На своей площадке под самой крышей он вдруг увидел короткие пальцы с фиолетовым педикюром, которые вывели его из состояния философской прострации. Пальцы принадлежали сдобной дебелой девице с большой грудью то ли третьего, то ли четвертого размера, и, поглядев на нее, Рудольф Валентинович почувствовал своим инстинктом выходящего в тираж мужчины, что это будет ему наградой за бессмысленно прожитый день.
— Вы ко мне? — спросил он на всякий случай.
— Я от Эрнеста Аркадьевича, — сказала девица, отчего-то закрасневшись, будто сделала неприличность.
— Что ж. Знаю. Всегда готов помочь Эрнесту Аркадьевичу. — Он полез в карман коротких пляжных штанов и вытащил оттуда связку ключей. — А кто такой Эрнест Аркадьевич?
— Он ваш учитель.
— Возможно, — согласился Рудик, отключив внутри все эмоции. — Но, по-моему, его звали Эраст. Впрочем, это не принципиально. На что жалуетесь?
— Грудь дергает… — прошептала интимно девица.
Чувствовалось, что ей очень стыдно за то, что ей попалась такая грудь, доставляющая неприятности не только ее носителю, но и совершенно посторонним людям. А что им до ее груди и, особенно, до какого-то дерганья? Конечно, им все равно, все равно…
— УЗИ делали?
— Нет.
— Надо сделать. Но вы не волнуйтесь, это сейчас у многих. Время такое. У всех что-то дергает. В голове, в сердце… Проходите. — Он широко распахнул перед нею входную дверь, обитую дерматином. — Только извините за бардак. У меня — вялотекущий ремонт. Он течет вперед только по мере поступления денег, а они текут мимо и не всегда.
На полу были разложены прошлогодние газеты. В большой комнате стояла у стены стремянка, ступени которой были измазаны побелкой, а рядом находился большой таз с облупленной эмалью и погнутыми краями.
— Раздевайтесь до пояса, — бесцветно сообщил Рудик, сам поражаясь своему ледяному спокойствию.
Вышел в коридор и заглянул в маленькую комнату, где на кушетке лежал парализованный отец.
Увидев его, старик бессмысленно заблеял и затряс небритым заостренным подбородком человека, которому нечего терять.
— Чего ворчишь? Описался, что ли?.. — пожурил его сын и потрогал руками несвежую простыню. — Ну да, описался… Потерпи. Девицу только осмотрю и сразу к тебе…
Прошел в шестиметровую кухню. Там на стене висела выцветшая открытка Одигитрии, прикрепленная к обоям гвоздем, правой рукой она указывала на своего сына, как на единственно возможный путь, но Рудольф Валентинович не знал этих тонкостей, а если бы знал, то не согласился, потому что путей было множество, хотя бы тот, чтобы сейчас же ощупать наивную посетительницу, а потом посмотреть, что из этого получится.
Поскольку в ванной вода давно уже не текла, он помыл руки на кухне и возвратился в большую комнату, с удовольствием отметив про себя, что разор, связанный с ремонтом, как-то преобразился, потому что в середине этого разора появилось женское начало, которое можно было принять за прекрасное, особенно с закрытыми глазами.
Она стояла перед ним, внешне беззащитная, бессильно опустив руки, на которых были заметны бледные веснушки божьей коровки, и от этого вынужденного смирения посетительницы на Рудика накатил полузабытый юношеский азарт, заставлявший говорить глупости и делать безобразные во всех смыслах поступки.
— Так, так… — пробормотал он как можно более равнодушно. — Какая именно болит?
— Вот эта, — глухо сказала красавица, слегка зардевшись.
— Здесь? — он бережно нащупал одну из желез.
— Да.
— Характер боли?
— Тянущая.
— Давно?
— Не знаю. Может быть, с год уже.
— К врачам до меня обращались?
— Нет.
— Ну это все пустяки. Болит и ладно. Это мы поправим. Это…
Он не договорил, потому что некстати зазвонил телефон. Рудольф только отметил про себя, что ее грудь еще не потеряла форму молодости, и только вошел во вкус анатомических изысканий, как вдруг этот проклятый тревожный звонок… Зачеркнувший очарование возвышенного и указывающий на то, что внешний мир этому очарованию всячески препятствует.
Рудик огляделся и телефона не увидел. Звонок был, а аппарат безнадежно отсутствовал. Свой мобильный он положил под автобус с неделю назад, поспорив с нетрезвым другом, что скорее автобус перевернется, чем эта мыльница перестанет звонить…
— Одну минуточку, прошу извинить… — пробормотал он и пошел, как собака идет по нюху, на сигнал, наконец-то обнаружив источник беспокойства под подушкой кушетки-оттоманки, взлохмаченной и неприбранной, словно долина после селевого потока.
— Алло…
— Меня преследуют!.. — раздался в трубке истеричный надрыв знакомого, к сожалению, человека.
— Это ты, Люд, что ли?
— Я уж и сама не знаю, Люда я или нет.
— Успокойся. Кто тебя преследует?
— Неоплатоники, — ответила она, рыдая.
— Неоплатоники… — задумчиво повторил Рудольф Валентинович. — Их много?
— Для меня достаточно.
— Так, — пробормотал он. — Погоди, дай сосредоточиться.
— Мне холодно, — сообщила девица, застывшая посередине комнаты. — Можно одеться?
— Можно, — разрешил Рудик, но тут же поправился: — Чего одеваться, если скоро опять раздеваться?
— Ты не один? — спросила с подозрением Лидка в трубке.
— Почему не один… Один, — соврал Рудольф Валентинович. — Просто фильм смотрю… По кабельному каналу.
— Порнографический?
— Эзотерический. А в конце все выходят замуж.
— Я не могу… Я свихнусь в этом проклятом городе! — прокричал телефон.
— Проверь свою адекватность, — посоветовал Белецкий. — Скажи громко: «Мама мыла раму».
— Это ты скажи! — отрезала Лидка.
— Я уже сказал, — терпеливо заметил врач. — Наверное, опять этот тип? — предположил он по возможности спокойно, ибо являлся в этой ситуации психотерапевтом.
— Конечно! Прикинулся какой-то бледной девкой и сел в мое рабочее кресло!
— Ты, случайно, не спятила?..
— Если ты ко мне сейчас не придешь, я руки на себя наложу!
— Накладывай, — разрешил он. — Но если через час не наложишь, я буду у тебя. Потерпи. — Он посмотрел на свою клиентку, которая по-прежнему стояла как солдат, навытяжку. — А может быть, через два…
Бросил трубку на рычаг. Выдернул телефон из розетки и зачем-то накрыл его подушкой, по-видимому, из-за мрачного мистического чувства, которое к нему подступало.
— Теперь нам никто не помешает.
Бессмысленно уставился на розовый плоский сосок. Ему пришло в голову, что он похож на маленькую пробку.
— А-а-а… — раздалось из соседней комнаты.
— Это мой отец… Не пугайтесь. Так о чем мы говорили?
— Грудь… Дергает, — напомнила ему девица, отчего-то двусмысленно улыбнувшись. Ее стыд и замешательство прошли.
— Да… Грудь, — повторил Рудик, чувствуя, что мысли разбегаются, словно лягушки из-под сапога лесника. — Это мастопатия, девочка. Только и всего.
— А это опасно?.. — Она запнулась, подбирая слова. — От этого умирают?
— Конечно, — горячо согласился Рудольф Валентинович. — Я вам помогу. — Он приблизился к ней вплотную.
— Умереть поможете? — уточнила она как человек аккуратный и не терпящий двусмысленности.
— Да. И воскреснуть тоже помогу. Главное — быть адекватной и политкорректной. Адекватность превыше всего. Принимайте мастодинон, и все будет отлично.
Он вдруг порывисто поцеловал ей ключицу. Его язык почувствовал легкий привкус соли.
— Ай, — сказала она. — Чего это вы колетесь?
— Потому что я не брился сегодня, — объяснил врач, слегка задыхаясь.
В доказательство своих серьезных намерений он слегка укусил ее за плоский сосок. Девица на это уже ничего не сказала и чувств своих не обнаружила. Ее тело окаменело. Тогда он нехотя и без страсти повалил ее на диван, потому что так было принято, и если бы он этого не сделал, то возникли бы недоумевающие вопросы со стороны друзей и знакомых.
Но здесь случилось нечто странное. Какая-то тень возникла за его спиной и навалилась как туча. Кто-то цепкий впился в его плечи изможденными руками и начал стаскивать с пациентки на пол. Рудик только заметил желтую пергаментную кожу с нестрижеными ногтями и понял, что это, по-видимому, его отец…
Безумие разорвалось внутри головы как боевая граната. Старик не ходил уже два месяца, и его клиническое состояние не внушало никаких благоприятных надежд.
Рудольф Валентинович сильно сдрейфил, сполз с девицы вниз, как ледник, задымился от ужаса и начал хватать воздух ртом. Девица сжала ноги, закрыв свою грудь голыми руками.
Потом, опомнившись, быстро накинула на себя блузку и кинулась опрометью из неадекватной квартиры. Врач услышал, как гремят по лестнице ее турецкие каблуки.
Через минуту в комнате зазвенела навязчивая тишина, даже отец не стонал и не просил пописать.
В доказательство своих серьезных намерений он слегка укусил ее за плоский сосок. Девица на это уже ничего не сказала и чувств своих не обнаружила. Ее тело окаменело. Тогда он нехотя и без страсти повалил ее на диван, потому что так было принято, и если бы он этого не сделал, то возникли бы недоумевающие вопросы со стороны друзей и знакомых.
Но здесь случилось нечто странное. Какая-то тень возникла за его спиной и навалилась как туча. Кто-то цепкий впился в его плечи изможденными руками и начал стаскивать с пациентки на пол. Рудик только заметил желтую пергаментную кожу с нестрижеными ногтями и понял, что это, по-видимому, его отец…
Безумие разорвалось внутри головы как боевая граната. Старик не ходил уже два месяца, и его клиническое состояние не внушало никаких благоприятных надежд.
Рудольф Валентинович сильно сдрейфил, сполз с девицы вниз, как ледник, задымился от ужаса и начал хватать воздух ртом. Девица сжала ноги, закрыв свою грудь голыми руками.
Потом, опомнившись, быстро накинула на себя блузку и кинулась опрометью из неадекватной квартиры. Врач услышал, как гремят по лестнице ее турецкие каблуки.
Через минуту в комнате зазвенела навязчивая тишина, даже отец не стонал и не просил пописать.
Рудик стянул с себя рубашку. На левом плече были заметны красные царапины от ногтей.
В замешательстве Белецкий встал с пола и заглянул в комнату отца. Тот по-прежнему лежал в той же позе, в которой его оставил сын, когда щупал простыни.
Все было очень странно. Рудик почесал свой рыжий затылок. Пошел на кухню, чтобы умыться и сбросить с себя нервный стресс.
Но здесь его ждала новая неудача: кран, только открывшись, сорвался с резьбы и в раковину хлестанула желтая вода какой-нибудь реки Хуанхэ, не знающая преград и не умеющая бороться с собственными страстями.
— Вот черт, — пробормотал Рудик, обращаясь к чему-то невидимому, что было вокруг. — Вот дьявол!
Он почувствовал, что из него вынули стержень. Вернее, он выпал сам, когда производились исследования по мастопатии.
Белецкий поплелся в уборную, отворил над унитазом деревянную панель, за которой скрывались канализационные коммуникации. Завертел кран, что перекрывал подачу воды в квартире.
Вода, хлеставшая на кухне, умерила свой пыл, стала ласковой, как домашняя кошка, а потом вообще иссякла, пошла вспять и укрылась в своей железной норе, ворча и царапаясь там когтями.
Рудик обтер полотенцем мокрое лицо.
Он сталкивался с этим и раньше: когда неосмотрительно поступаешь, то этот поступок, словно тяжелый камень, летит в воду действительности, и поднимаются волны, круги бегут врассыпную в виде ненужных встреч, и клубок разматывается, запутывая руки…
Нужно было сбить этот стихийный порыв с окружающего мира и для этого успокоиться самому.
Он начал дышать по-собачьи, высунул язык и выкатил из орбит глаза, которые в последнее время были повернуты вовнутрь и видели лишь химеры своего неудачливого эго. Но это упражнение ни к чему не привело, нервы были расстроены, стихия внутри не смирялась, жизнь представлялась загадкой, а отгадчик ее был явно несчастлив.
Рудик бросил упражнение через минуту.
Вышел из квартиры и запер дверь на два замка.
2Лидка жила в небольшом частном секторе, расположенном на окраине Орлеана, где еще сохранились глинобитные дома, обмазанные конским навозом, перемешанным с песком и соломой. Но ее дом был деревянным, среднерусским, и она гордилась этим, так как в Орлеане была своя иерархия: жители первого сорта жили в панельных домах из шлакобетона, жители третьего сорта — в глинобитных, монгольских и степных, а она, Лидия Павловна, находилась посередине, следовательно, наверх, к звездам, требовался только один шаг. Правда и вниз, к глинобитным, нужен был тоже один шаг-падение, но парикмахерша об этом не думала, уповая на свою удачу и умение выходить сухой из воды.
К ее дому можно было пройти через центр с небольшим базарчиком, который закрывался в два часа дня, и двумя супермаркетами уездного значения с одними и теми же дешевыми продуктами, оттого что часть из них была просрочена. Но можно было сократить путь и дать берегом, через соленое озеро по крупной гальке, наваленной еще в советское время, когда здесь решили сделать курорт, учитывая полезные свойства соленой воды и местной грязи. Технику пригнали, гальку навалили, но курорт не доделали, оставив это надвигавшемуся как туча капитализму, легкому на подъем, но тяжелому по приземлению на головы зрителей. Рудик и пошел по этой советской гальке сочинского формата, справедливо предполагая, что он будет у Лидки минут через пятнадцать-двадцать.
На горизонте в бликах отгоревшего светила были видны трубы химического комбината, напоминавшие бинокль откинувшегося навзничь человека. За спиной остался брезентовый шатер цирка шапито. Вода после несостоявшейся бури была спокойной, как уснувший новорожденный. В ней никто не купался, и на пляже никто не сидел.
Рудик наклонился к озеру, набрав его в руки. Вода была похожей на холодец — тяжелой, липкой.
— Плыви себе, Артемия салина, — сказал Рудик на всякий случай, хотя никаких рачков в своих руках не увидел. — Бог с тобой.
Он выпустил воду обратно в озеро.
Поднялся по крутому склону, цепляясь за сухие пучки травы и набирая песок в сандалии.
Над самым обрывом навис забор-ветеран, он не знал, что ему делать: то ли съезжать к воде, то ли, пусть качаясь и неустойчиво, но все-таки на своих ногах наблюдать за равнодушной действительностью.
Можно было пройти через дыру, но Рудольф Валентинович решил поступить цивильно, он отворил незапертую калитку и тем самым разбудил истеричный лай собаки. Из огромной будки, в которой мог бы жить человек, на него бросилась маленькая шавочка, плешивая и в блохах, компенсировавшая свою субтильность драчливым нравом, ибо в противном случае ее бы выбросили на помойку и вообще бы отдали приветливым живодерам.
Рудик порылся в карманах, вытащил из них пластинку жвачки и, стянув обертку, отдал цацку глупой собаке. Та, сразу же перестав лаять, начала жадно нюхать и лизать пластинку, лежавшую в пыли.
Он, не стучась, вошел в деревянный дом.
Навстречу ему выехал мальчик лет четырех на маленьком трехколесном велосипеде. Щечки у мальчика были толстыми, как у хомяка. Из-под коротких штанишек высовывались подгузники.
Рудольф Валентинович снова порылся в карманах и, ощущая в груди непознанную доброту, вытащил малышу очередную пластинку жевательной резинки. Увидев ее, малыш отчего-то сдрейфил, очень внимательно посмотрел в лицо вошедшего и укатил на своем велосипеде в глубину коридора.
Белецкий открыл дверь комнаты. Лидка сидела на раскладушке, подперев голову рукою.
— …И чего? — спросил ее Рудольф. — Чего ты меня звала?
— Он меня достал, Рудик!
— Чем тебя можно достать? Каким кайлом? — Он сел на раскладушку рядом и прислонился затылком к стене с ковром, на котором было изображено утро в сосновом лесу.
— Какой же ты все-таки мерзкий, — не сдержалась она.
— Я не мерзкий, у меня просто повышенная кислотность. Так в чем проблема?
— Он слова говорит.
— Кто? Кларк Гейбл?
— Скорее всего, он, — задумчиво согласилась Лидка.
— Какие слова?
— Разные. Я даже не могу тебе передать.
— А все-таки?
— Философию гонит. Дуализм неоплатоников… — пробормотала Лидка. — Вроде загадок.
— Но у неоплатоников, насколько я помню, нет никакого дуализма. Они разрабатывали идею триады, которая преобразовалась у христиан в идею Святой Троицы. — Белецкий сладко потянулся, да так, что кости затрещали. — И я тоже могу загадать тебе загадку. Отчего в Африке выбирают больших жен? — Рудик сделал паузу. — Оттого, что они больше отбрасывают тень.
Лидка с сомнением посмотрела на своего гостя.
— Ты не мерзкий, — сказала она. — Ты просто идиот.
— Идиот, — согласился врач. — Но я раньше не был таким. Мне предназначалось поприще необыкновенное, высокое. От этого трепетало юношеское сердце, и добрый гений смеялся в вышине.
— И когда же у тебя все кончилось? — с интересом спросила парикмахерша, не принимая в расчет его ернического тона. — Когда добрый гений перестал смеяться в вышине?
— Когда я встретил тебя, — ответил Рудольф Валентинович, — и стал делать по три операции в день. Тогда добрый гений призадумался и вскоре ушел куда-то.
— У меня тоже что-то было, — призналась Лидка. — Кто-то дышал мне в закрытые глаза, когда я спала.
— Любовник, — предположил Рудольф.
— Какой, на фиг, любовник? Я девочкой еще была, ты понял?
— Ты разве была когда-нибудь девочкой? Не верю, — буркнул Белецкий. — И когда он перестал дышать?
— Когда я встала у парикмахерского кресла.