Теперь она пробралась на знаменитую базу в Конче-Заспе, в элитный садок-питомник украинского футбола. Как и полагается государству в государстве, база отделена была границей, и граница эта пребывала на замке – хватало одного взгляда на охранявших ее пограничников; сопровождавший Ольгу оператор все охал и ахал, и порывался снимать, за что был строго предупрежден.
База и вправду поражала размахом, продуманностью, какой-то даже элегантностью; говорят, такого нету и у богатейших западных клубов. Да, Ольга в чем-то понимала сына – приманка весьма аппетитна, тысячи пацанов спят и видят, как бы оказаться полноправными птичками в этой золотой клетке…
– Валерий Васильевич, вот вы неоднократно говорили о сходстве футбола и театра. И там, и там присутствует режиссер, он же тренер, и там и там присутствует ансамбль игроков-исполнителей… И в футболе, и на театре опасно премьерство… И в футболе, и на театре режиссер спрятан за кулисами…
Она замолчала, ожидая реакции от собеседника, но проще было дождаться отклика от скифской бабы.
Ольга не растерялась. Она была готова к сложностям и не собиралась отступать:
– Я, признаться, не знаток футбола, да я и не люблю футбол, честно говоря…
Она подождала реакции теперь уже на свою провокацию – тщетно.
– Так вот, я хотела спросить вас – вы по-прежнему любите театр? Вы посещаете Киевские театры? Какие спектакли вы посмотрели в последнее время?
У ее собеседника запищала в кармане мобилка.
– Да. Нет… Нет. Все, – он спрятал телефон опять в карман.
– Вы читали Пелевина? Каких современных авторов вы предпочитаете? – Ольга говорила не умолкая. И – будто с гранитной глыбой.
Мобилка запищала снова. Ольгин собеседник чуть шевельнулся:
– Футбол – искусство. Я уже об этом говорил. Извините… У меня нет времени.
– Две минуты! Видите ли… О футболе в вами будут говорить специалисты, а я не специалист, а вообще не понимаю прелести футбола… – Ольга сбилась, растерялась, что случалось с ней очень редко; сидящий напротив человек гипнотизировал ее, как кролика. – Мой сын играет в футбол, занимается в спортшколе «Динамо», он буквально фанатеет…
– У меня нет времени на эти разговоры, – голос Ольгиного собеседника был по-прежнему мягок, тих и весок, тем не менее он поднялся из кресла, и усадить его обратно не было никакой возможности.
Ольга подалась вперед:
– Валерий Васильевич, у меня к вам колоссальная личная просьба. Отпустите моего сына, Валерий Васильевич. Он занимается в школе «Динамо»… Скажите сейчас, в камеру, что вы отпускаете его, что он спокойно может ехать в Америку и там играть в футбол… вы ведь спокойно ездили в Эмираты, Шевченко спокойно поехал в Милан… Я вас умоляю, это очень важно, вы можете буквально спасти человека… Пожалуйста…
Ольгин собеседник помолчал еще несколько секунд – разглядывая Ольгу, как удав разглядывает кролика, причем такого, который на вид неаппетитен. Потом, ни слова не говоря, вышел.
– Ну ты даешь, – сказал за Ольгиной спиной потрясенный оператор. – Эксклюзив, блин.
* * *Весь коридор Буцыной квартиры загроможден был коробками от «Филлипса». Протискиваться пришлось боком; в комнате кто-то громко застонал, Женька покрылся холодным потом.
– Проходи, – торопил его Буца.
Женька сделал над собой усилие и вошел.
В комнате царили полумрак и духота. Трое «хлопцев» сидели на диване: двое были Игорь и Леха, третьего Женька никогда не видел, но ему тоже было лет пятнадцать-шестнадцать, и он тоже заворожено пялился на мерцающий в углу экран.
Женьке ему махнули рукой: садись, мол, не мешай.
Он остался стоять у двери; прямо на паласе у противоположной стены сидел еще один парень, на коленях у него была девчонка, здоровенная, лет семнадцати. А может, Женькина ровесница – в полумраке и под слоем косметики не разобрать…
Стон повторился; Женька перевел взгляд на экран – и отшатнулся.
На огромной кровати раскинулась голая грудастая тетка, и двое мужиков, тоже голых, удовлетворяли ее сразу с двух сторон. Вернее, это она их удовлетворяла; кто из них стонал, непонятно – наверное, стонали по очереди все трое…
Женька почувствовал, что его сейчас вырвет. Быстро отвел глаза – на лицах «хлопцев» лежал мерцающий отблеск экрана, Женька видел, что хлопцы заведены, что они истекают слюной, что они готовы облизывать этот маленький паскудный видик и стонать, стонать как те, на экране…
Девчонка захихикала, наблюдая за Женькиной реакцией. А может быть просто потому, что парень, на котором она сидела, по-хозяйски ее лапал.
– Выпить хочешь? – свистящим шепотом спросил подошедший из кухни Буца.
Женька мотнул головой:
– Поговорить… когда?
– Да успокойся, малый, – раздраженно сказал Леха. – Сядь.
К троице на экране прибавились еще две бабы и мужик.
– Еще минут десять, – все так же шепотом сказал Буца. – Да посмотри, ладно… Разрешаю…
У одной из новоприбывших теток груди были, как два мяча – адидасовские, черно-белые в какую-то странную сеточку, с аккуратным отверстием ниппеля. Женьку снова стало подташнивать; неизвестно, чем бы закончился для него этот просмотр, но пленка, по счастью, закончилась, телевизор зашипел так же сильно, как до того стонал, и серый экран подернулся будто сеткой из ползающих мух. Парни на диване завозились, обмениваясь полувнятными репликами; минут через пять заметили Женьку.
– Сядь, динамовец!
– Закуришь?
Женька переступил с ноги на ногу:
– Я, это…
– Леха, дай ему цыгарку…
– Я не курю, – сказал Женька тверже. – У меня режим.
– Тю-у-у, – протянул незнакомый парень. – У тебя режим, а мы тут порнушку крутим… Светка, посмотри на этого пацана, у него режим.
Веселая Светка не без труда выцарапалась из объятий своего ухажера, поднялась с ковра, подошла к Женьке так близко, что он уловил запах пота пополам с дешевой туалетной водой:
– Режим? Как это, трахаться тоже нельзя?
– Он футьболисть, – сказал Леха. – Были у отца три сына – двое умных, а третий футьболисть…
– Тут такое дело, пацаны, – вступил Буца с притворной серьезностью. – Беда у динамовца, форму у него сперли…
– Как?! – театрально удивился Игорь.
– Не может быть, – подхватил Леха.
– Да-да! – закивал, давясь от смеха, Буца. – Форма, она бабок стоит… Кто же это спер?
– Суки, – сказал Леха. – Какие-то суки сперли.
– А он динамовец? – спросили из угла. Светкин ухажер вернулся к своему занятию; облапываемая Светка радостно смеялась.
– Динамовец, – сказал Буца. – «Хто вище б'є, той краще грає».
И все радостно заржали.
…Через полчаса Женька вернулся домой. Радуясь, что мамы нет, сбросил куртку и кроссовки, босиком прошел в ванную, открыл воду и намылил руки.
«Три гола, – сказал Леха. – Закатаешь этим три гола – тады пошукаем твою форму и тех сук, что ее сперли, накажем. Только не подкачай, малой, на тебя ставка делается, если не закатаешь – у тебя бабок не хватит, чтобы потом расплатиться…»
Женька намылил руки во второй раз. Пробиваясь между пальцами, пена делалась белой и нежной, как подтаявшее мороженое.
«Этих» он несколько раз видел на площадке за гаражами. Площадка принадлежала соседнему ПТУ; пэтэушники иногда играли в футбол на деньги, хотя футболом эту толкотню, возню и драку можно было назвать только с большого перепугу…
Женька намылил ладони в третий раз. Руки дрожали мелкой противной дрожью.
* * *(…Я близко. Я почти добежал. Здесь полно собак. Здесь полно мусорных баков с едой… Запах! Запах сводит с ума… Я не могу не идти на запах… Рыжая. Она. Зовет. Черный. Рядом с ней. Рвать, драться, рвать его… Она зовет… Только желание, только жажда – взять ее… Взять, сейчас… рыжая… Выгибается… ее голос… ее запах… хвост… Черный шипит. Он большой. Он хорошо ел… Я могу порвать его. Он молодой и глупый. Я сильнее… Я хочу эту рыжую… хочу… ХОЧУ! Ничего… Не могу. Я должен бежать дальше. Я не могу. Я должен…)
* * *– В чем дело, Оля? В чем дело? Зачем тебе потребовалась эта лажа с Лобановским? Какого черта… Ты же профессионал! Ты же дискредитировала себя, программу… всех людей, которые тебе помогали, за тебя просили… Зачем?
За спиной шефа помещалась круглая мишень; два дротика торчали из «яблочка», и только один чуть отклонился, попал в «восьмерку». Ольга и сама не понимала, почему и зачем допустила такой вызывающий прокол – и потому злилась все сильнее.
– Я понимаю, – продолжал шеф, – у тебя есть свои интересы, сын, футбол и так далее… Но мне кажется, еще пару месяцев назад ты поостереглась бы, не стала бы так откровенно… использовать служебное положение. Ты думаешь, ты уже в Штатах? А после тебя – хоть потоп?
Ольга вздрогнула. Подняла глаза.
– Ты думала, это большая тайна? – насмешливо спросил шеф.
– Это мое личное дело, Валентин Васильевич… Откуда вы узнали?
– Это мое личное дело, Валентин Васильевич… Откуда вы узнали?
Шеф усмехнулся:
– Откуда надо. Город наш ма-аленький… Но неприятно, Оля, наблюдать, как ты меняешься на глазах. Где раньше сдержалась бы – хамишь… Где раньше постеснялась бы – не церемонишься… Ясно, что тебе здесь уже не работать. Но вот не слишком ли торопишься? Пока визы на руках нет… Вдруг еще и откажут, чем черт не шутит?
Типун тебе на язык, раздраженно подумала Ольга.
* * *Она сидела на продавленной тахте; одна ножка у тахты была сломана, ее место занимала стопка книг: в основном современная английская литература, в основном – в подлиннике.
Дядя Боря сидел напротив – на пластмассовой табуретке, похожей на безобразно разросшуюся шахматную фигуру.
– Все было хорошо, – устало повторила Ольга. – Димка… Ты ведь его с детства знаешь, дядь Борь. Он в своем классе три года комсоргом, – она чуть усмехнулась. – Но не ради карьеры… он не способен, Димка… Просто потому, что не мог отказаться… Вот. Все было хорошо, пока не наступил девяносто первый год. Девяносто первый, как у Гюго, да? Независимость! Рынок! Свобода! И все! Нельзя тихо сидеть на своем стуле, как раньше, ждать аванса, ждать получки, тихо сидеть – и получать понемножку, но каждый месяц! Надо двигаться, что-то делать… как-то выкручиваться… А у него ответственность перед семьей, он же ответственный! Но и трусами торговать не может. Ответственный – но не может! И в ночном ларьке не может… Это ладно. Но другие люди находят и другую работу! Он же классный музыкант! Он мог бы устроиться… Не умеет. Но ответственный. Это что же получается, дядя Боря, ему, чтобы себя уважать, надо на грошах своих сидеть в музыкальной школе… И на улице со шляпой стоять…
Оля перевела дыхание. На табуретке перед ней лежала последняя переведенная справка, ей поблагодарить бы Борю и уйти восвояси, но мысль о том, что придется дожидаться сына в пустой квартире, нагоняла на нее тоску. Да и сын наверняка не пойдет на разговор – в последние дни он как мешком из-за угла прибитый – из-за того, что сперли эту проклятую форму…
– Дядь Боря… я тебя не задерживаю?
Ее собеседник чуть заметно усмехнулся. Надо было обладать воистину садистским юмором, чтобы задать такой вопрос пожилому интеллигентному пьянчуге – да за бутылкой вина, да в семь часов вечера…
– Димка… он… ты же знаешь. Я была в первом классе, он был в десятом. Я его с первого класса… смешно? Я уже тогда подумала – этот парень будет моим мужем. И сказала однокласснице, Витке. Так эта Витка через десять с лишним лет была у нас свидетельницей на свадьбе! Всем эту историю рассказывала, но никто не верил. А ты, дядь Боря… он такой красавец… отличник был, медалист. Сколько за ним девчонок бегало, из его, между прочим, класса. Все они сейчас… Нинка на базаре торгует, обрюзгла, опустилась… Людка медсестрой работает, выглядит сейчас на пятьдесят… Мать у нее парализованная. И дочь – без мужа… Почему я это все рассказываю? Они такие девки были… красивые. За Димкой… И Димке они нравились, с Людкой они даже целовались… вечером во дворе, на скамейке… Когда я еще октябренком была. Вот… Такой интересный парень, и с характером… Слава Богу, что у них с Людкой ничего серьезного не было, а то бы он женился. Да, Дима – он женился бы… Он такой. Старорежимный. Про таких в книжках… Но нет. Теперь все будет по-другому. Потому что Димку я отсюда вытащу, ты что хочешь думай, дядь Боря, а я его вытащу хоть за шиворот из этого… из всего этого. Потому что… дядь Боря, для него же главное, что его сын не уважает. А за что его уважать? За кепку… ну ладно, футляр, в который медяки кидать?
Дядя Боря, до того сидевший безучастно, теперь поднял глаза:
– Ты, Оля, ветку пилишь, на которой сидишь.
И опустил голову. Замолчал.
– Ты чего? – тихо спросила Оля. – Дядь Боря… ты к чему, а?
– Ты, – тихо сказал Боря, – ты Женьке говорила, что отец у него тряпка? Говорила или нет?
Ольга поджала губы. Некоторое время смотрела на соседа; потом подалась вперед так, что старая колченогая тахта скрипнула:
– Знаешь, дядя Боря… – она сделала длинную паузу. – Я этот футбол… ненавижу. Ноги. Ноги, ноги, ноги! Иду по улице – ноги, ноги… Футбол. Футбол сожрал Жеку… не читает книжек, никуда не ходит, ничего ему не надо, только мяч… Ничего не интересует… даже телек… Да… Ну что ты так смотришь? Что, он нормальный современный мальчик? В ботинках куски свинца таскает – чтобы ноги укреплять! Это же додуматься надо! Когда ему выдали бутсы – он в бутсах в школу ходил! Цокал, как лошадь… Под подушку клал грязные бутсы! Это нормально? Я понимаю, все они понемножку от чего-то фанатеют… Но не настолько же!
– А иначе не выходит, – тихо сказал дядя Боря. – Чтобы стать Шевченко, надо быть именно фанатиком…
Ольга горько усмехнулась:
– Не смеши меня. Шевченко! Зидан! Ривальдо! Он думает… дурачок. Да, они богатые… но это элита! Жека думает, что он так прямо в сборную покатится, что его там ждут с распростертыми… А ждет его вторая лига где-нибудь… И ради этого он… по шесть часов ежедневно! Считая дорогу на базу и обратно… А пишет с ошибками, по математике – тройки…
Боря улыбнулся – улыбкой горькой и безжалостной:
– Ты сыну говорила, что отец у него не мужчина? Ни на что не способен, все за него надо решать самим? Говорила?
Стало тихо, и слышно было муху, безуспешно пытающуюся пробиться сквозь мутное оконное стекло – на свободу.
– Мужчина, – тихо сказал Боря, – это гордыня. Это… философия. Вон видишь – жужжит? А тут – жужжи-не жужжи… Вот как он.
– Это она, – сказала Ольга. – Муха.
– Это он, – сказал Боря чуть снисходительно, будто школьнице. – Это он…
– Мух?
– Не знаю… Мужчина. Стекло… бейся-не бейся… Вот так. А лекарство – одно, – он кивнул на почти пустую бутылку. – От всего – от чувства собственной беспомощности… от концепции мира как бо-ольшой кухни с липучками… Концептуальные липучки. Вот как. А гордыня… она не позволяет подавать вид, что прилип. Она… как бы ты пришел на прием… на концерт в филармонию. Такой делаешь вид. А на самом деле ты на липучке… И еще – структура твоего восприятия не позволяет… А ты – сыну… Нельзя.
Оля долго смотрела на муху.
А когда снова глянула на Борю – философ спал, положив щеку на недоеденный ломтик батона.
* * *Оксана играла «Вислу». У нее были хорошие руки – мягкие от природы. И даже звук получался вполне приличный; безусловно, она была одаренным человеком. Другое дело, зачем ей это нужно?
– Оксана, – спросил он неожиданно для себя. – А зачем вам это нужно? Играть?
– Нравится, – сказала она удивленно. И добавила: – А почему вы спрашиваете, вам ведь тоже нравится?
– Мне?
Дима подумал.
– Гм… Все-таки «нравится» – не совсем точное слово.
– Люблю, – сказала Оксана очень тихо.
– Что?
– Люблю… скрипку. У меня пока не получается, но…
– Что вы, Оксана! Для того десятка уроков, что мы отзанимались, у вас получается просто отлично!
Одумавшись, он глянул на часы. Так и есть, они отзанимались полтора часа вместо сорока пяти минут, и он уже опаздывает в милицию, где ему наконец-то должны выдать справку об отсутствии судимости…
Оксана уже вытащила из кошелька аккуратно сложенные пятнадцать гривен. Положила на край стола.
– Знаете что, – сказал Дима, задумчиво глядя на эти деньги, – знаете, Оксана, лучше в следующий раз рассчитаемся.
– В следующий раз будут следующие…
– Знаете… что. Если за любовь платить… Это уже не любовь, а проституция. Заберите.
Неожиданно для него Оксана покраснела, как помидор. До слез. Решительно поднялась, взяла деньги, снова положила, направилась к двери…
– Оксана! Да я пошутил! Неудачно… Да что вы в самом деле! Любовь к музыке… Ну я пошутил… По-дурацки… Оксана…
Она замедлила шаг. Ей было стыдно за свою реакцию, но она ничего не могла поделать.
– Дмитрий Олегович…
На Оксаниных глазах явно блестели слезы, эти слезы злили ее, а злость не позволяла высохнуть слезам, замкнутый круг…
– Я… позвоню.
Прижала к груди футляр со скрипкой и шагнула к двери; в ту же секунду Вовкин звонок разразился песенкой «Прекрасное далеко». Оксана отшатнулась; Дима посмотрел в глазок.
– Это Ольга, – сказал как можно спокойнее. – Моя жена… бывшая.
Звонок грянул «Не слышны в саду даже шорохи». Дима поспешил открыть – иначе темпераментная Ольга прокрутит весь репертуар звонка, все четырнадцать мелодий.
– Здравствуйте, – сказала Оксана, пытаясь проскользнуть между Ольгой и дверным косяком. – До свидания…
Ольга окинула ее внимательным взглядом: покрасневшие щеки, слезы на глазах, скрипка…
– До свидания…
Дима не успел глазом моргнуть, а Оксана уже выскочила в коридор. Ольга захлопнула дверь; подошла к Вовкиному зеркалу, вытащила из сумочки расческу, тщательно расчесалась – Дима был готов руку отдать на отсечение, что еще минуту назад Ольга не помышляла о своей прическе. И явилась без звонка вовсе не затем, чтобы прихорашиваться перед зеркалом.