Этот мужик — богатырского телосложения, сановитый и сильно уверенный в себе, не сразу привлек внимание березниковцев. Чего особенного — приехал на служебной „Волге“, остальные-то — на иномарках. Прикида особенного не показал. Водку пил обычную, как все, — не больно дешевую, но и не „Смирнова“. Два молодых мужика, что рядом с ним крутились, были разномастными — один блондин, а другой брюнет. Потому за сыновей их не держали, да и сами они с „большим мужиком“ вели себя не по-сыновьи вежливо. Однако и на бандитских шестерок не походили, хотя и прилично накачаны. Распальцовки им, что ли, не хватало? Либо тужурок кожаных? Ну, словом, что-то не стыковалось.
Через участок от „большого мужика“ купил дачку местный участковый. Вернее, местным участковым он стал, когда дачку купил. А до того в районе в паспортном столе сидел.
По роду службы, а также по повелению жены его Вальки пришел он как-то к „большому мужику“, когда тот на стройку подъехал. Хотел спросить, мол, кто, откуда, будете зимой жить либо только летом на выходные наезжать. Но главное, для Вальки по крайней мере, — кто такой?
Зашел, подошел. Смотрит, два брата-небрата за спиной его стоят. И как-то не так стоят, не отдыхают.
Да кто, в конце-то концов, здесь хозяин?! В деревне Березники — кто хозяин?! Не он ли, не участковый?! Будут тут еще всякие за спиной у него стоять! Мать их так!
Представился:
— Капитан милиции, участковый Сидорук. — И добавил, чуть дружелюбнее: — Петр Николаевич.
Братья-небратья расслабились. Но опять как-то не так. Не испуганно. Будто просто успокоились. „Большой мужик“ хитро хмыкнул и велел:
— Погоди. Тут постой.
Повернулся и пошел к машине. Потом остановился и сказал одному из „несыновей“:
— Пиджак принеси.
Сидорук про себя озлобился: „Чего это ты мне тыкаешь?“ Но подумал: „Ладно, постой тут, так постой тут. Я только пришел, вот когда уходить буду, ты меня на „вы“ завеличаешь. Придурок жирный. Боров надутый. Наворовал себе бабок на дачу и думаешь, я тебе честь отдавать стану. Рожа бандитская. Я, как эти два холуя, жопу тебе лизать не нанимался. Пидер“.
Пока он неспешно размышлял, предаваясь мечтаниям о скором отмщении за оскорбительное тыканье, пиджак принесли, „боров“ вынул из него удостоверение и протянул Сидоруку. Тот лениво выставил руку вперед и чуть как бы свысока сказал:
— Ну, давай сюда.
„Большой мужик“ удостоверение не отдал, раскрыл и тихо, с угрозой, произнес:
— Тыкать-то не спеши.
Сказал, как приказал.
Сидорук взглянул на раскрытое удостоверение, готовясь произнести для зачина часть речи, что крутилась в голове. И замер с открытым ртом. Именно что открытым. Из него само по себе выдавилось мычание. Мычание сменила тишина.
„Большой мужик“ улыбался. В удостоверении значилось: Сорокин Леонид Ильич. Заместитель министра внутренних дел. Действительный государственный советник юстиции 2-го класса. По общеармейски — генерал-полковник.
Остальное Сидорук знал сам. Знал, что Сорокин курировал следствие, сам раньше, давно, был милицейским полковником. Знал, что удара Сорокина ни один уголовник выдержать не мог. В милиции ходили слухи, что любой, даже самый авторитетный авторитет, при допросе у Сорокина кололся до ж… Знали, правда, и то, что Сорокин человек слова и зазря людей не бьет.
Сидорук много чего слышал про Сорокина. Но сейчас в памяти всплывали лишь рассказы о том, когда и за что Сорокин может вмазать, как сильно бьет и куда бить любит больше всего. Сидорук мучительно вспоминал — в живот или в морду. Так и не вспомнив, прикинул — оперативник опытный, ударит в живот, чтобы следов не осталось. Сообразив это, руки сложил, как футболист при штрафном.
Сорокин с интересом наблюдал превращения лица Сидорука. Потом добродушно рассмеялся, хлопнул его по плечу и сказал:
— Да все нормально. Расслабься.
Так деревня узнала, кто в ней „основной“. Сорокина стали называть „Генеральный“. То ли по званию — генерал все-таки, то ли из-за имени-отчества — по бывшему генсеку.
Прошло еще два года.
Соседство с милицейской шишкой для березниковцев оказалось полезным. Местные власти, старясь выслужиться, безо всякой просьбы Сорокина отсыпали щебенкой дорогу, что вела к деревне через лес и поле от основного шоссе, Починили мост через овраг. Не все, но через один фонари на улицах Березников осчастливили лампами и даже включали их по вечерам.
Однако особой суматохи вокруг генерала не наблюдалось. Ни машин с мигалками, ни поста охраны, ни других примет государственного отдыха государственных же деятелей.
Местный учитель истории, который до перестройки слыл главным диссидентом и даже периодически имел неприятности с райкомом партии, теперь заделался основным коммунистом, ругая гайдаро-чубайсовскую клику и ренегата Ельцина. Аналитический, по его собственному мнению, склад ума заставлял историка во всем видеть скрытый смысл и давать всему политическое объяснение.
Разумеется, скромный дом Сорокина и такое же поведение было объяснено быстро. Конечно, Сорокин берет взятки. Это не вопрос. Но он — умный. И потому, дабы взятки скрыть, он и построил дом в два этажа, но без всяких там „джакузь“, чтобы все видели: живет скромно и глаз людских не боится. Не Корейко. За парусиновыми штанами не прячется. А на самом деле, продолжал разъяснения соседям учитель, где-нибудь в Барвихе или на Николиной Горе стоит у Сорокина настоящая дача — шикарная и огромная, как и положено высшим госчиновникам иметь на ворованные деньги.
Объяснение казалось разумным, но трогало березниковцев мало, поскольку сам Сорокин приезжал редко, что вроде бы лишний раз подтверждало правоту учителя, но вел себя тихо, гостей не принимал, с соседями был приветлив без заискивания и улыбчив.
Забавляло то, что больше всего генерал любил заглядывать к жившей напротив паре — врачу-гинекологу и его жене, работавшей секретарем в суде. Не стыковалось как-то, что бывший опер привечает секретаршу, человека профессии маловыразительной, что он, большой русский мужик, любит общаться с еврейской парой, причем не стыдившейся и не скрывавшей своей, с точки зрения березниковцев, врожденной беды. Но поскольку Сеню с Розой в деревне любили, часть этой любви, но уже в виде терпимости к высокому положению „Генерального“, перешла и на Сорокина.
Красивая версия учителя истории рухнула в одночасье, когда Сорокин завез на дачу голубей. Дом для отвода глаз построить можно, но голубей держат там, где живут. Там, где ты отдыхаешь душой. Можно любить одну женщину, а жить с другой. Но нельзя любить голубей, а ездить на Канары или Николину Гору. Это березниковцам было ясно.
Учитель пару дней посопротивлялся, настаивая, что голубятня тоже для отвода глаз, но, увидев, как Сорокин по-мальчишески гоняет голубей, как светится счастьем его лицо, согласился, что где-то его собственная версия хромает. И даже высказал предположение, что „антинародный режим Ельцина“ не заинтересован в борьбе с преступностью настолько, что милицейским чинам специально платит мизерную зарплату.
Сорокин был человек закрытый. Во-первых, много знал. И давно. Во-вторых, он, в прошлом прожженный оперативник, а теперь чиновник высокого ранга, хорошо понимал, что лишнее слово — не лишний кусочек золота, а лишняя опасность, которая когда-то где-то тебя лягнет.
Только с Розой и Сеней Сорокин иногда позволял себе чуть-чуть пооткровенничать. Евреев „Генеральный“ не боялся, поскольку твердо знал, что они сами люди пугливые и ничего сознательно не сделают, чтобы нажить врага. С евреями, кроме того, было интересно, поскольку по всякому поводу они начинали спорить. С этими было хорошо еще и потому, что они искренне восхищались сорокинской простотой и доступностью, а ему очень нравилась роль доброго сильного старшего брата. Роза при этом была язвительна и остроумна, совершенно не заискивала перед Леонидом Ильичом и не пропускала случая проехаться по поводу доперестроечного имени-отчества. Сорокин охотно похохатывал над ее шутками относительно его светлого будущего в случае возврата коммунистов, про себя отмечая, что Мюллер прав — сыщики нужны при любом режиме. Как бы их ни величали по имени-отчеству. В худшем случае можно вернуться на „оперативку“.
Однажды на каком-то совещании по борьбе с экстремизмом, где обсуждались очередное выступление баркашовцев и пассивность местного начальника УВД, Сорокин, который не курировал это направление и потому обычно тихо дремал с открытыми глазами, вдруг вызверился, попросил слова и выступил в свойственной ему манере — резко, четко и с конкретными предложениями кадрового характера.
Начальника УВД сняли с работы. Губернатор края потом поднял скандал, министр внутренних дел на Сорокина обиделся за наезд на его человечка. Некоторые сослуживцы стали посматривать на Сорокина косо — чего это он за евреев заступается?
Сорокин пару недель злился на себя и к Сене с Розой не заходил, поскольку именно они были косвенной причиной необычного для него поведения. Просто он представил, как недоучки-пэтэушники громят дачу его соседей, как неунывающая Роза пытается загородить своим не в меру большим телом любимого Сенечку.
И вообще, Сорокину везло — он встречал хороших и умных евреев, хотя и привык с детства полагать, что таковых не бывает. Ну за очень редким исключением. Не терпел он тех евреев, что записывали себя русскими. За трусость не терпел. За предательство. Виноват — отвечай. Еврей — так и скажи.
После относительно близкого знакомства с Розой и Сеней что-то изменилось в представлениях Сорокина о добре и зле, стало непривычным. И это раздражало.
Когда злость на самого себя прошла, и соседи-евреи были прощены, Сорокин почувствовал вину перед ними.
Тут Сорокину как раз с родины привезли вяленой рыбы, и он в субботу к обеду пошел к соседям.
Сеня обрадовался гостю, побежал к холодильнику за пивом, а Роза принялась потчевать „Генерального“ накопившимися за две недели анекдотами. Сорокин всегда удивлялся подбору ее анекдотов — иногда тонких и ему не всегда понятных, иногда сальных, почти казарменных.
Сорокин решил искупить вину. Как? Захотелось сделать что-нибудь такое, что для других делать бы не стал. Пооткровенничать. Не о работе — об одном говорить было нельзя, о другом, мягко говоря, не хотелось. А вот о том, что любил, что оставалось личным, только его, чего ни дочь, ни жена в разумение взять не могли, — об этом хотелось поговорить.
И Сорокин рассказал, что с самого детства мечтал завести голубятню, но родители не разрешали. У соседского мальчишки была. А у него — нет. И многие годы, когда он сам решал свою судьбу, и не только свою, было нельзя — начальник. Его начальники могли посчитать голубей мальчишеством и дать по башке. Но по башке всегда было за что получать, и обзаводиться лишним поводом казалось не резон. А вот теперь он наконец добился того положения, что может держать голубей и плевать на всех. Ну не станут же министр или Президент его за голубей отчитывать?
Сеня слушал с интересом, поддакивая и кивая. А Роза ехидно улыбалась, помалкивала, а потом выдала:
— Так что ж, Ильич, получается, что вы всю жизнь людей в тюрьму сажали для того, чтоб к пятидесяти пяти заработать право голубей на шест сажать? Надо было в адвокаты идти — гоняли бы себе голубей с института и до пенсии.
Сорокин привык к Розиным подначкам. Но тут его задело. Он — о сокровенном, а она — издевается. Однако Роза сама смеялась так искренне, что обида тут же прошла. А соседкина колышущаяся грудь шестого размера, вызывавшая сорокинское восхищение, и вовсе отвлекла от грустных мыслей о годах самоограничений… Тем более что самоограничения эти, если почестному, голубями и ограничивались.
Алевтина, жена Сорокина, на даче появилась разя три-четыре. Отметилась, обозначила, что Сорокин занят, и нечего другим бабам к нему подъезжать, и успокоилась.
Сбежав из родной деревни в восемнадцать лет, она вовсе не хотела завершать жизненный круг в сельской скукоте. Потрудившись недолго отделочницей, она в девятнадцать вышла за Сорокина и с тех пор работала его женой. Любви особой за двадцать семь лет совместной жизни не осталось, но появилась привычка, забота и что-то еще, чего словами не определишь.
Как-то дочь спросила Алевтину:
— А что для тебя отец? — „Папой“ она Сорокина не называла.
Алевтина, подумав недолго, ответила:
— А он как третья рука. В жизни помогает, заботы требует. Привыкла так, будто и родилась с ним.
Лишь однажды Алевтина услышала „зов предков“. Когда Сорокин сообщил, что завел на даче голубятню, Алевтина то ли из вредности, то ли вспомнив детство, то ли от обиды, что о ее прихотях муж не подумал, потребовала, чтобы на даче были гуси. Сорокин, мужик серьезный, по мелочам спорить не любил. (Правда, по серьезным вопросам тоже не спорил, даже не обсуждал их с женой. Просто делал, как считал нужным, и все.).
Гуси — мелочь, почему не завести. Внизу, под голубятней. Сорокина даже веселила мысль, что его голуби будут гадить на головы ее гусей. Была в этом жизненная серьмяга.
Алевтина приехала на дачу, гусей посмотрела и потеряла к ним интерес. Сорокина забавляло — ей и в голову не пришло, что он над ней пошутил, разместив голубятню, с дырчатым-то полом, над глупыми крикунами.
Сама Алевтина кричала редко. Попробовала пару раз в молодости, но быстро поняла, что это и бесполезно, и опасно. Каждый раз ее базар заканчивался встречей с сорокинским кулаком, чего и здоровому мужику бывало достаточно, чтобы понять, в чем и насколько неправ.
Но был случай, когда крик жены не встретил сопротивления. Даже больше — назавтра Сорокин приехал с работы с огромным букетом роз, чего с ним, кроме как на Алевтинин день рождения, лет сто не случалось. Да и на день рождения дарились гвоздики. А тут — розы!
Было так.
Уехал Сорокин в очередную командировку на Северный Кавказ. Куда, по каким делам ездил муж, Алевтина если и узнавала, то из газет или из новостей по телевизору. Не стала исключением и эта поездка.
На второй день отсутствия Сорокина Алевтина пошла по магазинам и неожиданно обнаружила, что за ней неотступно топает мужик. Накачанный и с тупой рожей. Когда вернулась домой, увидела на лестнице, на; пол-этажа выше, еще одного, такого же.
Позвонила на работу дочери — нет ли чего необычного. Та сказала, что нет. А спустя два часа перезвонила из дому и сообщила, что за ее машиной от работы до дому шел „хвост“. И что внук Алевтины, Ленька, тут же, как услышал разговор матери с бабушкой, припомнил, что его из школы до дому „пас“ какой-то „бык“. Может, он и придумал, но почва оказалась подготовленной, и ему поверили.
Хуже то, что назавтра все повторилось. Теперь без всяких сомнений.
Алевтина знала, что у мужа врагов много. Причем волновали ее враги серьезные — уголовников она бояться перестала давно. А вот олигархов с их политическими подставами, попытками надавить на мужа через „милицейскую мафию“, Администрацию Президента и чего там у них еще есть, боялась здорово.
Если стали следить за семьей — значит, Сорокин под колпаком. И пойди разберись, чьим именно. А коли так, то и звонить кому — непонятно. Муж же, черт толстокожий, звонить домой из командировок привычки не имел.
В жутком страхе прожила она еще три дня.
Когда в дверях появился Сорокин, Алевтина с порога закатила не то скандал, не то истерику. Сорокин помрачнел и, не сказав ни слова, ушел в свой кабинет.
Идти за ним для продолжения выяснения отношений Алевтине и в голову не пришло — кабинет был местом, входить куда можно было только для уборки, и то при условии — ничего на столе не трогать. Даже шифра сейфа, что стоял под столом, Алевтина не знала. А сейчас она пойти за мужем и не смогла бы, даже если б захотела, — щелчок замка означал, что за этой дверью для нее места нет.
Через десять минут — новый щелчок Алевтина со страхом следила, как открывается дверь. На лице бывшего оперативника, да к тому же чиновника, пережившего не одного начальника, прочитать что-либо было невозможно. Но она прочитала.
Ясно было, что он в бешенстве, — на левом виске чуть заметно билась жилка, и без того тонкие губы слились в ниточку. Но глаза… глаза смеялись — озорно и издевательски одновременно. Потрясла же Алевтину матерная тирада, которую выдал Сорокин, явно обращаясь не к ней, а к кому-то из мира за дверью кабинета. Потрясла, потому что за все годы ни спьяну, ни во время ссор Сорокин при ней не матерился.
Отведя душу, муж объяснил, что произошло.
Оказывается, поехал он в некую губернию, по делу сложному, имеющему отношение к милицейской коррупции. Поехал, дабы на месте разобраться с группой, почти открыто начавшей работать на местных бандитов. Некий чиновник, желая наперед подмаслить курирующего, распорядился выделить „физическую защиту“ семье Сорокина на время командировки. А исполнитель — человек, пришедший из ОБХСС и не ведавший, что такое оперативное сопровождение, не поставил в известность ни его, Сорокина, ни „объекты“.
В тот вечер Алевтина впервые заикнулась, что, может, мужу стоит уйти в коммерческие структуры, возглавить, например, службу безопасности какого-нибудь банка. О таких переходах Алевтина читала в газетах и знала, что материально они ничего не потеряют. Хотя, конечно, и сейчас хватало… Но доводить мысль до конца Алевтине расхотелось, когда она поймала взгляд мужа, не оставлявший сомнений в том, что поняла она его значение правильно.
Поздней осенью, где-то в середине ноября, стряслось в Березниках ЧП, Сколотившись в стаи, бродячие собаки, оставленные летними дачниками самой деревни и двух близлежащих огороднических кооперативов, подавили гусей и голубей Сорокина. Сам он узнал об этом в субботу вечером, когда с двумя охранниками приехал отдышаться от городской суеты.