телефону. Нажимаю на кнопку автоответчика; одно сообщение.
– Я тебе мешаю, – говорит она. – Я тебя предала.
– Нет, – говорю сквозь зубы.
– …Я ни для кого, только для себя… Я бы хотела иначе, но не могу… Встретились добрый массажист… и человек без кожи… Понимаешь? Я не могу… Я здесь, вы все – там…
Слушаю сообщение еще раз.
Усаживаюсь в глубокое кресло.
«Вполголоса – конечно, не во весь – // прощаюсь навсегда с твоим порогом. // Не шелохнется град, не встрепенется весь // от голоса приглушенного.
С Богом!»
Я наберу команду и поеду снимать реал-шоу в женской колонии… А потом еще какое-нибудь реал-шоу, или ток-шоу, а через несколько лет, наверное, дело дойдет до трупов в прямом эфире, до публичных казней и назидательных изнасилований, и я перестану понимать, где мои зрители, а где я сама…
«По лестнице, на улицу, во тьму… Перед тобой – окраины в дыму, простор болот, вечерняя прохлада. Я не преграда взору твоему, словам твоим печальным – не преграда».
Ни она, ни я совсем не думаем о Викторе.
Она – потому что способна думать только о себе.
Я – потому что знаю цену сентиментальным всхлипам. У него много других игрушек, он быстро утешится.
«И что оно – отсюда не видать. Пучки травы… и лиственниц убранство… Тебе не в радость, мне не в благодать безлюдное, доступное пространство».
Моя мобилка играет «Монтекки и Капулетти». Не глядя, нажимаю кнопку «Отказ».
Войти сейчас в ванную – она не заперта…
Очень просто. Без боли. Рвануть неожиданно за ноги – и мгновенный сердечный приступ…
Мобилка играет снова.
Мы обе знаем, что я не сделаю этого и она не сделает… тоже. Все будет оставаться по-прежнему; я буду снимать реал-шоу… Она будет потихоньку гнить в благодатном одиночестве, в меловом круге. Она сделается прозрачной, как ее витражи. Я располнею и куплю другую квартиру. А здесь будет музей, мемориал, гробница.