Однако вернемся к прозаической форме поэмного жанра. Широко известными примерами поэм в прозе по праву и заслуженно считаются уже упомянутые выше «Мертвые души» Н. В. Гоголя и «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева.
Так что же такое создал Олег Павлов?
Выбор автором жанра поэмы, на мой взгляд, не случаен. Попробую начать с самых истоков. Поэма по праву может быть названа прародительницей современных литературных жанров, началом начал письменного художественного слова. Чтобы все это подтвердить, привлеку на свою сторону общепризнанного мирового авторитета (не пугайтесь, не криминального), специалиста в области философии, а именно — Георга Вильгельма Фридриха Гегеля.
Размышляя о жанре поэмы, о ее художественном своеобразии, о значении и роли в историко-культурном и литературном процессе, Гегель пришел к двум основным моментам.
Первый из них — содержанием эпической поэзии является национальная жизнь в рамках всеобщего мира. Автор «Лекций по эстетике» утверждал, что содержание поэм составляют исторически масштабные события, в сюжетах поэм «циклизируются» древние мифические представления. Основой изображения эпического мира в поэме, с его точки зрения, выступает необходимость общенационального дела, в котором могла бы отразиться полнота духа народа.
Но для нас более интересным является второй момент в рассуждениях знаменитого философа. Он настойчиво обращал внимание на роль субъективного, личностного, то есть авторского, начала в поэме, доказывая в конкретном эстетическом и историко-литературном анализе, что лирическое волнение повествователя, выраженное в его отношении к событиям, к персонажам, придает эпическому произведению эмоциональную наполненность, ту открытость, которая вызывает сопереживание читателя. Кстати, именно это сопереживание, а это уже мое личное мнение, можно именовать катарсисом.
И я абсолютно согласен с Гегелем (не зря же я его привлек в качестве консультанта), что равновеликими константами жанра поэмы будут поэт и мир, автор и мир, а условием ее эпического содержания — оценочный компонент в изображении персонажей и событий.
Заранее прошу меня извинить за столь большое отступление.
Теперь вернемся в наше время и к разбираемому произведению. Я говорю о поэме Олега Павлова «Дом в Оболонске».
Внимательный читатель, наверняка, обратил внимание на то, что Олег Павлов отправляет своего главного героя в город, который не существует на карте Евразии. Топоним Оболонск вымышленный, фантастический, если хотите.
Я еще буду говорить в ходе своего рассуждения о жанровой природе поэмы о том, что «Дом в Оболонске» пронизан мистическим, фантастическим и даже религиозным началом. И это, на мой взгляд, отнюдь не случайно.
Попробую аргументировать свою мысль. Обращает на себя внимание очевидное сходство наименования Оболонск с существующим и в наши дни Оболонским районом, который находится в северной части Киева на правом берегу Днепра. Позвольте, я приведу некоторые интересные факты.
В 1893 году археологом Викентием Хвойкой на границе Оболонского и Подольского районов была открыта Кирилловская стоянка, возраст которой более 20 тысяч лет.
В 998 году христианство было объявлено официальной религией на Руси, согласно некоторым летописям крещение проходило в речке Почайна, которая протекает по территории современного Оболонского района.
Во время национально-освободительной войны на территории Оболони произошла одна из наибольших битв казаков с польско-литовским войском, результатом которой стало подписание Белоцерковского договора 1651 года.
Думаю, все же название города Оболонск у Олега Павлова выбрано не случайно.
В конце своего необыкновенного путешествия герой приходит к переоценке смысла своего существования. Реализм происходящего постепенно и неожиданно для нас сменяется мистицизмом и религиозно-философским подтекстом (глава «Ход»). И сам герой словно преображается, одухотворяется. Случайно ли?
Думается мне, все заданные мною вопросы неплохо было бы адресовать Олегу Павлову, а пока данные суждения остаются открытыми…
Жанровая структура произведения очень свободна. По сути, взгляд автора постоянно сконцентрирован на главном герое (Алексее Афанасьеве), на его внутреннем мире, субъективных переживаниях, эмоционально-психологическом состоянии. На первом месте — «поток сознания» лирического героя.
Повествовательный объем поэмы невелик. Она состоит из пролога, эпилога и 30 глав. Предметный мир текста фрагментарен, но при этом достаточно подробно изображен, со множеством пейзажных и интерьерных описаний и зарисовок. Своеобразное соединение глав придает тексту плавность и органичность рассказывания. Текстовая организация «Поэмы о черной смородине» — не формальное соединение отдельных деталей, а сложная смысловая картина человеческой жизни. Но если обратиться к жанровой характеристике каждой отдельной главы (естественно, подробно я не буду на этом останавливаться), то встречаются главы — рассказы, события, истории, а также мистические и религиозные сны (например, «Дядя Гриша», «Ход»).
Синтезируясь, главы образуют структуру, где фабульная линия и вставные элементы объединены единым динамически развивающимся главным героем, который, пожалуй, является единственным связующим звеном повествования.
Поэмное действие включает в себя путешествие героя (литератора Алексея Афанасьева) из Москвы в маленький городок Оболонск. Он едет вступать в право наследования домом своей тетушки. Присутствует в произведении и любовная линия — отношения Алексея и начинающей местной поэтессы Ольги Мочаловой. На мой взгляд, излишний эротизм некоторых фрагментов повествования является чужеродным характеру главного героя, каким я его увидел в первых главах. Однако, и это, являясь частью эмоционально-психологического образа героя, подчинено авторскому замыслу.
Начинается путешествие героя как реальное, но чем ближе к финалу, тем более оно становится философско-символическим с элементами мистического (глава «Дядя Гриша»), религиозного («Ход») и даже фантастического (Колбухин, являющийся в образе рыжего пса; сцена изгнания василиска из груди Ольги Мочаловой; эпизод с то появляющейся, то исчезающей банькой с ее обитателями и др.).
В качестве яркого примера наличия фантастического в поэме Олега Павлова приведу следующий фрагмент.
«…Чужак заметался в ее груди в поисках спасения, то скукоживаясь, то молниеносно расправляясь… Удар с правой, удар с левой… Василиск, почуяв, что укрыться ему не удастся, от отчаяния вдруг перешел в контратаку. Сжавшись буквально в точку, он внезапно резко раскрутился и со свистом обжег Алексея снежным хлыстом. Удар пришелся между глаз. Ослепнув на несколько мгновений, Афанасьев отшатнулся и, конечно, сбился с ритма своих ударов. Этим мгновением воспользовался враг и нанес второй удар — теперь в грудь. Сердце Алексея пронзил ледяной меч. Звереныш рассвирепел и дрался насмерть, а тело Ольги, которым он все еще владел, судорожно билось и переворачивалось с каждым его ударом, как будто в приступе падучей…»
В «Поэме о черной смородине» присутствуют практически все основные элементы поэмного текста. Ее пространственно-временная динамика включает и внешний, то есть узкий, сюжет (попытка достижения Афанасьевым цели — наследование дома), и внутренний, то есть широкий, — развитие эмоционально-психологического состояния главного героя. Поэма наполнена реалиями советской жизни, присутствуют юмор и ирония как по отношению героя к себе, так и к окружающему миру.
Сам текст отличается высокой степенью лиричности, внимательный читатель постоянно обнаруживает ритмизованные слои. Например, своеобразным зачином любовной линии произведения могут служить строчки из стихотворения Ольги Мочаловой, которые Алексей прочитал, еще не будучи знакомым с ней:
Поэтическое и прозаическое представлено в поэме синкретично — в постоянном сочетании и взаимном дополнении.
Конечно, традиционным канонам жанра поэмы «Дом в Оболонске» не отвечает. Перед нами множество жанровых следов, связей, позволяющих говорить о гипертекстуальности.
Последнее делает текст «Поэмы о черной смородине» нестабильной, деформированной, но чрезвычайно притягательной жанровой структурой, в которой повествование логически обусловлено и подчинено образу лирического героя. Он, как я уже говорил, и является главным связующим звеном. А о том, что происходит в произведении, сам автор говорит так: «Герои повести, конечно же, образы собирательные. События, происходящие с ними, большей частью вымысел. Но все, что они чувствуют — уверяю Вас, чистая правда».
Напомним, что фантастическое представляется как совокупность вымышленных событий, объектов и явлений, заведомо не имевших места в действительности либо не известных человечеству, а также принципиально невозможных, согласно общепринятым представлениям, существующим на момент создания произведения.
Василиск (от греч. царек) — мифическое создание с головой петуха, туловищем и глазами жабы и хвостом змеи. На голове василиска имеется красный хохолок, который похож на корону (отсюда название). Однако, согласно «Естественной истории» (VIII, 21), на голове василиска не хохолок, а «белое пятно, похожее на корону или диадему».
Василиски несколько раз упоминаются в Вульгате (латинском переводе Библии). В Средние века они считались вполне реально существующими животными. Полагали, что василиски обладают ядовитыми клыками, когтями и дыханием, кроме того — подобно медузе Горгоне — они способны убивать лишь одним своим взглядом.
Гипертекст в литературоведении — это форма организации текстового материала, при которой его единицы представлены не в линейной последовательности, а как система явно указанных возможных переходов, связей между ними. Следуя этим связям, можно читать материал в любом порядке, образуя разные линейные тексты (определение М. М. Субботина — российского ученого, пионера в области развития отечественных гипертекстовых систем).
Олег Ник. Павлов
Дядя Гриша Отрывок из книги «Дом в Оболонске, или Поэма о черной смородине»
Включив свет на кухне, Алексей не обнаружил ни тарелки, полной домашних лепешек на столе, ни горячего чайника на плите.
«А зря, — подумал он, — выгружая из сумки скудную холостяцкую снедь. — Сейчас бы я не стал ломаться, а умял это все за милую душу…»
Поискал в ящиках ножи, выбрал один — с белой, под кость, ручкой — похожий на маленький обоюдоострый меч. Нарезал батон, тем же ножом вскрыл консервы и сковырнул пробку.
Печь еще хранила тепло, и вьюшка, по всем правилам, оказалась закрыта.
Не дожидаясь более милости от незримых хозяев — обиделись! — Афанасьев выбрал в буфете граненый стаканчик, наполнил его до краев и залпом осушил. Бутерброд делать не стал — подцепил ломоть неизвестной рыбы чайной ложкой, закусил. Тут же налил еще. Прочел на банке — «Салака в масле», отметил, что «не дурна эта рыбка салака!», и осушил второй стаканчик, после которого закусил уже более обстоятельно, вприкуску с батоном.
В груди потеплело, желудок запульсировал, требуя «продолжения банкета». Однако Алексей решил не спешить — впереди еще долгий вечер, потом бог знает какая ночь — трапезу можно хоть до утра растянуть. Было бы чем себя потчевать на этом пиршестве одиночества…
Вздохнул, пожалев, что рядом нет Мишки. Кстати бы сейчас оказались и его сердечность, и рассудительность.
Алексею вдруг показалось, что те слова, сказанные Мишкой о риске их профессии — не только абсолютно верны, но уже напрямую относятся к нему, Афанасьеву. Все удачи, осыпающие его голову последние год-два, тоже показались не случайными. Подумалось, что совсем скоро за них придется расплачиваться.
Алексей встал из-за стола и перешел в тетушкину спальню. Зажег настольную лампу. Опустился в кресло, вновь аккуратно покрытое пледом. Из лежащего на столике своего сборника достал уже прочитанное тетушкино письмо. Не торопясь, внимательно перечитал его еще раз, стараясь представить, как и когда писала эти строки тетя Нина. Даты на письме не было, но, зная, когда вышла его книжка и когда умерла тетя, можно было примерно определить срок написания послания — осень прошлого года. Чем же мог он заниматься в это время, не подозревая, что где-то в Оболонске, за пару шагов до смерти, больная одинокая женщина думала о нем и писала ему?
«Не объявляю тебе, Алешенька, о своем решении заранее, дабы не доставлять лишнего беспокойства, — писала тетушка. — Ты узнаешь о нем, когда меня уже не будет ни в этом доме, ни в этом мире».
За окном стемнело и, невидимая теперь, слившаяся с сумерками туча все же ощущалась где-то рядом, скорее всего, над самой крышей. Настоящего грома и дождя, однако, еще не было.
К горлу Алексея вдруг подступил комок. Мало какие реальные жизненные ситуации доводили его до слез. Скорее, это было под силу чему-либо нереальному — щемящие строки, трогательные эпизоды фильма или спектакля легко потрясали его, и слезы оказывались так близко, будто всегда были рядом, наготове. «Над вымыслом слезами обольюсь» — видно, и впрямь особенность творческой натуры.
Теперь же, может быть, впервые после похорон матери, его настигло осознание необратимости утраты родного человека.
«Конечно же, ты волен сам решать, где тебе жить и как поступить с домом, — писала тетя в постскриптуме мелким, как бисер, почерком, — но никак нельзя, чтобы он достался человеку корыстному, лукавому, бессердечному, хищному…»
Некоторые буквы в этой фразе были выписаны заглавными, вопреки принятым правилам.
Второй постскриптум был написан еще мельче и расположен по высоте листа — на полях:
«Прости, Алешенька, за ту обузу, что взваливаю на тебя. Помоги тебе Господь».
Гром разорвался, как бомба, не долетевшая до земли, над самой крышей. Окно на кухне полыхнуло почти одновременно с громом, и тут же крупной шрапнелью ударил первый поток дождя, следом — второй и, наконец, плотный ливень прочно и надолго объял окружавший Алексея дом.
Афанасьев еще утром дал себе зарок не удивляться ничему, что бы ни происходило в этом доме. И действительно: застань он там тающие привидения или лохматеньких домовых, удивился бы не так откровенно. Но картина, ожидавшая Алексея на кухне, сразила его совершенной неожиданностью.
За столом, накрытым «по полной программе»: и сало, и селедочка, и огурчики в собственном рассоле, — аппетитно похрустывая огуречной попкой на вилке, сидел его вчерашний банный товарищ и сосед — дядя Гриша.
— Ходишь-бродишь, а я уж давно разлил, — затараторил дядя Гриша, подавая ему стаканчик. — Давай, давай, не держи тару…
Алексей, покосившись на крючок, запиравший дверь, судорожно сглотнул, но стаканчик взял и опорожнил его вслед за неожиданным гостем.
— А я тебя жду-жду, — скороговорил тот, не умолкая, — все жданы прождал. Все уж давно порезал, разложил, а ты не идешь. Все читаешь, читаешь… глаза смолоду портишь… Ну, что смотришь, как на выставку? Не на погляд поставлено — бери сальцо, огурчики, селедочка вот — с ико-о-орочкой…
Он ловко подцепил с тарелки темный икорный язык, на указательном пальце поднес его ко рту и целиком проглотил, аппетитно чмокнув. Алексей даже слюну сглотнул — так это было мастерски, со вкусом проделано. Не удержался, сел за стол напротив дяди Гриши и подключился к уничтожению разнообразной закуски.
«Вот какой тут у нас дедок банный-домовой хозяйничает!..»
Перепробовав все, что было на столе, Алексей сам до краев наполнил стопки. Отметил, что бутылка была его, из магазина, «настоящая». Вспомнив булгаковского Варенуху, что не отбрасывал тени, потянулся к окну, как бы глянуть на погоду, а сам кинул быстрый взгляд на стену, за дядю Гришу. Тень гостя была в полном порядке.
— Дядя Гриша, — спросил он, подбирая слова, — а вы… вы в этом доме… часто бывали?
— Не раз, это точно, — ответил сосед, принимая стопку в короткую широкую ладонь. — Нина-то ведь одна жила, вдовая. Где что помочь — подбить, подлатать или с электричеством опять же — помогал завсегда, по-соседски. Я ведь тут давно живу, у Клавы. Всех на улице знаю. Старух одиноких тут — во! — Дядя Гриша сделал жест «по горло» и поднял стопку. — Ну, давай, Алеша, за старух! Золотой фонд, я тебе доложу!
Осушали стопки не спеша, смакуя горькую, думая каждый о своем. За окном, не утихая, лил дождь.
— А Колбухина ты не слушай, — вдруг выдал дядя Гриша, промокая усы тылом ладони, — гони его в шею, этого Колбухина.
— Вы и его знаете?
— Кто же его, ирода, не знает? Весь Оболонск его знает, лиса старого.
Снаружи постучали. Дядя Гриша никак не отреагировал на этот стук — спокойно набрал на хлеб селедочной икры, густо размазал, глубоко, по-молодецки прикусил бутерброд.
В дверь постучали подольше, понастойчивее.
— Стучат, дядя Гриша, — сказал Алексей, — я схожу открою.
Старик и это пропустил мимо ушей. Ухватив горлышко бутылки цепкими красноватыми пальцами, он поднял ее, оценил уровень содержимого, крякнул довольно, но стопки наполнил только наполовину.
— А вот выпьем сейчас по чутку, я тебе все про Колбухина-то и расскажу.
В дверь застучали так громко, что Алексей не выдержал, встал.