Может, я болтала чересчур много. Но, знаете ли, лестно было. Давала ему того попробовать, сего. Ломтик rillettes,[31] еще кусочек своей saucisson sec.[32] Дала глотнуть своей грушовки, той самой poiré,[33] что мать обычно делала в октябре из груш-падалиц, когда они уже начинали бродить на жаркой земле и были до такой степени облеплены осами, что приходилось хватать их деревянными щипцами. Показала оставленный мне матерью трюфель, основательно впечатанный в масло, как муха в янтарь, веселилась при виде его выпученных от изумления глаз.
— Вы представляете, сколько стоит эта штука? — спросил он.
Что говорить, его внимание тешило мне самолюбие. Может, это от одиночества; просто обрадовалась случаю поболтать с этим малым, ведь он говорил со мной на понятном языке, сумел, отведав terrine, назвать травы, какие туда вошли, назвал меня сокровищем в этой глуши, сказал, что с моей стороны прозябать в ней преступление. Возможно, я слегка размечталась. Надо было вовремя соображать.
Через пару месяцев появилась статья. Кто-то мне ее занес, вырвав из журнала. С фотографией моей crêperie и парочкой других снимков.
«Тот, кто едет в Анже в поисках истинной пищи для гурманов, мог бы прямиком направиться в престижный ресторан „Aux Délices Dessanges“. Но в этом случае он непременно упустит одну из самых восхитительных моих находок в путешествии по Луаре…»
Я лихорадочно припоминала, не говорила ли я ему про Янника.
«За непритязательным фасадом обычного сельского домика прячется истинное кулинарное чудо…»
Дальше шла всякая дребедень насчет «деревенских традиций, в которые вдохнул новую жизнь творческий гений этой женщины».
Жадно, с нарастающим страхом я скользила взглядом по странице в предчувствии неизбежного. Одно упоминание имени «Дартижан» — и все мои старания и труды полетят в тартарары.
Вам может показаться, что я преувеличиваю. Ничуть. В Ле-Лавёз до сих пор помнят войну. Остались такие, кто и по сей день не общается друг с другом. Дениз Муриак с Люсиль Дюпрэ, Жан-Мари Бонэ с Коленом Брассо. Вспомним, как пару лет назад на чердаке обнаружили оказавшуюся там взаперти старуху. Родители в 1945-м посадили на замок собственную дочь, обнаружив, что она якшалась с фашистами. Ей было шестнадцать. Через пятьдесят лет, когда папаша наконец помер, ее извлекли оттуда, дряхлую, безумную.
Ну а как насчет тех стариков — иным уже лет восемьдесят, девяносто, — которых упекли за военные преступления? Вот они: старые, слепые, больные, слабоумная улыбочка, отсутствующий, непонимающий взгляд. Невозможно представить, что когда-то и они были молоды. Невозможно вообразить, какие кровавые воспоминания гнездятся в этих ветхих, не соображающих черепушках. Разбей сосуд — содержимое навек ускользнет. Всякому преступлению своя жизнь, свое оправдание.
«По странному совпадению владелица „Сгêре Framboise“ мадам Франсуаз Симон приходится родственницей владельцам „Aux Délices Dessanges“…»
У меня перехватило дыхание. Словно огненный ком застрял в горле, я внезапно почувствовала, что тону, что темная река тянет меня на дно, языки пламени объяли глотку, лижут легкие.
«…нашей любимицы Лоры Дессанж! Удивительно, что ей до сих пор не удалось разузнать секреты своей двоюродной бабки. Я, например, безоговорочно предпочту непритязательную прелесть „Сгёре Framboise“ любому изысканному — но все же заурядному! — деликатесу Лоры».
Я перевела дыхание. Не внучатый племянник. Племянница. Разоблачение не состоялось.
Я клятвенно обещала себе, что больше подобных глупостей не допущу, ни слова больше всяким кулинарным писакам. Через неделю явился с расспросами фотограф из очередного парижского журнала, но я не стала с ним разговаривать. Приходили письма с просьбами встретиться, я оставляла их без ответа. Какой-то издатель в письме предложил издать книгу рецептов. Теперь в «Сгêре Framboise» стали наведываться жители Анже, туристы, элегантная публика в сияющих новеньких авто. Я десятками заворачивала их обратно. Хватит с меня моих постоянных клиентов и моих десяти-пятнадцати столиков; слишком большую ораву мне не вместить.
Я изо всех сил старалась не терять присутствия духа. Отказывалась принимать предварительные заказы. На тротуаре выстраивалась очередь. Пришлось нанять еще одну официантку, но все же непрошеных гостей я отваживала. Даже когда тот коротышка журналист вернулся, чтоб уговорить, урезонить меня, я и слушать его не стала. Нет, не позволю использовать мои рецепты в его колонке. Нет, ни о какой книге не может быть и речи. Никаких снимков. «Сгêре Framboise» останется, как прежде, сельским кафе.
Я знала: если сумею продержаться достаточно долго, они от меня отстанут. Но непоправимое уже случилось. Теперь Лора с Янником узнали, где меня найти.
Должно быть, им сказал Кассис. Он поселился в квартирке недалеко от центра Анже и, хоть письма писать никогда не любил, время от времени мне пописывал. Все расхваливал успехи своей знаменитой невестушки и расчудесного сынка. Вот после той статьи и шума, который поднялся, те и надумали во что бы то ни стало меня разыскать. В качестве бесплатного приложения прихватили с собой Кассиса. Вероятно, рассчитывали, что мы с ним, увидевшись спустя столько лет, как-никак расчувствуемся, но хоть глаза ревматика Кассиса и слезились по-стариковски жалобно, мои упорно оставались сухими. В нем почти ничего не осталось от того старшего брата, с которым столько было связано; он раздобрел, памятные черты расплылись, лицо утратило прежнее выражение, нос побагровел, щеки, как растрескавшейся глазурью, покрылись изломанной сеткой сосудов, улыбка подрагивала. Прежнее — когда в моих восторженных глазах мой старший брат был герой, умевший все на свете, способный влезть на самое высокое дерево, сражаться с дикими пчелами, чтобы заполучить их мед, переплыть Луару поперек и в самом широком месте — уступило место легкому ностальгическому, не без легкой жалости чувству. Что поделаешь, столько лет прошло. Толстяк в дверях был мне теперь чужой человек.
Сперва они вели себя прилично. Ни о чем не расспрашивали. Проявляли заботу обо мне, одинокой женщине, дарили подарки: кухонный комбайн, — изумившись, что у меня до сих пор нет; зимнее пальто, радиоприемник, предложили куда-нибудь свозить. Однажды даже пригласили в свой ресторан — громадный, как амбар, столики под мрамор с клетчатыми скатертями, неоновые надписи; высушенные морские звезды и ярко раскрашенные пластиковые крабы, и все это в рыбацких сетях, развешанных по стенам. Я что-то неуверенно вставила насчет всей этой обстановки.
— Конечно, мамуся, это, что называется, китч, — любезно пояснила Лора, похлопывая меня по руке. — Вам, понятно, это не слишком по вкусу, но поверьте, в Париже это ужасно модно.
Она улыбнулась, выставив свои зубы. Они у нее очень белые, очень крупные, а волосы — цвета свежей паприки. Они с Янником часто касались рукой друг дружки и целовались на людях. Признаюсь, мне было даже как-то неловко. Еда у них… ну, скажем, современная. Тут я им не судья. Какой-то салат с жиденькой заправкой, куча мелких овощей, вырезанных розочками. Может, курчавый салат где и попадался, но в основном переросшие листья обыкновенного, редис и морковка всякими фигурками. Потом кусок хека — должна сказать, кусочек неплохой, только маленький, — с белым винным соусом шалот и листиком мяты поверху, шут его знает зачем. После подали кусочек торта с грушами, политый шоколадным соусом, обсыпанный сахарной и шоколадной стружкой. Украдкой заглянув в меню, я обнаружила там сплошное самовосхваление, как например: «пралине из леденцов-ассорти на аппетитнейшем, тончайшем, как вафля, слое теста, с густым слоем темного шоколада по краю и с пикантным абрикосовым соусом». Я было решила, будто это попросту старый флорентин, но то, что принесли, оказалось размером не больше пятифранковой монетки. Можно подумать, Моисей специально снес это чудо с горы на землю, чтоб полюбопытствовать, как они здесь его распишут. Но цены! Раз в пять дороже моего самого дорогого меню, и это не считая вина. Я, понятно, не платила. Но начала подозревать, что за все это внезапное обхаживание мне, пока неясно как, но расплачиваться придется.
И как в воду глядела. Через два месяца грянуло первое предложение. Тысяча франков, если я выдам им рецепт своей paёlla antillaise и позволю включить ее в их меню. Paёlla antillaise Мамуси Фрамбуаз — так ее обозвал Жюль Лемаршан в июльском номере журнала «Hôte & Cuisine» за 1991 год. Сначала я решила, что это шутка. «Своеобразное ассорти свежих морепродуктов в изысканном сочетании с зелеными бананами, ананасом, мускателем и шафрановым рисом». Я расхохоталась. Неужто им своих рецептов мало?
— Не смейся, мамуся! — почти резко оборвал меня Янник, наставив на меня чуть ли не впритык свои черные глаза. — Уверяю, мы с Лорой будем тебе очень признательны. — Он щедро улыбнулся во весь рот. — Ну же, не скромничай, мамуся!
Это «мамуся» неприятно меня резануло. Лора голой прохладной рукой обвила мои плечи:
— Я позабочусь, чтобы все знали, что этот рецепт — ваш!
Я уступила. Вообще-то я не против делиться своими рецептами; в конце концов, и так уже раздала достаточно жителям Ле-Лавёз. Пусть берут paёlla antillaise безвозмездно, и еще кое-что, если так хочется, но с условием, что никакой «Мамуси Фрамбуаз» в меню не упомянут. Я оставляла себе лазейку. Нельзя было слишком засвечиваться.
Они стремительно, почти не споря, согласились на мои условия, но через три недели рецепт «Раёllа antillaise Мамуси Фрамбуаз» появился в «Hôte & Cuisine» в сопровождении фонтанирующей статейки Лоры Дессанж. «Надеюсь, в ближайшем будущем смогу порадовать вас новыми рецептами сельской кухни Мамуси Фрамбуаз, — обнадеживала она читателей. — А пока вы сможете оценить их по достоинству в „Аux Délices Dessanges“, рю де Ромарэн, Анже».
Видно, не ожидали, что статья попадется мне на глаза. А может, не приняли мои слова всерьез. Когда я их уличила, принялись извиняться, как дети, застигнутые врасплох. Уверяли, что мое блюдо имеет ошеломляющий успех и что неплохо бы завести в их меню отдельную рубрику изделий Мамуси Фрамбуаз, включить мои couscous a la provencale,[34] cassoulet trois haricots,[35] а также «Знаменитые Мамусины блинчики».
— Видишь ли, мамуся, — победно заявил Янник. — Вся прелесть в том, что от тебя совершенно ничего не требуется. Будь сама собой. Какая есть.
— Я бы могла вести в журнале колонку, — добавила Лора. — Скажем, «Советы Мамуси Фрамбуаз». Разумеется, вам писать ничего не придется. Я это сделаю за вас.
И одарила меня улыбкой, будто я соплячка и меня этим проймешь.
Снова они притащили с собой Кассиса, и тот тоже все скалился, правда, несколько сконфуженно, как бы не слишком чувствуя себя в своей тарелке.
— Ведь я вас предупредила, — я очень старалась говорить спокойно, чтобы голос не дрожал. — Я же сказала сразу. Не надо мне этого. Не хочу в этом всем участвовать.
Кассис смущенно взглянул на меня и молящим тоном произнес:
— Так ведь это так нужно моему мальчику. Только подумай, какая это для него реклама!
Янник, кашлянув, быстро вставил:
— Отец имеет в виду, что от этого нам всем будет выгода. Если дело пойдет, сможем развернуться вовсю. Будем продавать варенье Мамуси Фрамбуаз, печенье Мамуси Фрамбуаз. Ясное дело, ты, мамуся, получишь приличный процент.
Я покачала головой:
— Вы не поняли, — произнесла я отчетливо. — Мне никакая реклама не нужна. Мне не нужен никакой процент. Это все не для меня.
Янник с Лорой переглянулись.
— И если вы думаете, а я вижу, вы думаете именно так, — сказала я резко, — что прекрасно обойдетесь и без моего согласия, ведь вам только и нужно, что имя да фотография, то вот что я вам скажу. Услышу, что еще хотя бы один из так называемых рецептов Мамуси Фрамбуаз появится в этом или в каком другом журнале, немедленно звоню редактору. И продаю ему все свои рецепты. Нет, черт побери, отдам их ему за так!
Меня одновременно душили гнев и страх, сердце бешено колотилось. Не сметь наезжать на меня, дочь Мирабель Дартижан! Словом, смекнули они, что со мной шутки плохи. Было видно по их лицам.
Попытались было робко возразить:
— Мамуся…
— Не сметь называть меня мамусей!
— Дайте-ка я с ней поговорю…
Кассис с трудом поднялся со стула. С годами он как бы усох, все в нем легонько побрякло, как опавшее суфле. Даже от слабого усилия он болезненно сморщился.
— Пойдем в сад.
Мы сели на поваленном дереве рядом с высохшим колодцем, и мне показалось, будто Кассис на моих глазах как-то странно двоится, будто достаточно сдернуть маску обрюзгшего старика, и он вновь станет таким, как прежде, полным сил, бесшабашным, безудержным.
— Зачем ты так, Буаз? — сказал он. — Это из-за меня?
Я медленно покачала головой:
— К тебе это не имеет отношения. К Яннику тоже. — Я мотнула головой в сторону дома. — Как видишь, я сумела привести в порядок старую ферму.
Он повел плечами:
— Никогда не мог взять в толк, зачем она тебе. По мне, я бы к ней не притронулся. И сейчас со страхом думаю, как ты тут живешь.
И он странно на меня взглянул, пристально, даже как-то слишком. Улыбнулся:
— Хотя это очень в твоем духе. Ты, Буаз, всегда была ее любимицей. Ты даже теперь стала на нее похожа.
Я вскинула подбородок, сухо бросила:
— Тебе не удастся меня уболтать.
— Ну вот, ты и говорить стала, как она. — В голосе Кассиса смешались ласка, вина, раздражение. — Буаз…
— Хоть кто-то должен хранить память о ней! — вскинулась я. — Я знала, от тебя этого не дождешься.
Он беспомощно развел руками:
— Но здесь, в Ле-Лавёз…
— Никто не догадывается, кто я. Никто и понятия не имеет. — Я невольно усмехнулась. — Сам знаешь, Кассис, старые перечницы все на одно лицо.
Он кивнул:
— Думаешь, «Мамуся Фрамбуаз» все им откроет?
— Еще бы! Помолчали.
— Ты всегда была отменной вруньей, — небрежно бросил он. — И это ты тоже от нее унаследовала. Умение скрытничать. Я вот человек открытый. Он даже широко раскинул руки.
— Рада за тебя, — равнодушно отозвалась я. Кассис, похоже, и впрямь так считал.
— Ты славная кулинарка. Надо отдать тебе должное. — Он взглянул через мое плечо на сад, на ветви деревьев, отяжелевшие под тяжестью зреющих плодов. — Она была бы довольна. Если б узнала, как ты тут управляешься. Ты вся в нее, — медленно повторил Кассис, не как похвалу, как факт, с некоторой досадой, даже страхом.
— Она мне свою книгу оставила, — сказала я. — Там рецепты. Ее альбом.
Он выпучился:
— Правда? Ну да, ты ж у нее была любимица.
— Не пойму, почему ты так упорно это твердишь, — раздраженно сказала я. — Если у матери и была любимица, то не я, Ренетт. Помнишь, как…
— Она сама мне говорила, — сказал Кассис. — Сказала, что из нас троих только ты одна с мозгами, только ты чего-то стоишь. «В этой маленькой хитрой мерзавке раз в десять больше от меня, чем в вас двоих, вместе взятых». Так она сказала.
Похоже на нее. В его словах прозвучал ее голос, зримый и острый, как стекло. Видно, она на него тогда разозлилась и, как водится, разоралась. Лупила она нас редко, но язык у нее был, боже упаси!
Кассис повел бровями.
— Да, вот так она припечатала, — тихо сказал он. — Сухо, едко, со странным выражением, будто меня испытывала. Как будто ждала, что я на это скажу.
— Ну а ты?
Он пожал плечами:
— Понятно, разревелся. Мне и десяти тогда не было.
Разревелся, ясное дело. В этом весь Кассис. С виду — храбрый, внутри гниловатый. Он регулярно сбегал из дома, спал в лесу под открытым небом или шалаш на дереве устраивал, знал, что мать его пальцем не тронет. Втайне она поощряла его выходки, они казались ей проявлением непокорности, своеволия. Я бы не заревела, я бы плюнула ей в лицо.
— Скажи, Кассис, — мысль возникла внезапно, у меня даже невольно захватило дух, — мать… Не помнишь, говорила она по-итальянски? Или по-португальски? На каком-нибудь другом языке?
Кассис озадаченно покачал головой.
— Ты уверен? Там в альбоме…
И я рассказала ему про страницы на непонятном языке, тайные страницы, которые у меня никак не получалось расшифровать.
— Покажи-ка.
Мы вместе стали листать альбом, Кассис переворачивал ссохшиеся желтые листки без особого трепета. Я отметила, что записей пальцами он не касался, но то и дело поглаживал фотографии, засушенные цветки, крылья бабочек, кусочки ткани, приклеенные к страницам.
— Боже ты мой, — произнес он еле слышно. — Я и не подозревал, что у нее может оказаться что-то подобное. — Он поднял на меня глаза. — А говоришь, ты не любимица.
Его больше всего заинтересовали рецепты. Казалось, пальцы, листая страницы, вновь обрели прежнюю ловкость.
— Tarte mirabelle aux amandes,[36] — шептал он. — Tourteau fromagé.[37] Clafoutis aux cerises rouges.[38] Я помню это, помню! — Голос его внезапно зазвучал молодо, как у прежнего Кассиса. — Здесь все, — сказал он тихо. — Все.
Я показала ему непонятные записи.
Кассис вгляделся хорошенько и вдруг рассмеялся.
— Какой же это итальянский! Разве ты не помнишь, что это?
Видно, здорово смешно ему показалось, он прямо трясся в хриплом хохоте. Даже уши, отвислые стариковские уши, дрожали у него, как поганки.
— Этот язык отец придумал. Он его звал «нелини-былини». Не помнишь? Вечно на нем разговаривал.
Я силилась вспомнить. Мне было семь, когда он погиб. Хоть что-то должно было остаться, говорила я себе. Но осталось так мало. Все кануло в бездонную, жадную глотку пустоты. Если я и помню отца, то только моментами. Помню, как пахло молью и табаком его большое старое пальто. Помню иерусалимские артишоки, которые только он и любил и которые все мы должны были есть раз в неделю. Помню, как я однажды всадила себе в ладошку рыболовный крючок, между большим и указательным пальцем, помню его руки, обхватившие меня, его голос: «Не дрейфь!» Помню его лицо по фотографиям, всегда коричневато-желтым. Из темных глубин памяти подплывает что-то далекое. Отец, смеясь, бормочет непонятное, Кассис хохочет, я хохочу, не вполне соображая, что тут смешного, мать на сей раз где-то далеко, достаточно далеко, нас не слышит, — видно, у нее очередной приступ головной боли, наш неожиданный праздник.