Объяснюсь сразу: слово «огромный» было вовсе не преувеличением. Куда более нелепым казалось именовать это обширное пространство квартирой. Для данного помещения, вероятно, имелись другие подходящие наименования. Например, стадион, театр, Колизей… Во всяком случае, каждая из комнат этой квартирки ничуть не уступала по размерам какой-нибудь молодежной танцплощадке. Пословицы «в тесноте, да не в обиде» мой художник, должно быть, никогда не слышал. Впрочем, уже через пару минут я сообразил, что наличие столь великого объема диктовалось жестокой необходимостью. В иное помещение стоящие тут и там, в специальных станках и просто у стен, гигантские полотна попросту бы не влезли. Пустые, ослепляющие первозданной белизной и чем-то непоправимо замазанные, они гнули своим весом золоченый багет, и я нисколько не удивился, рассмотрев блочные механизмы, струной натянутые тросы и напряженные стрелы автокранов.
Шеф упомянул в разговоре о монументализме. Теперь я, по крайней мере, знал, что это такое. Чтобы угадать изображенное на картинах, нужен был разбег — да еще какой! Я решил про себя, что выставки подобных картин должны проводиться на равнинах, вроде Западно-Европейской, или в пустынях, вроде Гоби, Каракумов, Айдахо… Ничего не попишешь, великих всегда тянуло в крайности. Кто-то, очертя голову, бросался выкладывать из валунов свой профиль на гигантском плато, а кто-то с остервенением вырезал собственное имя на человеческом волосе или выпиливал из фанеры микроба в натуральный размер…
Художника я нашел в гостиной перед жарко пылающим камином. В ярком пламени скручивались и догорали какие-то эскизы. Естественно, камин напоминал размерами мартен, но гигантизм меня более не пугал. К некоторым из чудачеств иммунитет приобретается быстро. Кроме того, меня крайне заинтриговала процедура сожжения картин. Багровея от натуги, художник разрывал цветастые холсты на части и трагическими взмахами швырял в огонь. Сомневаюсь, что таким образом он хотел согреться. Вероятно, все мы в глубине души — немножечко разрушители. Как известно, сжигать — не строить. А тем более — не живописать.
— Я по поводу вашего заявления, — деликатно откашлявшись, сообщил я.
Художник повел в мою сторону рассеянным взором. Странно, но выражение его лица совершенно не соответствовало драматичности момента. Он словно и не рвал свои творения, — так, прибирал мастерскую от ненужного хлама.
— А-а… Очень кстати, — удивленно проговорил он. — Впрочем, весьма рад. Присаживайтесь, пожалуйста. Чего уж теперь-то…
Признаюсь, я запутался в этом человеке с первого захода, заблудился, как в трех соснах. Его слова, интонация в совокупности с манерой поведения моментально сбивали столку. Вот вам и гений! Поймите такого! Содержимое его фраз не соответствовало содержимому мыслей, ну а мысли шагали вразброд, то и дело обгоняемые сердцем, интуицией и всем, чему не лень было двигаться в его внутреннем царстве-государстве.
Выжав из себя улыбку, я с видимой робостью пристроился на скрипучий стул, который немедленно пополз куда-то вбок. Взмахнув руками, словно птица, я едва успел подскочить. Художник невозмутимо сграбастал обломки стула и со словами «грехи предков — нам замаливать» скормил все тому же камину.
— Итак, отдел расследований, если не ошибаюсь? — он наморщил тощенький лоб. — Что-то я читал про вас. Изрядно похабное, — он весело гоготнул, но тут же нахмурился. — Скверная статейка. Потуги графомана, плод измышлений бездаря. Но темы затрагивались серьезные. Я бы, признаться, не замахнулся. Честное-благородное! Впрочем… Возможно, это была обыкновенная реклама. Да, да! Дешевенькая реклама. И вы здесь совершенно ни при чем. Хотя и могли бы приструнить. Потому что кое-кого не мешало бы, — он переломил о колено одну из багетин и, метнув в огонь, приставил ладонь ко лбу, как сталевар на фресках минувшего века.
— А может, простить? — он глянул на меня вопросительно. — Только-то и есть добрых дел на Земле, что любовь и прощение. Два маленьких слова против пудового словаря грехов. Кстати, не вы его сочинили?
Я ошалело кивнул. И тут же замотал головой. Возможно, я подсознательно начинал перенимать его стиль, и сами собой, откуда ни возьмись, в голове запрыгали несуразные фразы. Хлорофилл — это жизнь вприщур… Витамин Д спасет от рахита, но не спасет от колес… Генная доминанта растит мышцы и убивает пророков… Одним из этих генов был, по-видимому, я. То есть не был, а стал… Ешкин кот! Я потер пальцами виски и, припомнив, зачем пришел, неуверенно открыл рот:
— Я, собственно… — слова неожиданно выпрыгнули из головы и предательской гурьбой разбежались по кустам. И было — с чего. Огромные глаза художника смотрели на меня с лютой свирепостью. Что-то вновь приключилось с ним. А точнее, с его настроением. Ох, не драли его ремнем в детстве! Или наоборот — драли слишком много.
Я молчал, а сбоку гудел и потрескивал зловещий камин. Ситуация становилась все более двусмысленной. Чем бы это завершилось, не знаю, но во взгляде художника в очередной раз произошла революционная перемена: водруженным на сковороду айсбергом строгость потекла и растаяла. Теперь он смотрел на меня, как смотрят на своего дитятю нежнейшие из родителей. Я полез за платком, чтобы утереть с лица пот. Этот гений был абсолютно непредсказуем!
— Так на чем мы остановились? — ласково спросил он.
Я снова прокашлялся. Настолько гулко, что прокатившееся между стен эхо напугало меня самого. На далеком чердаке что-то скрежеща опрокинулось.
— Простите…
Художник протянул руку и участливо похлопал меня по спине.
— Наверное, пища не в то горло попала, — пояснил он. — Такое бывает…
«Маразм!» — сверкнуло в моем мозгу. «Неужели они все такие?!» Я по-прежнему не забывал, что впереди у меня семь кандидатов, а значит, еще семь подобных встреч.
— Да! — всполошился художник. — Я ведь давно обещал вам показать. Узнать мнение свежего человека всегда бывает интересно. Вот, взгляните, — он сунул мне под нос пару листов, исчерканных рожицами и нелепыми фигурками. — Неплохо, да?
— Неплохо? — я нервно рассмеялся. Да, да, рассмеялся! И не спешите осуждать меня. Этот тип меня просто доконал. Боже мой! Только сейчас я понял, как, оказывается, люблю обычных людей! Самых что ни на есть ординарных, простоватых, пусть даже без царя в голове. Здравый ум подсказывал, что смеяться в данном случае — грех, но я не мог остановиться. Мне следовало изобразить скорбь, хоть какое-нибудь сочувствие, но у нервов своя жизнь, своя политика. Глядя на эту мазню, я хохотал все громче и громче. Самое интересное, что вместе со мной начал потихоньку смеяться и художник. Лицо его сияло, он энергично потирал руки.
— Здорово, да? Рад, что вам понравилось.
От подобных его изречений впору было свалиться и не вставать вовсе, но титаническим усилием я все же сумел с собой справиться. Как-никак я был сыщиком, агентом отдела расследований.
— Ммм… В общем, да… Но раньше, если мне не изменяет память, вы трудились в ином стиле?
— Увы, — он досадливо крякнул. — Когда-то я писал большие картины.
— Даже очень большие…
— И не говорите! Стыдно вспоминать. Цистернами краску изводил! Кисть двумя руками поднимал. Зато теперь — другое дело!.. Поймите, сейчас так никто уже не рисует! Никто в целом мире! Перед нами нехоженая тропка. В некотором смысле — заповедник.
— То есть?
Он нетерпеливо зажестикулировал. Надо признать, жестикуляция у него оказалась выразительнее слов.
— Согласен! Меня можно критиковать, можно поносить и втаптывать в грязь. Есть еще недочетики, есть отдельные неудачки, но в целом… В целом это должно производить впечатление! Непременно! Потому что классицизм умер. Он набил оскомину, перебродил, как старое вино, и вышел в отставку. Его уже не хочется пить, понимаете? — художник ударил меня указательным пальцем в грудь. — Вот хотя бы вы! Скажите нам всем честно и откровенно: хочется или не хочется? Пить старый перекисший квас?
— В известном смысле… То есть, вероятно, не совсем… — я осторожно пожал плечами и сморгнул.
— Вот видите! И вам не хочется! Оно и понятно. Регресс — это регресс, а эволюция — само собой, правит бал. Большие картины писали и пишут тысячи мастеров. Миллионы! Это конвейер, понимаете? А истинное искусство не терпит конвейеров. Оно — штучно, оно обязано быть оригинальным. Иначе бесконечные людские колонны будут проходить мимо и мимо, а глаз не будет задерживаться.
— Да, но вы сами обратились к нам. Мы вынуждены были заняться вашим делом…
— Согласен! — фальцетом выкрикнул художник. В глазах его заблестели святые слезы. — Долг не всегда трактуется правильно. И я тоже совершаю порой ошибку! Но когда?! Когда я это сделал?
— Судя по дате заявления…
— Судя по дате заявления…
— Чушь! Я совершил это в час малодушия, в секунду позорного отступления! Но разве за это судят? В конце концов, я прозрел, разве не так? — он схватил меня за руку, горячо зашептал: — Сама судьба вмешалась в мою жизнь. Я был одним из многих. Теперь я — одинокий крейсер в океане. Яхточка среди волн.
— Я бы сказал — ледокол среди льдин.
— Именно! — воскликнул он.
Кажется, я начинал угадывать верный тон.
— Но ведь это непросто! Решиться и изменить все разом.
— Не то слово, мой дорогой! Чудовищно непросто!
Я покачал головой и с силой наморщил лоб.
— Но как? Как вам это удалось?! Чтобы вот так — взломать и вырваться?
— О, если бы сам я знал, дьявол меня забери! — заблажил он дурным голосом. — Я же говорю: это рок, судьба, лотерея! Что тут можно еще сказать?
Сказать тут и впрямь было нечего, а перекричать художника было еще сложнее, но я честно постарался это сделать.
— И все-таки — как?! Умоляю, скажите!
— Я расскажу. Вам! — подчеркнул он, — я расскажу все!
Сумасшедшие глаза излучали преданность и обожание, а указательный палец клювом дятла долбил и долбил в мою грудь.
— Только вам и никому более!
— Разумеется, никому!
Художник пересел на диван, закинув ногу на ногу, разбросал, словно крылья, свои длинно-палые руки.
— Вы знаете, конечно, как обучают в современных школах. Психотесты и профориентация с младенческих лет, гипновнушение, ускоренное развитие биомоторики. Уже в три года ребенок способен в минуту перерисовать фотопортрет. Дальше — хуже: он учится выписывать светотени, распознает семь тысяч цветовых оттенков. Рисовать становится просто невозможно! И поэтому повторяю: ТАК сейчас никто не рисует. Это первичное изображение окружающего. Рука и глаз пещерного человека! Хомо новус!.. — художник достал маленький исчерканный вдоль и поперек календарик и нервно помахал им в воздухе. — Вот он! Этот магический и светлый день!.. Все началось сразу по приезде в Знойный, пару недель тому назад. Я тогда забегался со всеми этими подъемниками и автокранами, устраивал выставку, и лишь позже заметил, что за целый день не сделал ни одного эскиза. Понимаете, ни штришка!
— Но вы были заняты…
— Чепуха! — художник притопнул ногой. — Даже на том свете, в адском котле, я буду черкаться в своем блокноте. И не смейте сомневаться в том! Настоящего художника не способны отвлечь жизненные пустяки. День без карандаша и кисти — это нонсенс!
— Согласен…
— Словом, я тут же ринулся в мастерскую и сел за холст. И вот… Я вдруг понял, что разучился рисовать. Совершенно! Вы не поверите, но это фантастическое ощущение! Я словно потерял в себе что-то объемное и привычное. Пестрый пласт навыков… Можете себе представить, что я тогда пережил. Кое-как довел злосчастную выставку до конца. А после бросился по врачам.
— И в результате? — осторожно вопросил я.
— В результате я прозрел, — художник опустил голову, как опускает голову трагик, дочитав до конца последнюю строку. — Я оставил позади подготовительную часть жизни и на виток вознесся вверх.
— Значит, эти палочки и кругляшочки… Хмм… Они вас вполне устраивают?
— Ну, конечно же! Неужели вы еще не поняли? — художник сладострастно зарычал и, подобрав с пола длинную кисть, переломил ее о колено. Было не очень ясно, что же издало столь громкий треск — берцовая кость или древко кисти. Ноги у художника были страшно худые.
— А знаете что! — вскричал художник. — Пожалуй, я подарю вам что-нибудь на память. Прямо сейчас! — он протянул мне рисунок с рожицей какого-то головастика. Уверяю вас, скоро за этим будут гоняться. За это будут платить несусветные деньги! Не упускайте момент.
— Не упущу, — я благодарно прижал руку к груди. Подарок пришлось запихать во внутренний карман, отчего бумажнику и другим документам стало тесновато. Но я не в состоянии был отказать художнику. Он мог и убить меня. Посредством того же камина.
***На десерт здесь подавали кутерьму солнечных бликов и воробьев-горлодериков за окном. Симфонии Ажахяна — одного из восьмерых потерпевших — преподносились как главное блюдо…
«Цыпочка была грудаста и длиннонога. Она подмигнула мне левым глазом и чуть вильнула правым бедром. Но я на такие штучки не клевал, я был парнем тертым. А главное — я знал, что банда, которая подослала ко мне эту девицу…» — я тупо уставился в окно… Подослала ко мне эту девицу… Банда… Вот же странная штука. Зачем им понадобилось подсылать мне эту девицу? Может, я что-то такое знал, чего не знали они? Или знала девица, но не знал я? Если же я не знал, а она знала, какого лешего она ко мне прискакала? Обмануть, запугать, выдать секрет в обмен на мой старый детекторный приемник — один из раритетов нашей семьи?
Размашисто я перечеркнул страницу черным крестом и начал снова:
«— Эй, приятель! — окликнул меня гориллоподобный громила. — Обожди чуток. Имеется крупный разговор.
— Размером с яблоко? — пошутил я.
— Размером с твою тыкву. — Не принял шутки громила. — Дело в том, что я брат твоей невесты. И как старший брат я публично клянусь отомстить за поруганную честь сестры, пусть даже на это потратится вся моя долгая и оставшаяся жизнь.
— Проспись, амиго, — я презрительно усмехнулся и сунул в зубы сигару. От этих мексиканских бандитов можно было ждать чего угодно, поэтому незаметным движением я перевесил плащ с левой руки на правую и, еще более незаметно оглянувшись, пересчитал количество скопившихся за спиной злодеев. А их было никак не менее дюжины. Увы, додумать эту невеселую мысль я не успел. Правый кулак громилы просвистел в паре миллиметров от моего правого уха. Я выставил блок и, выкрикнув «йаа!», вонзил левую пятку в солнечное сплетение негодяя. Его пропеллером крутануло в воздухе, и, опрокинув по пути два столика, три стула и восемь тарелок с дымящимися бифштексами, он рухнул на обагренный кровью пол. Затесалась схватка, постепенно перешедшая в полный разгар…»
Я перечел написанное и остался недоволен. Какая-то чертова путаница: громила-горилла, голые пятки, восемь бифштексов, кровь на полу… Все вроде бы раскручивалось, как надо, но что-то при этом явно хромало. Что именно, я никак не мог раскусить. Со вздохом украсив листок очередным крестом, я вернулся к своим служебным баранам.
Было скучно и жарко, но долг обязывал повиноваться и, обосновавшись в информатории города Знойного, я занимался тем, что нарушал старинную заповедь, советующую не гоняться за двумя, а уж тем более за тремя зайцами одновременно. Но кто же не хочет походить на Юлия Цезаря! Пытаясь завершить главу из детективного романа, я раскачивался на ножках стула и, поскрипывая извилинами, гадал о странной подсказке шефа. Через вставленный в ухо музыкальный кристалл слух мой внимал симфониям Ажахяна, пальцы лениво мусолили подшивки с результатами медицинских освидетельствований всех восьмерых потерпевших. По сути дела, я уже влез в тайну личности — и влез по самую маковку. Осознавать это было крайне неприятно, но, увы, иного пути я не видел. После бурного свидания с художником мозг мой трезво рассудил, что лучше занырнуть в святая святых моих подопечных, нежели встречаться с каждым из них тет-а-тет.
Заниматься делом следовало, конечно, там, где все и свершилось. Поэтому, покинув художника, уже в 12-00 посредством репликатора я переместился в городок Знойный — эпицентр минувших событий. Кроме «Маузера» и набора испанских стилетов я прихватил с собой кое-какой инструментарий оперативника, однако главным моим инструментом оставался ум, и уже в 12-30 я сидел в информатории, положив себе задачей не выходить из зала до тех пор, пока что-нибудь не прояснится. При этом я всерьез рисковал застрять здесь навечно. Стрелка на моих часах приближалась к шести, а желанным прояснением по-прежнему не пахло. Трижды я обращался к медкартам клиентов и трижды начинал закипать от всех этих терминов, психотестов и фигограмм энного рода. В ухе надрывно звучали фанфары, и вихляющимися созданиями мысли дергались и изгибались под музыку Ажахяна. Единственное, что я уяснил, это то, что все мои гении с точки зрения медицины оставались совершенно здоровы. Отклонения в ту или иную сторону не превышали известных пределов — меланхолия, флегма и раздражительность присутствовали, как и должно присутствовать подобным качествам у всякого нормального гения. А более тесты ничего не выявляли.
Словом, я буксовал разом во всем, включая и написание любимого романа. Разумнее всего было встать и уйти, но я сделал это только тогда, когда стрелка достигла шестичасовой отметки. Что поделать, моя слабость — круглые цифры. Я ухожу и прихожу только подбой часов, и, глядя на мои отчеты, шеф цокает языком, начиная ерзать в своем троноподобном кресле и терзать пером свою макушку. Он не верит в мою скрупулезность, и бесконечная вереница нулей приводит его в ярость.