- Что такое? Что? - спрашивал я мужиков.
Одни не слышали моих вопросов и, поднимаясь на цыпочки, крутили головой, чтобы увидеть хотя бы что-нибудь, другие отмахивались, - а иди ты, мил человек, и только один мужик, выглядывая из сплошной лохматой бороды, сказал протяжно и скрипуче:
- А-а ничо-ого та-ако-ого. - И, вздернув победно бороду вверх, радостно пояснил: - Наро-од конокра-а-ада су-удит.
Я начал торопливо проталкиваться в середину толпы:
- Стойте, дурные, стойте! Я из милиции!..
- Ты чего пихаешься?! - угрожающе поворачивались ко мне мужики, и глаза их были очень недобрые. Волчьи.
- Человека убивают, а вы!.. Спас-и-ите! Мили-и-иция!
- А-ах так, зараза! Степан, ты поближе, дай ему в зубы, чтоб не лез не в свое дело! Ишь!
Сильный подзатыльник сбил у меня с головы картуз.
- Тащи его сюда! Должно, сообчник!
- Знамо дело! Перепрятывал!
- Да, может, и нет... В очках...
- Это из тех каналий! Такие только и уводят коней! Потому как работать не шибко способны!..
Темные пасти хищно оскалились, узловатые лапы потянулись ко мне схватить, вытрясти душу.
И - каюсь - я попятился, съежился, вобрал голову в плечи.
Взобравшись на какой-то воз, глянул поверх голов.
В тесном кругу дюжие мужики убивали цыгана. Тот уже не кричал, а хрипло стонал, прикрывая тело локтями. Били сапогами, с размахом, резко ахая, как рубят дрова.
И то, что цыган не в состоянии был уже кричать, разъяряло неправедных судей до исступления.
Вдруг белобрысый мужик растолкал своих сообщников.
- Разойдись! Так его не доймешь. Держи за руки и за ноги! Та-ак. Разведи ноги!
Он повернулся в мою сторону лицом, и я узнал Петра Македона.
- Пе-е-етро! - в отчаянии закричал я.
Но он сейчас не услышал бы ни бога, ни дьявола.
Пружинисто подпрыгнул и всей своей озверевшей тяжестью, двумя сапожищами ударил цыгана в пах.
И небо разверзлось от дикого воя.
- Ва-а-а-а! Ва-а-а!
А Македон, оскалив зубы, крутил каблуками, отдирая от тела этот нечеловеческий вопль.
От дикой боли я схватился за живот и тоже закричал, упал, забился в припадке. Кажется, меня стошнило.
А толпа хозяев гудела одобрительно и невозмутимо, железно и злобно.
- Га-га-га!
- Так, так его!
- До-онял!
Кажется, на мгновение я потерял сознание...
А потом озверевшие неправедные судьи брали цыгана за руки и за ноги, били его о землю. Сколько раз? Кто знает. Никто не считал.
Но вот в толпу врезались конные милиционеры, стреляя вверх.
Падая и топча друг друга, преступники бросились врассыпную.
С десяток ближайших Петровых подручных конники согнали в тесную гурьбу.
Македон обвел конников улыбчивым злорадным взглядом.
- Я же вам говорил! Говорил!.. - лающим голосом убеждал он их в чем-то.
Два милиционера спешились, ловко связали одуревших вершителей самосуда и, подталкивая конями, повели их в околоток.
Подвода, на которой я лежал, закрыв лицо руками, была самой ближней к месту расправы, и труп принесли к ней.
- Эй, ты, убирайся, - нетерпеливо толкнул меня в спину милиционер рукояткой нагайки.
- Я свидетель...
- Давай, давай! Пошел за нами!
Я едва сполз и стал рядом с телегой, держась за люшню.
Тело положили на подводу, и хозяин ее, боязливо оглядываясь на труп и повисая на уздечке бороздного коня, повел лошадей через плац, заставленный возами.
Я плелся позади словно угорелый. Чувство равной с "судьями" вины сгибало мои плечи.
За подводой потянулась было толпа, но конные, выхватив из ножен сабли, стали на пути.
Толпа заухала, загудела и подалась назад.
- Петренко! - крикнул командир наряда. - Забери клячу цыгана на предмет опознания!
Возле самой милиции задержанные мужики начали было дергаться, но милиционеры с плохо сдерживаемой злостью так уняли нескольких, что все быстро успокоились.
Во дворе преступников посадили на траву, около них остался всадник с наганом в руке, остальные милиционеры спешились и начали заводить лошадей в конюшню. Старший наряда побежал докладывать начальнику. Подводу с убитым закатили в густую тень, под грушу. Коня цыгана привязали возле крыльца.
Я стоял в группе свидетелей и с болезненным любопытством разглядывал Македона.
Я не думал ни о чем. Голова - словно ватой набита, а тело все так и гудело от повсеместной боли.
С теми же дикими и улыбающимися глазами Петр Македон вертел головой, ища поддержки у своих поникших сообщников. Но им теперь было не до него.
И вдруг взгляд Македона остановился на привязанном около крыльца коне.
Петр на мгновение потупился, потер лоб о согнутую в локте руку. Затем посмотрел на коня снова. Заморгал, словно ему запорошило глаза. Вскочил на ноги и завопил что есть духу:
- Ме-е-ерин! Мерин! - И затрясся в рыданиях. - А у меня была-а-а... ох!.. кобы-ы-ыла!..
Мне тут же захотелось выхватить у милиционера наган и уложить Македона на месте.
"Эх, Ригор, Ригор!.."
Сообщники Петра тоже повскакивали, загомонили.
Милиционер поднялся на стременах и гаркнул:
- Садись, сволочи! Застрелю!
И прицелился в одного из них. Мужики брякнулись на землю, как подкошенные.
На крыльцо вышел начальник в широченных красных галифе и в сбитой набекрень фуражке. Потирая щеку ладонью, осмотрел "судей", потом приблизился к убитому, зачем-то ткнул его пальцем, крякнул и, заложив руки за спину, направился в помещение.
- Труп на вскрытие. Гадов в предварилку. Свидетелей по одному - ко мне.
Так и не купил я в тот день поросенка.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой автор повествует о том, что София
Курилиха не уверена в своем муже, что Степана зовут трубы, а батька
Шкарбаненко пытается устранить разницу между городом и деревней
После происшествия с обмолоченными снопами София с неделю ухаживала за Степаном, как за надоедливой болячкой. А он будто не замечал ее заискивания.
Женщина прямо-таки терялась в догадках, пытаясь найти причину отчуждения Степана.
"Неужели с кем-нибудь спознался? - страдала она. - Н-ну, только бы узнать, кто это!.. Косы выдеру!.. Глаза выцарапаю!.."
И частенько посреди сладкой беседы сухой колючкой обронит словцо-другое, которые могли понудить его на отпор, а с ним и на злую откровенность: вот, мол, говорили соседки - красивый муж у тебя... ха-ха!.. - солдатки говорили... Вот, мол, подкатился бы ко мне... А я говорю - ну, пускай подкатывается!.. И с игриво-злой улыбкой смотрела Степану в глаза - выдержит ли он ее взгляд, не увидит ли она в его зрачках той проклятущей разлучницы, что запала ему в сердце...
Степан молча бросал взгляд на нее - с мрачной насмешливостью, с упрямством - вот что знаю, не скажу! - стискивал зубы и, ссутулясь, отворачивался.
И так в поле, и дома.
София кипела от ревности, от неистового желания исцарапать его до крови, искусать - чтобы кричал от боли, чтобы выдал свою тайну.
А по ночам, опершись на локоть, шептала ему над самым ухом - сквозь зубы, хлестко шипящее:
- Ну, с-с кем? С-с кем с-спал тогда на с-снопах? - И рассыпалась смешком, да таким жестоким, что саму мороз пробирал.
- Отстань. Я спать хочу.
- Ах, он хочет с-спатоньки!.. С жинкой хочешь с-спатоньки? Со своей или с-с чужой?.. Со своей, Степушка, со своей!.. Хотя бы свою ниву обсеял!..
У нее хватало умения принудить его к покорности. Но это ее не утешало - не было в его ласках пыла и искренности. Засыпала обиженная и разочарованная. Но руку оставляла на его плече - вот мой, даже во сне не пущу его никуда...
И та настороженность и осмотрительность, с которой Степан относился к Яринке, каждый пристальный взгляд, который тайком кидал он на падчерицу, заставляли Софию страдать и мечтать, чтобы дочь так и осталась нерасцветшим ребенком. И самое большее, что печалило мать, это неумолимость времени, которое превращает ее ребенка в женщину. С грустной улыбкой вспомнила София, как еще весной была напугана и встревожена Яринка, как жаловалась шепотом матери, прикасаясь к грудям: вот тут, мамочка, щемит...
Ой, что же делать, чем отвести взоры мужа от нерасцветшей еще веточки?..
Только, очевидно, лаской, да такой горячей, чтобы весь был опустошен, да еще морить его работой, чтобы осталось одно желание - заснуть...
Ей и в мысли не приходило, что рано или поздно поселятся в сердце Степана отцовские чувства и это превратит ее ребенка в святыню для него. С таким трудом завладев им, женщина очень боялась потери, чтобы верить в его здравый смысл.
Ой, что же делать?..
И по ночам, вслушиваясь в спокойное дыхание мужа, думала и гадала и надумала. Но решила пока что держать все в тайне. Так лучше. А что касается тех солдаток, что зарятся на лакомый кусочек, так она отобьет им охоту к скоромному. Здесь уже София знала, как действовать. Осторожненько распустит слух, что Степан на ласки не очень способен и даже она, мол, не много от него имеет... Что же вам, молодицы, останется - ха-ха!.. Не будут о нем и думать... А то, что начнут посмеиваться над Степаном, так его от этого не убудет...
А если он разлюбил ее, так мучиться ли ей?.. Только бы она его любила и владела им для работы и утехи.
На этом и успокоилась.
Но вторгались в их жизнь и другие, не подвластные ей силы.
Не закончили еще свозить с поля пшеницу, как приплелся из сельсовета Улас Бескровный, который в то время был за рассыльного.
- Здрасте! Ого, какие у вас стожки!.. Все ли уже свезли?
- Да еще копен шесть осталось.
Улас сдвинул на затылок соломенный бриль, почесал свой медный чуб, а худощавое, красно-мясистого цвета, в глубоких морщинах лицо еще больше сморщилось - то ли от зависти, то ли от вежливого удивления.
- Эге-эге, - произнес он, лишь бы сказать что-то. Помолчал, покряхтел и, будучи большим охотником сообщать всем неприятные новости, подошел к хозяйке, которая подавала вилами снопы с воза на стожок: - Ну, Сопия, такого тебе, должно, и не снилось!
- А что?
- Эе-е! - прищурился Улас. - Эе-е!
- Ну, говорите!..
- Эе-е! Останешься ты, должно, без Степана!
София так и обмякла вся, опустила вилы, и сноп упал вниз.
- Ну, говорите... - пролепетала она. - Не мучьте!
- Выпадает, должно, твоему мужу идти в солдаты.
- Ох! - София обессиленно села на телегу.
Степан съехал на штанах со стожка и, подавляя волнение, воскликнул с деланным задором:
- Ну и пойдем! Ну и послужим советской власти! "Смело мы в бой пойдем за власть Советов!.."
После того как нагнал холода на Софию, Бескровный уже совершенно серьезно протянул Степану обложку какой-то книжки, в которой носил бумаги.
- Вот тут, должно, и твоя бумаженция... Ищи сам, потому как я темный...
Бумажка была от военкома. Вызывали Степана на завтра в уезд - на врачебную комиссию.
- Вот тебе на! - раздосадовался Курило. - Жатва идет, а они...
- Распишись вот туточки... - подал Улас список и огрызок химического карандаша с никелированным наконечником. - Ну, я, должно, пошел. Прощайте покамест.
- Многих вызывают, - сказал Степан погрустневшей жене. - Вон и Ригора, и Безуглого...
- Так что же будет? - от необычного волнения София стянула с головы косынку и стала обмахивать ею лицо.
- Да-а... Пустое! - успокаивающе махнул рукою Степан. - Как всех, так и меня... Ну, будут проверять... не выросло ли четыре руки... Какой уж из меня солдат! И раны, и контузия...
- А что, может, Польша опять воевать нас будет?
- Н-ну! Наложили им и в хвост и в гриву! Хотя буржуи рады бы нас в ложке воды утопить... А еще и басмачи, и на Дальнем Востоке... - Последнее муж говорил уже не ей, просто рассуждал вслух.
Они молча принялись за работу и еще с полчаса укладывали стожок. Накрыв незавершенную часть старыми снопиками, пошли домой.
- Напеку тебе коржиков, - озабоченно сказала София.
- Да зачем? Я, наверно, завтра же и вернусь.
- Ну, это ты не говори... Собираешься на день, а харчей бери на неделю.
За какой-нибудь час София упаковала съестное в вещевой мешок, который Степан привез с фронта.
- Вот теперь порядок, - она затянула мешок шнуром.
Поздно вечером забежал председатель сельсовета Полищук и наказал, чтобы Степан готовил на завтра подводу.
- А почему мою? - забурчал Степан.
- А вот потому!.. - Ригор поднял вверх палец.
Степан крякнул, вздохнул, но смолчал. Потом будто без интереса спросил:
- А зачем это мы, калеки, понадобились? Иль у кого из нас ноги повырастали?
- Стало быть, есть надобность! - безапелляционно ответил Ригор, хотя по всему было видно, что он и сам толком ничего не знает.
- Может, поужинаешь с нами? - не очень уверенно предложил Степан, показав Софии ладонями расстояние с пол-аршина.
Женщина кивнула.
Неспешно, но решительно Полищук отказался.
- Надо идти.
Подошел к свету, проверил патроны в нагане.
- К четырем чтоб был! - приказал Степану в дверях.
Семья поужинала молча.
Торопливо крестясь на образа, София повернула голову к Яринке.
- Поедешь с дядькой Степаном в город, за лошадьми присмотришь. Остановитесь у Шлеминой Сарры. Да гляди мне, не шатайся там, заблудишься.
- Ладно, - сказала девушка сердито, а саму ее распирало от радости и гордости.
Сразу же и улеглись спать.
София долго ворочалась с боку на бок, вздыхала. Дрожала от тревоги, от жалости к мужу. "Заберут, ой, заберут... Одного взяли... а теперь вот и другого!.."
Крепко жмурилась от сдерживаемого плача. И очень хотелось ей быть нежной с ним, чтобы в минуты тревоги скучал по ней, чтобы любил. И хотя сама не склонна была сейчас к ласкам, подвинулась вверх на подушке, приложила к его губам грудь.
- Ой, Степушка...
Он вяло, но послушно пошел ей навстречу.
- Мой медовый... Сладенький... Ой... ой...
Ее долго еще била нервная дрожь, Степану даже стало жаль жену.
Погладил мокрое от слез лицо Софии, поцеловал теплую шею.
- Спи. Все будет хорошо.
- Да скажи им еще, что сердце у тебя болит... - шептала она.
Степан улыбнулся в темноту.
- Хорошо.
- Да, да... Спи... - И крепко обняла его.
В сельсовет Степан опоздал, хотя и проснулся до восхода солнца. Накосил сена на леваде. Настелил на телегу, прикрыл двумя одеялами, рядом с собой усадил Яринку и, держась стройно, как всадник на коне, чмокнул и покатил к сельсовету.
На перилах крыльца сидело уже несколько человек, от нетерпения болтали ногами.
Ригор Полищук с серым заспанным лицом был очень сердит.
- Чего так поздно? Иль с Сопией пшено толкли до утра?
Степан сердито посмотрел на него и покосился на Яринку. Полищук только теперь заметил девушку. Крякнул от досады.
- Ну ладно, Левка мы догоним... - И, вероятно, впервые покривил душой, льстя Яринке: - Ну и красивая дочка у тебя, красноармеец!..
Но Яринка не могла простить ему плохих слов о матери, которые она хоть и не вполне понимала, но чувствовала - недобрые. Прищурив от ненависти свои продолговатые глаза, сказала дерзко:
- А у вас такой дочки не будет, потому что вы сами некрасивые и жинку отвратную возьмете!
Мужики засмеялись:
- Ну, Ригор, получил?
Полищук одними губами изобразил нечто похожее на улыбку, буркнул под нос:
- Сопия! Ну, вылитая Сопия! Ой, красноармеец, несдобровать тебе!
Степан осторожно обнял Яринку за плечи.
- Правду говоришь! Красивая девка! А если в мать удалась - то чем мать плоха?
И почувствовал, как девушка в благодарность - не назвал ребенком! мать похвалил! - и сама прильнула к нему.
Степану перехватило дыхание. Это был, пожалуй, мир? Или только примирение? Но чем бы это ни было, этой минуты он просил у судьбы давно. В горле защекотало, глаза запекло. И он похлопал Яринку по плечу.
Она сжала плечики, понурилась. Неужели поняла, почувствовала, что он не стал еще для нее отцом? Но за время ее сознательной жизни мужская рука никогда не ласкала девушку, и это было очень непривычно, боязно, и все существо ее налилось непонятной тоской, беззвучным стоном. Неужели отцовская рука может быть такой... горячей, нежной, сладостной?
И, склонив голову набок, девушка с опаской - снизу вверх - посмотрела на отчима. И он моргнул глазами, подбадривая, кивнул ей головой, но так и не поняла Яринка, что именно хотел сказать он ей без слов: да, да, дочка? девочка? дивчина?..
И, с досадой наморщив лоб, она задумалась, ушла в себя, как улитка-недотрога. И хотя не могла теперь думать об отчиме плохо, мысленно твердила: "Только с мамкой не спи! Не хочу!"
Подвода давно уже катилась по полю, мужики ленивыми голосами разговаривали о чем-то, навевая сон, кто-то из тех, кто помоложе, щекотал Яринке спину стебельком осоки, девушка, не оборачиваясь, отмахивалась рукой, пока Степан, заметив это, не приловчился и не вытянул шутника кнутовищем.
Мужики захохотали, и Яринка успокоилась.
"Не трогай маму..." - подумала она и, склонив голову на плечо отчиму, заснула почти счастливой.
Несколько раз просыпалась - припекало солнце, - облизывала пересохшие губы, недоуменно моргала и снова погружалась в сон. И уже Яринку не волновало, что рука Степана, налитая непонятной силой, осторожно и надежно поддерживала ее за плечи.
Временами, сквозь сон, слышала веселый смех мужиков, которые, как ей казалось, смеялись над Степаном, и, хотя этот смех обижал девушку, она делала вид, будто не слышит его. И тем защищалась от насмешек. И, притворяясь, будто спит, вскоре засыпала вновь.
С наболевшей головой и припухлыми от жажды губами Яринка жадно всматривалась в шумный город, стараясь припомнить, каким видела его в первое свое путешествие. Степан остановил подводу возле какой-то застекленной будки и за руку, как маленькую, повел падчерицу к окошку, откуда выглядывал круглощекий дядька с засученными, как для драки, рукавами.
- Сладкой!
И дядька, по-петушиному склонив голову и поглядывая на Яринку одним глазом, нацедил ей стакан желтенькой шипящей жидкости.
- Пейте, барышня, на здоровье! - И зачмокал, обращаясь к Степану: Ай барышня, ну какая барышня!.. - и поглядывал теперь на Степана: кем же она ему приходится.