Когда Росас вернулся в комнату, дон Федерико, не взглянув на него, встал и подошел к горке, где хранились остатки коллекции севрского фарфора. Выбрав прелестное блюдце, он поставил его на маленький столик. Снял пиджак, повесил его на спинку стула, налил из кувшина полтаза воды, вынул вставную челюсть и осторожно положил ее на блюдце. Росас, усевшись на один из резных тронов, с усмешкой наблюдал за ним.
Дон Федерико, ожесточенно растиравший подбородок, резко повернулся к доктору.
— Намеков вы, как видно, не понимаете!
— Неужели вы хотите избавиться от меня?
— А разве вам не ясно?
— Не понимаю почему — ведь нам давно не представлялось возможности поболтать.
Виланова вставил челюсть на место.
— У вас совершенно нет чувства приличия. Раз уж вы вломились ко мне в дом с этими двумя чудовищами, имели бы по крайней мере совесть убраться вместе с ними.
— Не будьте идиотом, — сказал Росас. — Я действовал вам на благо. Если б я не пришел последить за вами, вы бы показали себя в сто раз большим ослом. Видит бог, вы и так уже крепко влипли…
— Вас удивляет, что я желаю открыто выражать свое мнение в собственном доме?
— При существующем положении — весьма удивляет.
— Потому что вы — закоренелый лицемер.
— Я бы сказал, скорее лицедей. Вы еще пожалеете, что не следовали моему примеру. Ну да ладно, поговорим о другом. Вот снадобье, которое я обещал вам достать.
Дон Федерико нехотя взял пакетик и повертел в руках.
— Что это?
— Лекарство от кашля.
Виланова надорвал целлофановый пакетик и извлек из него пузырек. Отвинтил пробку и вытряхнул на ладонь темную таблетку.
— Могу я узнать, что входит в это снадобье?
— Витамины и кое-что еще, — пояснил Росас. — Я хочу испробовать новое средство, хотя уверен, что вы предпочли бы старозаветную бутыль с мерзкой на вкус жидкостью.
Дон Федерико осторожно водворил на прежнее место темную таблетку, патом, изящно прихватив двумя пальцами пакетик, протянул его Росасу.
— Извините, но это меня нимало не интересует. Я не верю ни в какую магию.
— Да послушайте же… — начал Росас.
— Я знаю одного коновала, который разъезжает по ярмаркам и торгует таким же зельем. Лечит все: от задержки месячных до облысения. Хм, витамины. Интересно, что они еще придумают, чтобы надувать людей?
— По-моему, вы были бы не прочь, если б я сделал вам кровопускание, — сказал Росас.
Ему стало весело. Наконец-то он постиг, как надо обращаться с Вилановой.
— Конечно, будь я уверен, что вы имеете хоть малейшее представление о том, как пускают кровь. Отец ваш был в этом деле большой мастер. Никто не умел так хорошо делать надрезы.
— Так это вы о моем деде. А отец всегда рекомендовал клизмы и лимонад.
— Во всяком случае, оба они были врачами получше вас. Мне говорили, что вы заселяете новое кладбище быстрее, чем они — старое, и что вас называют доктором-обольстителем…
Улыбка застыла на лице Росаса.
— А я слыхал, что вы изменяете своей экономке с девкой из театра.
Виланова с беспокойством посмотрел по сторонам и снова ринулся в бой, радуясь, что ему удалось пробить брешь в обороне противника:
— Послушайте, Росас, ну а если обойтись без обычного хпарлатанства, вы на самом деле верите, что витаминными таблетками можно излечить мой кашель?
— Нет, — отвечал Росас.
— Я так и знал. Почему же вы хотите, чтобы я в них поверил?
— Нет на свете лекарства, которое могло бы излечить ваш кашель.
— Что ж, я предпочитаю знать это, чем позволять морочить себе голову, как какому-то кретину.
— Ничто не может излечить ваш кашель, — сказал Росас, продолжая сухо улыбаться, — потому что у вас нет никакого кашля. С точки зрения медицины его нет. Это просто психологическая уловка, чтобы обратить на себя внимание. Это не болезненный кашель. Вы им не страдаете..
— Значит, я хочу обращать на себя внимание, даже когда нахожусь в одиночестве?
Удачный выпад вернул Виланове хорошее настроение. Голос его зазвучал более снисходительно.
— Даже когда вы находитесь в одиночестве. Психологическая уловка, но никак не настоящий кашель. Вы состарились, друг мой, а иные из нас, постарев, готовы на любые проделки, лишь бы как-то привлечь к себе внимание.
Виланова открыл рот, но так ничего и не сказал. Он почему-то не мог придумать достойного ответа, и в то же время весь его внутренний мир предстал перед ним, словно высвеченный безжалостным, слепящим светом. На какой-то миг взглянув на себя со стороны, он увидел жалкого незнакомца и смиренно, без возражений признал себя в этой нелепой фигуре. От огорчения он едва не лишился чувств. Блеск и великолепие его юности, безумства и бравада, сверкающая вереница глупых, но милых сердцу воспоминаний: дикарка-цыганка в парижском туалете, которую он с вызывающим видом провел однажды под руку через салон герцогини де ла Калатрава; гондола на Мансанаресе; случай на арене для боя быков в Уэльве, который стоил ему тысячу песет штрафа и три недели, проведенные в госпитале, — хвастовство, бьющие на эффект выходки, воспоминания о которых давно померкли, оставив лишь один отголосок — сухой старческий кашель.
Где-то на горе в лесу вдруг расхохотался дятел, и грустные нелепые звуки проникли через открытое окно в комнату.
— Вы совершенно здоровы, — сказал доктор. — Болезни существуют лишь в вашем воображении. Если говорить начистоту, вы кашляете потому, что вас гнетет сознание собственной никчемности. Жизнь подходит к концу, и в душе вы понимаете, что растратили ее попусту.
— Да, — сказал Виланова, вдруг сникший в своем кресле. — Это правда.
— Господи! Вы думаете, мне никогда не приходилось лечить malades imaginaires[1], вроде вас? — воскликнул Росас. — Вы не в ладах с эпохой, но делать ничего не делаете, а лишь задираетесь и хвастаете. Только и всего! И поскольку вымещать вам свои горести больше не на ком, вы отыгрываетесь на мне, придумывая себе всяческие недомогания.
Он ожидал контратаки, но ее не последовало. Виланова, сидя в кресле, молча кивал головой.
«Прямое попадание, — сказал себе Росас. — Еще один залп — и он готов». Но, отведя душу, он устыдился своей победы.
— Я ухожу, — сказал он, встал и, внезапно почувствовав раскаяние, похлопал Виланову по плечу. — Простите, старина. Язык мой — враг мой. Встретимся как-нибудь в «Двадцатом веке», ладно?
Виланова не ответил.
Глава IX
Машина ожидала полковника при въезде в деревню, где он и расстался с Кальесом; полковник нехотя поехал обратно в город к ожидавшим его скучным делам, а Кальес отправился в ежедневный, ненавистный ему обход рыбацкого поселка.
Прежде всего Кальеса разозлила попавшаяся на глаза свежевыкрашенная лодка, которая теперь называлась «Разум». Под свежим слоем желтой краски можно было разобрать старое название — «Чудеса». Кальес подозвал какого-то мальчишку.
— Чья это лодка?
— Франсиско.
— А как его фамилия?
— Не знаю, просто Франсиско.
Кальес мысленно занес это имя в свой черный список. Чудеса и Разум! Случай весьма характерный для средиземноморских рыбаков — людей грубых и самоуверенных, которые так погрязли в греховных мирских делах, что о духовной чистоте и думать забыли. Он прочел названия еще нескольких лодок: «Венера», «Счастливчик», «Любимая». Лодки были в беспорядке раскиданы по всему берегу, и от них мерзко воняло тавотом, которым смазывали мотор; за лодками расстилалось равнодушное море.
Лейтенант ненавидел море, его безмятежную скуку и коварство, ненавидел и притворную вежливость людей, кормившихся морем, этих безбожников, которые прятали под ничего не значащей улыбкой свои тайные мысли и беспечно расточали богатства океана. Но еще сильнее ненавидел он самоуверенную черствость жителей деревни — церковь прозябала здесь в небрежении, здесь не было ни молчаливой, благопристойной, предопределенной свыше бедности, ни почитаемого богатства, как в его родной Наварре, где бедные и богатые являлись одинаково ценными и необходимыми аспектами божественного порядка, неразрывно связанными с родной землей и с церковью. Тут же богачи, отгородившиеся от всех в своих уродливых домах, были никому не нужны, присутствие их было просто бессмысленно. К тому же почти все они — преступники, которым удалось замести следы.
«Здесь покупают и продают людей, — размышлял лейтенант. — Они купили моего предшественника и уничтожили его, а скоро попытаются купить и меня. Продажность идет тут рука об руку с богатством. Кто здесь процветает? Только продажные люди — это ни для кого не секрет. А на какие деньги построены все эти аляповатые особняки, так обезобразившие окрестности? На взятки да на доходы от махинаций с продовольствием, в то время как половина испанцев умирала с голоду. Кругом продажность! В этом старый монархист, конечно, прав». Владельцы всех этих домов, воздвигнутых на крови простых людей, были приятнейшими в мире людьми, Кальес был со всеми знаком. Продажность оборачивалась гостеприимством, чувством юмора, преданностью семье, подарками на крестины детям бедняков и скромной благотворительностью на виду у всех. Корень зла был в продажности! Из-за нее оказывалось скомпрометированным правосудие, замарана религия, из-за нее враждовали классы и двадцать миллионов испанцев таили в сердце незаживающую рану.
Лейтенант Кальес вступил на главную, очень узкую улицу селения, где находился рыбный рынок, и в нос ему ударило запахом рыбы, которым провоняла вся деревня; лейтенант, почувствовав тошноту, зажал нос и стал дышать ртом.
На улице располагалось три бара, одни рыбаки входили в них, другие выходили. Несколько недель назад Кальес установил на этой улице одностороннее движение. В дальнем, узком, как ущелье, конце ее лейтенант увидел спину своего сержанта, тоже направлявшегося в полицейский участок.
Большой американский автомобиль последней марки, который, Кальес знал, был по карману только крупному спекулянту, свернул на улицу и поехал в запрещенном направлении. Машина обогнала сержанта и, осторожно сигналя, приближалась к лейтенанту. Шофер вел машину очень медленно. Возле рынка еще пришлось притормозить, пока сдвигали в сторону ларек, освобождая дорогу Торговки рыбой вели себя очень вежливо, они смеялись и махали тем, кто сидел в машине. Когда машина подъехала к Кальесу, он преградил ей путь.
— Вам известно, что на этой улице движение одностороннее?
За рулем сидел шофер в зеленой ливрее, на заднем сиденье — хорошенькая светловолосая особа, без сомнения шикарная кокотка из Барселоны. Женщина, голову которой украшала смешная черная шляпка, улыбнулась лейтенанту. Шофер сделал удивленное лицо.
— Извините, сеньор, в другой раз не ошибусь.
— Задний ход, — приказал Кальес.
Шофер обернулся к женщине, которая продолжала улыбаться.
— Трудновато, начальник. Едешь прямо впритык к домам.
— Задний ход, — повторил Кальес.
— До самого конца?
— До самого конца, — сказал Кальес.
Красотка всплеснула руками и закатила глаза. Ее Кальес не знал, но он знал машину. Она принадлежала веселому разбитному плуту, которого все попросту называли Альфонсо. Лейтенант смотрел, как автомобиль с трудом пятился по улочке, шины взвизгивали, задевая край тротуара. Понадобилось десять минут, чтобы проехать сто метров, и Кальес неотступно шел за машиной следом.
Затем лейтенант сразу же направился в полицейский участок и вызвал к себе в кабинет сержанта.
Сержант явился и стал навытяжку перед сидевшим за столом начальником. Сержант был человек средних лет, с рыхлым невыразительным лицом и близорукими глазами; на шее у него грязным пластырем был залеплен нарыв.
—: Вольно, — сказал Кальес. — Я вызвал тебя, чтобы с твоей помощью кое-что вспомнить. Что произошло на той неделе, когда тележка угольщика въехала на улицу с односторонним движением не с того конца?
— Простите за выражение, сеньор, мы ему пересчитали ребра!
— Вот как!
— Он не мог заплатить штраф, — сказал сержант, облизывая губы; ему не нравилось выражение глаз Кальеса.
— Почему же сейчас ты дал проехать этому автомобилю?
— Я не успел задержать его, сеньор, он уже пол-улицы проехал.
— Ты должен был заставить его вернуться, — сказал Кальес. — Впредь так и делай. Шофера же этой машины, если он еще раз нарушит правила, ты арестуешь!
— Слушаюсь, сеньор.
— Постой! Я еще хочу поговорить с тобой насчет портовых правил. Сегодня я видел на одном из баркасов постороннего человека. Разве приказ о том, что на баркасах могут находиться лишь зарегистрированные члены экипажа, отменен?
— Официально нет, сеньор.
— Так вот, отныне все постановления, пока их официально не отменят, будут выполняться. Я наведу среди этой публики порядок.
Сержант про себя вздохнул.
— Приезжающих на лето это тоже касается, сеньор?
— Это касается всех.
Махнув рукой, Кальес разрешил сержанту идти, но тут же вернул его.
— Что это? — Он только сейчас заметил у себя на столе большой нескладный сверток в оберточной бумаге. Кальес надорвал с одного конца бумагу, и оба увидели бурый мех какого-то зверя.
— Это заяц, сеньор. Наверное, подарок Мартинеса с пробковой фабрики.
— Забери его отсюда и закопай, — приказал Кальес.
Глава X
Молина приехал на следующий день автобусом, прибывающим в два тридцать. От Перпиньяна до Хероны он ехал поездом в вагоне второго класса и в Хероне на час задержался — надо было купить кое-какие детали, чтобы переделать портативный приемник в передатчик. На Молине был французский костюм, в кармане у него лежал французский паспорт, и по-испански он говорил с французским акцентом, слегка картавя. И не удивительно — ведь он жил во Франции с тех самых пор, как восемнадцати лет попал туда вместе с лавиной отчаявшихся, голодных, перепуганных насмерть беженцев, хлынувших через восточные отроги Пиренеев. И вот теперь, когда Молина стал почти французом, жизнь преждевременно превратила его в пожилого человека, злорадно коснувшись волшебной палочкой, и он как-то вдруг сразу высох и посмуглел — ни дать ни взять погонщик мулов, какого можно повстречать в любой испанской деревушке. Испанец с головы до ног!
В багаже Молины, как всегда во время его частых поездок на родину, среди всего прочего имелся складной мольберт, ящик для красок с двойным дном и пузырек с двумя таблетками цианистого калия. Его все еще мутило после нескольких рюмок перно — таможенная волокита в Порт-Бу тянулась по обыкновению так мучительно долго, что Молина почувствовал необходимость выпить.
В гостинице «Мирамар» он узнал, что все четырнадцать номеров заняты, однако швейцар любезно предложил ему помочь устроиться в деревне, и в третьем из домов, куда они зашли, Молина нашел то, что ему было нужно. Скудно обставленная, чисто побеленная, похожая на тюремную камеру комнатка находилась под самой крышей, и, чтобы попасть в нее, надо было подняться по приставной лестнице в конце коридора; из комнаты был выход на плоскую крышу, откуда открывался великолепный вид, который, впрочем, ничуть не заинтересовал Молину.
Едва старуха вышла из комнаты и стала с трудом спускаться по скрипучим ступеням, Молина бросился на кровать и закрыл глаза, стараясь успокоить совсем сдававшие нервы. Потухший вулкан — вот кто он такой, человек, до времени состарившийся, теперь у него не осталось в этом сомнений. Молина принадлежал к тем людям, которые рождаются для того, чтобы целиком посвятить себя делу, все равно какому, лишь бы целиком расходовать на него свой бивший через край энтузиазм. А теперь внутренний родник вдруг иссяк. Редкая способность видеть все в резком, контрастном освещении притупилась. Когда-то все было четко и определенно: черное и белое, добро и зло, герои и скоты; теперь же откуда-то выплыли предательские полутени и заволокли мир. Имелось лишь одно средство против этого недуга, который, по твердому убеждению Молины, был не чем иным, как распадом тканей, прикрывающимся утешительными доводами рассудка. Надо было как можно крепче взять себя в руки и во что бы то ни стало обрести пошатнувшуюся решимость. Надо было заставлять себя верить, иначе можно было прийти к страшному выводу и признать, что жизнь загублена, что все усилия и жертвы были напрасны. Но в глубине души Молина сознавал, что где-то в нем самом действует исподволь пятая колонна, и она-то и была причиной того, что все удавалось ему далеко не так хорошо, как в те дни, когда он был полон энтузиазма и веры в правоту своего дела. Он уже почти ни на что не годился. Это задание он, конечно, выполнит. Но хотя бы ради остальных товарищей оно должно стать последним — в этом он был убежден.
Из всего их отряда революционеров уцелел один Молина, усталый тридцатидвухлетний ветеран. По ночам его неотвязно мучил один и тот же кошмар — их последнее задание. Сначала все шло гладко — слишком гладко, но, когда они возвращались и, далеко оставив за собой Бесалу, находились уже у самого перевала, радостно возбужденные и уверенные, что им больше ничто не грозит, внезапно вспыхнули прожекторы и в долине стало светло как днем. До самой смерти не забыть ему криков сраженных пулями товарищей и страшного лая спущенных на них сторожевых собак. И конечно, теперь — как всегда, слишком поздно — все поняли, что о переходе через границу не может быть и речи и что отныне оружие, снаряжение и прокламации придется переправлять морем. И потому Молину, о душевном надломе которого никто не догадывался, послали разведать, как охраняется побережье, и постараться найти подходящее место для высадки небольшого отряда.
В дверь негромко постучали, и хозяйка осведомилась, не хочет ли он поесть. Молина нелюбезно попросил оставить его в покое. Но тут же спохватился и окликнул старуху:
— Хотел спросить у вас, сеньора, нет ли у кого-нибудь из ваших знакомых лодки? Мне бы хотелось завтра половить рыбу.
— Вам повезло, что вы поселились у нас, — ответила она. — Мой сын все для вас устроит. В любое время. Сегодня вечером он вернется, и вы сможете сами с ним обо всем договориться.
На следующий день Коста взял Молину с собой в море. Он извинился, что они не смогли выехать рано поутру.