— Послушайте, Сильверберг…
— Детектив Сильверберг.
— Детектив… Чего вы от меня хотите?
— Объясните чайнику, что и почему, по вашему мнению, произошло с доктором Гамовым.
— Криминального — ничего. Доктора Гамова не убили, если вы об этом. И самоубийством он, конечно же, не покончил.
— Он физически не мог…
— Я о том и говорю.
— О'кей. Рассказывайте. Дело пойдет в архив, когда кончится срок расследования, на научный приоритет мы не претендуем, оставьте его себе… Вы собираетесь написать статью, опубликовать?
— Нет.
— Тем более. В чем проблема, доктор?
Детектив терпеливо молчал минут десять, в течение которых Бернс смотрел в окно на проплывавшие в небе облака.
— Проблема в том, — сказал наконец Бернс, не выдержав молчания и желая только одного: скорее покинуть кабинет, — проблема в том, что Габи… миссис Джефферсон может узнать, что убила доктора Гамова. И как ей потом жить с этой мыслью?
Детектив Сильверберг сложил на груди руки и приготовился слушать.
* * *«Я испугался, детектив. Я и сейчас боюсь, и к этому примешивается чисто человеческая жалость к женщине, которая ни сном, ни духом… Но из-за которой всё произошло. Если это будет опубликовано, и она поймет… А она умная женщина, доктор Гамов ей много чего рассказывал, и она способна сложить два и два. Ей и без того тяжело…
Да, я возвращаюсь к сути. Почему именно в последние три тысячи лет мир устремился к хаосу? Почему еще во времена библейских пророков некоторые люди могли предсказывать события, которые произойдут много лет спустя, и почему в наши дни в прогнозах даже на будущий год ошибаются все: от футурологов до штатных предсказателей? Да потому, что во Вселенной появился разумный наблюдатель, обладающий сознанием и имеющий возможность свободного выбора. В отличие от камня, дерева, звезды или галактики. Наблюдатель не изменяет реальность, он не бог, знаете ли, но, получив свободу выбора, он создает новые, ранее не существовавшие варианты реальности. Создает в огромном количестве — каждым своим выбором, даже самым, казалось бы, тривиальным: перейти улицу на красный свет или дождаться зеленого.
Это вы понимаете? Да? Тогда продолжу, и слушайте внимательно. Итак, число вариантов бытия растет, но ведь события осуществляются с разной вероятностью, верно? Вероятность того, что солнце взойдет завтра в семь часов шестнадцать минут, практически равна единице. А вероятность, что вам на голову свалится метеорит, близка к нулю, хотя никаким законам природы это не противоречит. Между нулем и единицей располагается все огромное множество возможных событий, которые могут произойти с мирозданием и с вами лично. И естественно, эти вероятности распределяются по какому-то закону — скорее всего, по закону нормального распределения Гаусса. В отсутствие разумного наблюдателя со свободой воли это распределение в точности гауссово. Таким оно было много миллиардов лет, а потом… Потом появился человек. Изменять материальную природу силой мысли человек не может — телекинеза, уверяю вас, не существует, потому что это явление противоречит закону сохранения энергии. Как и вечный двигатель. Но сознание разумного наблюдателя способно менять вероятности событий. Влиять на функцию распределения. Когда появились первые пророки, распределение вероятностей перестало быть классической гауссианой — прежде невозможные события стали просто маловероятными, маловероятные оказались более вероятными, понимаете?
Интуитивно человек пользовался этим всегда. Разве вы не думаете, заболев: «Я должен выздороветь к понедельнику» и ждете, что так и произойдет? Разве вы не думаете: «Хочу, чтобы эта женщина стала моей», и ждете, что она посмотрит на вас с вожделением? Разве каждый день и каждую минуту вы не призываете в уме то или иное событие, надеясь, что ваши желания сбудутся? Чаще всего они не сбываются, и знаете почему? Разумный наблюдатель, делая тот или иной выбор, меняет распределение вероятностей событий в мире. Но он понятия не имеет на самом деле, о чем нужно подумать, какой выбор сделать, чтобы именно нужное событие стало намного более вероятным, чем было ранее. Нам кажется, что существует прямая связь: «Буду думать о выздоровлении, и оно станет возможным». Нет. Распределение вероятностей действительно изменится, но случайным образом. Вы не поправитесь, а какое-то другое событие, вероятность которого была мала, в результате вашего наблюдения за реальностью произойдет, о чем вы, скорее всего, и не узнаете. Скажем, вы упорно думаете о выздоровлении, и в соседнем доме (а может, в далеком городе) неожиданно загорается одеяло, под которым спит некто, вам вообще не известный. Вероятности сместились, и…
Что вы сказали, детектив? Да, вы правильно предположили, все-таки вы не такой чайник, каким хотите себя представить. Получив из расчетов функцию распределения событий, доктор Гамов задался естественным вопросом: как это распределение изменить в нужную сторону?
Он нашел решение. Вообще-то, детектив, это не так уж сложно. Когда знаешь, откуда что… Я? Да, я же шел по следам доктора Гамова, проверил все его вычисления, повторил их и не нашел ошибки.
Примерно месяц назад доктор Гамов отправил в The Physical Review статью о роли сознания наблюдателя в экспериментах по ускорению частиц в коллайдерах. Насколько я знаю, рецензию он не получил — если, конечно, в его электронной почте, которую вы мне не дали смотреть… я понимаю, тайна переписки… Письма из журнала там не было? Это, в общем, неважно: освободившись от одной задачи, доктор Гамов полностью переключился на другую, тем более что время поджимало: состояние здоровья его любимой женщины, я имею в виду миссис Габриэль Джефферсон, становилось все хуже. После разговора с ней я посмотрел кое-какие материалы о болезни Гоше. Очень неприятная болезнь. И неизлечимая, к сожалению, — заболевание генетическое, а лечить гены… кое-какие можем… но болезнь Гоше пока не поддается, к сожалению.
Если говорить в терминах мировой энтропии и теории вероятностей… Скажем так. Тысячи лет назад, когда число возможных вариантов реальности было гораздо меньше, чем сейчас, вероятность заболеть болезнью Гоше была строго равна нулю. Потом появились генетические отклонения, мир стал более хаотичным, возникло множество не существовавших прежде болезней, в том числе и эта. В функции распределения вероятностей эта редкая болезнь располагалась в самом хвосте распределения. А излечения не существовало, вероятность вылечиться была равна нулю. Шло время, хаос нарастал. Число возможных состояний мироздания увеличивалось лавинообразно. Среди новых возможностей появилась и возможность спонтанного излечения от болезни Гоше. Чрезвычайно малая возможность. Настолько малая, что — я видел расчет этой функции у доктора Гамова — нужно было бы прожить два десятка миллионов лет, чтобы наверняка выздороветь. Это звучит, как бред, но математике все равно, сколько живет человек… Важно было понять, что спонтанное исцеление в принципе возможно. Чрезвычайно маловероятно, практически нет шансов, но вероятность оказалась, хотя оглушающе и безнадежно малой, но все же не равной в точности нулю. Понимаете?
Да, верно. Доктор Гамов вычислил переход от одной функции распределения к другой. Самое смешное… Для физика, конечно… То, что форма распределения вычисляется очень легко, важно понять принцип. Всякий раз распределение вероятностей задается, как, собственно, всегда в математике, начальными и граничными условиями. Если их правильно задать, остальное — просто. Заданием начальных и граничных условий можно изменить распределение так, что маловероятные события окажутся на гребне колокола, а те, что вчера были вполне вероятны, — в хвосте.
На восход солнца таким образом не подействуешь, вы правы. Но есть великое множество событий (и число их увеличивается с каждым днем, поскольку — не забывайте — энтропия нарастает по экспоненте), которое зависит от сознания наблюдателя, формируется сознанием, сознание осуществляет выбор реальности и, следовательно, задает распределение вероятных и невероятных событий. Черт возьми, детектив, мы же все это делаем постоянно, не задумываясь о том, что происходит! Я же сказал только что! Скажем, у вас температура, вы принимаете лекарства, но при этом думаете: «Не хочу болеть, пусть я завтра проснусь здоровым!» Ваше желание, желание сознательного наблюдателя, немного изменяет распределение вероятностей происходящих событий. Это всегда так. Но вы просыпаетесь утром с еще большей головной болью и, конечно, делаете вывод, что от вашего желания ровно ничего в этом мире не зависит. Но это не так! Ваше мысль изменила функцию распределения, но в реальном мире все гораздо сложнее, особенно при таком росте хаоса, как сейчас! Ваша мысль изменила вероятности, но вы понятия не имеете — каким образом! Возможно, ваш внутренний посыл привел к тому, что более вероятным стало событие, к вам никакого, как вам кажется, отношения не имеющее. Кто-то, возможно, излечился от рака и принял это за чудо, хотя излечение его стало вероятным исключительно благодаря вашей мысли о собственном выздоровлении. Понимаете?
Какой-то поэт… я не силен в литературе и не помню автора, но сказал он так: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Или мысль. Мы постоянно меняем распределение вероятностей событий в мире, даже сейчас это происходит. Очень редко попадаем в резонанс, и событие, которое мы себе желаем, но считали маловероятным, действительно происходит с нами.
Вы понимаете, к чему я веду? Конечно! Доктор Гамов вычислил изменение распределения вероятностей, при котором исцеление миссис Джефферсон сместилось с далекого хвоста распределения в самый центр, в купол. Чрезвычайно маловероятное стало практически неизбежным. Миссис Джефферсон поправилась, врачи в шоке: такого никто никогда не наблюдал, но факт есть факт — спонтанная реабилитация, чрезвычайно редкий, почти невозможный случай…
Что? Да, детектив. Вы сделали правильный вывод. Думаю, вы понимаете теперь, почему я не включил эту часть в свое экспертное заключение. Я очень хотел бы, детектив, чтобы этот разговор остался сугубо между нами. Вы умный человек и понимаете причину.
Да, вы правы и в этом: если кто-то сделал открытие, значит, наука уже к этому подошла. Если бы не Эйнштейн, принцип относительности открыл бы кто-то другой. Пуанкаре, например. Все так, но я бы не хотел…
Сам? Видите ли… Доктор Гамов был теоретиком, он и не стал бы экспериментировать с функциями распределения, если бы не беда, произошедшая с любимой женщиной. Тут уж он был вынужден… А я… Да, я проверил расчеты, я могу повторить их в любой момент. Но я этого не сделаю. Слава богу, у меня все в порядке: кафедра, должность, семья, публикации, авторитет… Надеюсь, что и у вас, детектив, все нормально в жизни. Вот видите, как хорошо… Не хочу приумножать хаос.
Что? Об этом я тоже думал, конечно. Скорее всего — нет, доктор Гамов не жертвовал собой. Он любил Габриэль, безусловно, но не думаю, что до такой степени, чтобы… Просто… Сейчас это невозможно вычислить, понимаете? Вы выбираете событие и рассчитываете такую функцию распределения, чтобы вероятность этого чрезвычайно маловероятного события увеличилась на много порядков. Это вычислить достаточно просто, да. Но доктор Гамов прекрасно понимал, что при этом меняется форма всего распределения. Другие чрезвычайно маловероятные события смещаются в центр — и наоборот. И это уже не рассчитаешь, пока, во всяком случае. Думаю, что и потом не удастся — хаос нарастает, и распределение становится все более сложным из-за включения событий, которые еще вчера были невозможны в принципе…
Да, именно так: если исключить заведомо невозможное, то оставшееся и будет истиной, какой бы невероятной она ни казалась. Старик Холмс прав, конечно…»
* * *Детектив Сильверберг проводил Бернса до выхода. Оба молчали — все было сказано, личных отношений между ними не возникло, говорить было не о чем. Физик детективу не нравился, физика детективу не нравилась. Дело никогда не будет закончено, останется привычным «висяком», каких много, и от занудных объяснений Бернса ничего не изменится ни в формулировках, ни в уже написанном обращении к окружному прокурору с просьбой о продлении срока расследования.
Бернс протянул Сильвербергу руку, но детектив сделал вид, что не заметил. Или действительно не заметил, мысли его витали в пространстве, а взгляд остановился на облаке, висевшем в небе за окном и похожем на пухлую кошачью морду.
— Наверно, наш разговор записывался? — спросил Бернс. — Я бы не хотел, чтобы… Это не вошло в текст заключения и…
— Нет, — буркнул Сильверберг. — Записываются официальные допросы подозреваемых и свидетелей. А вы… — он помолчал, подыскивая наиболее правильное определение, — гость.
Бернс кивнул. Он хотел поскорее уйти, но не мог не задать вопрос, все время вертевшийся на языке.
— Вы так и не сказали… И в прессе этого не было… Только то, что удар нанесен секачом, и что сам Николас… доктор Гамов не мог это сделать. Но экспертиза должна была показать, как конкретно…
— Секач висел на доске над мойкой. Доктор Гамов стоял у стола и нарезал овощи в салат. Повернулся спиной, хотел зажечь газ в плите. Секач слетел с доски, описал в воздухе кривую, и острие вонзилось доктору в затылок. Баллистики уверяют, что иного варианта не было, но и это произойти само по себе не могло.
— Не могло… В принципе?
— В принципе возможно, что те часы над дверью вдруг свалятся, при падении ударятся о косяк, и если кто-то в это время откроет дверь, траектория изменится, а вы в этот момент повернетесь, и часы попадут вам точно по носу…
— В принципе возможно, но практически невероятно, верно?
— Доктор Гамов умер от потери крови, — сообщил детектив. — Если бы его нашли через несколько минут или даже через час, его можно было спасти.
— Вы хотите сказать…
— Я все думаю над вашими словами, доктор. О функции этой. О том, как управлять вероятностями. Доктор Гамов хотел спасти любимую женщину. Вы уверены, что он не понимал, чем это грозит именно ему? Вы сказали, что самоубийцей он не был, и даже ради любимой…
— Мне так кажется. Насколько я его знал. То есть, он понимал, что вероятность выжить (чрезвычайно малая!) миссис Джефферсон связана с вероятностью (еще меньшей!) ему умереть, ведь оба они участвовали в этой игре вероятностей, они были близки… Но одно дело — рассчитать изменение формы кривой и изменение вероятности одного события, и совсем другое — двух и больше. Он понадеялся на… вы понимаете…
— И обоим дико, невероятно повезло, — мрачно закончил детектив. — Ей повезло жить, ему — умереть.
«Достойная эпитафия», — подумал Бернс и взялся, наконец, за ручку двери.
— Берегите себя, доктор, — сказал ему в спину детектив. — Жизнь, вы знаете, скоро станет совсем непредсказуемой.
* * *Сильверберг и Розенфельд сидели в баре и пили пиво. Долго уже сидели, молчали, отдыхали, думали, обменивались взглядами, усмехались, качали головами — вели немой разговор, прекрасно понимая друг друга.
— Да, — вспомнил эксперт, — ты разобрался с уборщицей? Ну, которая…
— Конечно! — Детектив допил очередную кружку и промокнул салфеткой усы. — Она приходила к Гамову убирать по вторникам и пятницам. Утром в пятницу у нее случился приступ радикулита, не могла разогнуться. К вечеру все прошло. Врач, к которому женщина обратилась в понедельник, сказал, что никакого радикулита у нее нет в помине, а приступ… ну, мало ли, всякое случается…
— Иными словами, если бы не этот неожиданный, необъяснимый, чрезвычайно маловероятный приступ…
— Миссис Роджерс, как обычно, постучала бы в шестнадцать часов в дверь Гамова, не услышала бы ответа, открыла бы дверь ключом, который у нее был, прошла бы на кухню за шваброй и тряпкой, как делала всегда…
— Ужас, — прокомментировал Розенфельд. — И ничего не докажешь.
— Ничего, — согласился Сильверберг.
— Еще одна косвенная улика, — продолжал Розенфельд. — Я, конечно, не спец в квантовой физике и всех этих вероятностях, но… В общем, могу утверждать, что Бернс куда более талантливый математик, чем Гамов. У них несколько совместных работ, я их просмотрел. Посмотрел работы, написанные каждым в отдельности. Готов свидетельствовать под присягой: Гамов великолепный физик, идеи — блеск, но математик посредственный. Бернс — наоборот. И никто не убедит меня в том, что пресловутую функцию перераспределения вероятностей Гамов рассчитал сам.
— Но, черт возьми, Арик, за каким дьяволом нужно было Бернсу убивать Гамова?
— Закажи еще по паре кружек, и я отвечу.
— Ответь, потом закажу.
— О господи, будто ты сам не понимаешь!
— Типа — зачем ему конкурент? Теперь он, вообще-то, единственный, кто умеет играть вероятностями, а собственной судьбой уж точно.
— И если завтра тебе на голову свалится кирпич…
— Ты серьезно? Это ему зачем?
— Слишком много знаешь, — хмыкнул Розенфельд.
— Так он же воображает, что я чайник! Я видел его глаза. Полицейские для него — копы, низшая раса, ржавые чайники, да. Он уверен, что я ничего не понял, иначе не стал бы передо мной распинаться.
Розенфельд кивал.
— Конечно. Он знал, что разговор не записывался, но все равно потом спросил — на всякий случай. Верно? И он знает, что память у тебя прекрасная. Чайник, да. Но…
— Закажу еще пива.
Детектив поднялся и направился к стойке, неуверенно переставляя ноги.
— Гамов был посредственный математик, — пробормотал Розенфельд, покачивая рукой пустую пивную кружку. — Бернс прекрасный математик. Но есть математики и получше, верно?
Он отвернулся к окну и принялся разглядывать собственное отражение в темном стекле, за которым тускло светили уличные фонари.