– Вчера ночью произошла отвратительная история, – сказала она. – Вы, очевидно, в курсе.
– Да, – ответила я.
– У Женевьевы скверные манеры. Неудивительно, имея в виду компанию, в которой она вращается. И я думаю, мадемуазель Лоусон, в какой-то мере в этом можно обвинить и вас. Согласитесь, что с того времени, как вы сюда приехали, она стала дружить с виноградарями.
– Эта дружба не имеет ничего общего с ее плохими манерами. Они были скверными еще до того, как я приехала в замок.
– Вы оказываете на нее дурное влияние, мадемуазель Лоусон, и поэтому я прошу вас покинуть замок.
– Покинуть замок?
– Да. Это будет наилучшим выходом из создавшегося положения. Я прослежу, чтобы вам заплатили все, что причитается, и мой муж поможет вам найти другую работу. Но я не хочу слушать никаких возражений. Мне хотелось бы, чтобы вы покинули замок в течение двух часов.
– Но это абсурд. Я еще не закончила работу.
– Мы найдем, кто сможет ее завершить.
– Вы не поняли. У меня свои собственные методы работы, и поэтому я не могу оставить картины, пока сама их не закончу.
– Я здесь хозяйка, мадемуазель Лоусон, и прошу вас уехать.
Как она была уверена в себе! Неужели ее влияние на графа было столь велико? И поэтому она могла требовать все, что ей угодно? Видимо, да. Она считала, что граф ей ни в чем не откажет.
Ее губы презрительно скривились:
– Вы получите распоряжение от самого графа.
Меня обуял холодный ужас. Скорее всего она уже просила его уволить меня, и он, стремясь доставить возлюбленной удовольствие, удовлетворил ее желание. Идя за ней следом в библиотеку, я всячески гнала прочь мрачные предчувствия. Она широко распахнула дверь и крикнула:
– Лотэр!
– Клод, – сказал он, – что вам угодно, дорогая?
Он поднялся с кресла и двинулся ей навстречу и тут вдруг увидел меня. Его замешательство длилось всего лишь долю секунды, потом он склонил голову в знак приветствия.
– Лотэр, – заявила она. – Я сказала мадемуазель Лоусон, что она не может здесь более оставаться. Однако она отказывается принять увольнение от меня, поэтому я привела ее к вам, чтобы вы сами сообщили ей об этом.
– Сообщил ей? – спросил он, переводя взгляд с ее сердитого лица на мое, полное презрения.
Должна признать, что в этот момент она была прекрасна. Гнев разрумянил ее щеки, что еще больше подчеркивало необыкновенную голубизну ее глаз и белизну прекрасных зубов.
– Женевьева подложила мне в постель улиток. Это было ужасно!
– Мой Бог! – пробормотал он. – Что за удовольствие она испытывает, разыгрывая такие глупые шутки?
– Она находит это забавным. Ее манеры ужасны. Что можно ожидать... Вы знаете о том, что ее самыми близкими друзьями являются Бастиды?
– Нет, я этого не знал, – сказал граф.
– Поверьте мне, что так оно и есть. Она постоянно торчит там. И даже сказала мне, что мы все ей безразличны. Мы не так приятны, не так интересны, не так умны, как ее дорогой друг Жан-Пьер Бастид. Да, он ее самый дорогой друг, хотя она обожает всю эту семью. Бастиды! Вы знаете, кто они такие.
– Лучшие виноградари в нашей округе, – сказал граф.
– Совсем недавно девушку из этой семьи пришлось срочно выдавать замуж.
– Подобная поспешность не такая уж редкость в нашей округе, Клод, уверяю вас...
– И этот изумительный Жан-Пьер. Он известный ловелас, так я слышала. И вы позволяете своей дочери вести себя, как деревенская девчонка, которая очень скоро может узнать, как бы побыстрее выкрутиться из щекотливого положения.
– Вы слишком взволнованы, Клод. Женевьеве никто не позволит вести себя предосудительно. Но какое все это имеет отношение к мадемуазель Лоусон?
– Она поощряет эту дружбу, сопровождает Женевьеву к Бастидам. Все очень просто. Это она ввела Женевьеву в их круг, и поэтому я сказала, что она должна уехать.
– Уехать? – удивился граф. – Но она же не закончила работы с картинами. Кроме того, мадемуазель Лоусон собиралась обследовать стены...
Она подошла к нему совсем близко, глядя на него своими прекрасными голубыми глазами.
– Лотэр, пожалуйста, прислушайтесь к тому, что я вам говорю. Ведь я волнуюсь о Женевьеве.
Он взглянул на меня поверх ее головы:
– А вы ничего не хотите сказать, мадемуазель Лоусон?
– Мне было бы жаль оставить картины незаконченными.
– Об этом не может быть и речи.
– Так, значит, вы на ее стороне? – взвизгнула Клод.
– Это значит, что я не понимаю, какую пользу принесет Женевьеве отъезд мадемуазель Лоусон, но зато совершенно отчетливо вижу, какой вред нанесет моим картинам.
Я подумала, что она сейчас его ударит, но Клод вдруг сделала вид, будто вот-вот заплачет, и, повернувшись, поспешно вышла из комнаты.
– Она очень рассердилась на вас, – сказала я.
– На меня? А я думал, на вас.
– На нас обоих.
– Женевьева опять ведет себя очень плохо.
– Боюсь, что так. Это потому, что ей запретили ходить к Бастидам.
– А вы брали ее с собой, когда ходили в их дом?
– Да.
– Вы считаете это разумным?
– Одно время я считала это очень разумным. Ей не хватает общения со своими сверстниками. Девочка ее возраста должна иметь друзей. Но у нее их нет, и именно поэтому она такая непредсказуемая... с этими ее внезапными вспышками и бесконечными шуточками.
– Понятно. И вам пришла в голову идея познакомить ее с Бастидами?
– Да. И у Бастидов она всегда чувствовала себя очень счастливой.
– И вы тоже?
– Да, мне очень нравится общаться с ними.
– Жан-Пьер имеет репутацию человека очень... галантного.
– Ну и что? Галантность так же обычна в этой части страны, как виноград. – Разговор с графом придал мне силы и храбрости. Я чувствовала, что должна непременно выяснить, как он ко мне относится... и что представляют собой его чувства ко мне по сравнению с теми, которые он питает к Клод. – Но, может быть, действительно было бы лучше, если бы я уехала отсюда, – сказала я, – скажем... через две недели. К этому времени я закончу те картины, с которыми начала работать. Это очень обрадовало бы мадам де ла Таль, а поскольку Женевьева вряд ли сможет одна часто наведываться к Бастидам, проблема разрешится сама собой.
– Такая четкость в суждениях бывает не очень нужна в определенных жизненных ситуациях, мадемуазель Лоусон.
Я рассмеялась, а вслед за мной засмеялся и он:
– Ну а теперь, пожалуйста, не говорите больше об отъезде.
– Но мадам де ла Таль...
– Я сам улажу с ней эту проблему.
Он посмотрел на меня, и одно чудесное мгновение мне казалось, что с его лица наконец соскользнула маска. Оно как будто говорило, что мысль потерять меня столь же невыносима для него, как и для меня мысль о том, чтобы покинуть замок.
Когда в следующий раз мы встретились с Женевьевой, она выглядела очень угрюмой. Она заявила мне, что ненавидит весь мир. В основном же это относилось к женщине, которая называет себя тетя Клод.
– Она опять запретила мне ходить к Бастидам, мадемуазель. И на этот раз папа был заодно с ней. Он сказал, что я не должна туда ходить без его разрешения. А это значит, что я туда больше никогда не попаду... потому что он никогда не разрешит мне.
– Он разрешит. Если...
– Нет. Папа сделает то, что она ему велит. Так странно думать, что он может слушаться кого-то, – но это факт...
– Я думаю, вы ошибаетесь.
– Вы не знаете, мадемуазель. Иногда мне кажется, что вы не знаете ничего другого, кроме как говорить по-английски и быть воспитательницей.
– Воспитательницы должны сами знать массу вещей прежде, чем начнут кого-то учить.
– Не увиливайте от разговора, мадемуазель. Я сказала, что ненавижу всех в этом доме. В один прекрасный день я просто убегу отсюда.
Несколько дней спустя я встретила Жан-Пьера. Я была на прогулке одна, так как после нашего бурного разговора Женевьева избегала меня.
Увидев меня, он пустил лошадь галопом. Его лицо светилось явным удовольствием, которое он всегда проявлял при встрече со мной.
– Вы только посмотрите на виноград! – закричал он. – Видели ли вы такой еще когда-нибудь? В этом году у нас будет вино, достойное того, чтобы носить название этого замка. Если, конечно, все пойдет так, как надо, – торопливо добавил он, как бы умиротворяя Бога на тот случай, если он его вдруг услышит и решит наказать за самонадеянность. – Насколько я помню, был только еще один такой удачный сезон. – Выражение его лица внезапно изменилось. – Но я могу уже не увидеть этого урожая.
– Что?!
– Пока это только предположение. Граф подыскивает достойного управляющего на виноградники в Мермозе, и, как говорят, достойным являюсь я.
– Уехать из Гайяра? Но как вы его покинете?
– Просто переехав в Мермоз.
– Это невозможно!
– Благодаря Богу и графу все возможно, – сказал он вдруг неожиданно злым голосом. – Разве вы не понимаете, Даллас, что мы не имеем никакого значения для графа, мы простые пешки, которые он может двигать куда хочет, играя в свои игры. Он просто не хочет, чтобы я жил здесь, скажем так... И для этого меня двигают через всю доску совсем в другое место. Пока я здесь, я представляю опасность для господина графа.
– Опасность? Но какую?
– Как может королю угрожать простая пешка? Поставить мат! Таково искусство игры. Раз уж ты можешь потревожить покой великих мира сего, тебя немедленно удаляют. Понимаете?
– Он был очень добр к Габриэль. Устроил ее с Жаком жить и работать в Сен-Вайяне.
– О да, он был очень добр, – пробормотал Жан-Пьер.
– А почему он хочет избавиться от вас?
– Может быть, потому, что вы с Женевьевой бываете у нас.
– О да, мадам де ла Таль даже хотела меня уволить за это. Даже обращалась к графу.
– И он ее не послушал?
– Господин граф хочет, чтобы его картины были отреставрированы.
– И вы думаете, это все? Даллас, будьте осторожны. Он опасный человек.
– Что вы имеете в виду?
– Мне говорили, что многих женщин привлекает опасность. Его жена, бедняжка, была чудовищно несчастна. Она чувствовала себя лишней... и умерла.
– На что вы намекаете, Жан-Пьер?
– Чтобы вы берегли себя. Будьте очень осторожны. – Он наклонился ко мне и, взяв мою руку, поцеловал ее. – Это для меня очень важно.
10
В замке воцарилась тяжелая атмосфера. Женевьева выглядела постоянно угрюмой и замкнутой, и я тщетно пыталась понять, о чем она думает. Что касается Клод, она была зла и чувствовала себя униженной оттого, что граф отказался выполнить ее желание. Я постоянно ощущала ее растущую неприязнь ко мне. В том, что он выступил в мою защиту, она увидела определенный смысл, и, надо сказать, я тоже.
Филипп тоже чувствовал себя очень неловко. Однажды он зашел ко мне в галерею, и мне показалось по его смущенному виду, что он не хотел бы, чтобы его здесь увидели. Я подумала, что Филипп боится своей жены точно так же, как боится графа.
– Я слышал, что у вас был некоторый конфликт с... моей женой. Мне очень жаль. Я вовсе не хочу, чтобы вы уезжали, мадемуазель Лоусон. Но в этом доме... – Он пожал плечами. – И как скоро вы... закончите?
– Работы еще достаточно.
– Когда все будет сделано, можете рассчитывать на мою помощь. Но если вдруг захотите уехать раньше, я постараюсь найти для вас работу.
– Благодарю вас.
Он ушел довольно печальный. Вот человек, который хочет, чтобы все было хорошо и спокойно, подумала я. Однако он слишком бесхарактерный, чтобы повлиять на ход событий в замке.
И тем не менее, как это ни странно, между ним и графом прослеживалось что-то общее: его голос был похож на голос графа, чертами лица кузены тоже напоминали друг друга. При этом один явно положительная фигура, а другой – отрицательная. Филипп, должно быть, безбедно жил под крылышком богатых и влиятельных родственников. Возможно, это и сделало его таким, каков он есть, – робко ищущим мира и покоя. Но с самого начала он был добр ко мне, и я не сомневалась, что сейчас он хочет моего отъезда только из-за конфликта между мною и его женой.
Вероятно, он был прав. Мне действительно следовало бы уехать, как только я закончу с картинами. Дальнейшее пребывание в замке не сулило мне ничего хорошего. Чувства, которые пробудил во мне граф, грозили еще больше затянуть меня в бездонный омут.
Я уеду, пообещала я себе. Но поскольку в глубине души была преисполнена решимости не уезжать, то начала поиски настенной живописи, в существовании которой под толстым слоем штукатурки почти не сомневалась. Я могла бы отдаться новой работе и забыть о всех тех бурях, которые бушевали вокруг меня в стенах замка. И в то же время это был самый подходящий предлог, чтобы как можно дольше оставаться рядом с графом.
Меня особенно интересовала маленькая комната, примыкавшая к галерее. Она вся была залита солнечным светом. Из окна открывался прекрасный вид на виноградники, за которыми где-то далеко-далеко находится Париж.
Я вспоминала, как взволнован был мой отец, когда однажды натолкнулся на стену, очень похожую на эту. Он говорил мне тогда, что во многих английских домах под слоями штукатурки скрыты замечательные настенные росписи. Их могли просто замазать или заштукатурить потому, что роспись пришла в плохое состояние или больше не радовала глаз владельцев.
Трудно сказать, но, возможно, это был своего рода инстинкт, который я унаследовала от отца, но с того момента, как увидела эту стену, я пришла в такое волнение, что была готова поклясться, что под штукатуркой непременно что-то есть.
Удаление штукатурки – очень тонкая операция. Я попробовала поскрести ее мастихином, но надо было тщательно следить за тем, чтобы не повредить внутренний слой, так что я могла позволить себе лишь слегка снять его. Одно неосторожное движение было способно разрушить то, что могло оказаться очень ценной живописью.
Я проработала часа полтора. Больше работать было неразумно, поскольку требовалась предельная сосредоточенность, но за это время, к сожалению, я не обнаружила ничего такого, что подтверждало бы мои предположения.
Однако следующий день выдался более удачным. Мне удалось отслоить маленький кусочек штукатурки – не больше квадратного сантиметра – и стало ясно, что на стене есть фреска.
Но эти поиски оказались полезны для меня еще и потому, что помогали отвлечься от нервозного напряжения в замке, которое становилось все более гнетущим.
Я занималась очисткой стены, когда услышала голос Женевьевы:
– Мадемуазель... Мадемуазель, где вы?
– Здесь, – отозвалась я.
Когда она вбежала, я увидела, что девочка чем-то страшно расстроена.
– Я получила известие из Каррефура, мадемуазель. Дедушке совсем плохо. Он зовет меня. Поедемте со мной.
– Но ваш отец...
– Его нет... Они уехали верхом с ней... Пожалуйста, мадемуазель, прошу вас. Иначе мне придется ехать с конюхом.
Я сказала, что пойду переодеться, и велела через десять минут быть около конюшни.
– Только не задерживайтесь, – попросила она.
Всю дорогу до Каррефура Женевьева молчала. Я знала, что она боялась этих визитов и в то же время никогда не могла от них отказаться.
Когда мы добрались до места, мадам Лабисс уже ждала нас на пороге.
– Ах, мадемуазель, – воскликнула она, – я так рада, что вы приехали!
– Он очень плох? – спросила я.
– Еще один удар. Морис нашел его в плачевном состоянии, когда относил завтрак. Доктор уже был, и тогда я послала за мадемуазель.
– Вы хотите сказать, что он... умирает? – спросила Женевьева глухим голосом.
– Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он еще жив, но очень плох.
– Мы можем сейчас пойти к нему?
– Да, конечно.
– Не оставляйте меня, – взмолилась Женевьева.
Мы вошли. Старик лежал на соломенном тюфяке, и мадам Лабисс постаралась устроить его поудобнее. Она накрыла его пледом, принесла в комнату маленький столик и стулья. На полу даже появился ковер. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, и скамеечка для молитвы по-прежнему делали комнату похожей на монашескую келью.
Старик лежал, откинувшись на подушки. Жалкое зрелище: глубоко запавшие глаза, резкие морщины с обеих сторон длинного носа. Он был похож на раненую птицу.
– Месье, пришла мадемуазель Женевьева, – прошептала мадам Лабисс.
В его лице что-то изменилось.
– Внучка...
– Да, дедушка, я здесь.
Старик кивнул, и его взгляд остановился на мне. Я не была уверена, что он видел левым глазом, – таким тот казался неподвижным и мертвым, но правый был еще живым.
– Подойди, – попросил старик, и я подвинулась ближе к его ложу. Казалось, он остался этим доволен. – Франсуаза, – начал он.
Тогда я поняла, что он принимает меня за мать Женевьевы.
– Все хорошо. Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала я.
– Не надо... – бормотал он. – Осторожно. Следить...
– Да, да, – произнесла я как можно ласковее.
– Ты не должна была никогда выходить замуж... за этого человека. Я знал, что это было... ошибкой...
– Все в порядке, – успокаивающе уверяла я его.
Однако лицо старика по-прежнему искажала гримаса страдания.
– Ты должна... Он должен...
– Ох, мадемуазель, – прошептала Женевьева, – я больше не вынесу этого. Он бредит и не понимает, что я здесь. Может, мне лучше выйти?
Я кивнула, и она вышла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим человеком. Я увидела, что он не заметил исчезновения внучки и почувствовал от этого облегчение. Казалось, старик делает над собой большое усилие.
– Франсуаза, держись подальше от него. Не позволяй ему...
– Почему? – спросила я. – Почему держаться подальше от него?
– Такой грех... такой грех... – простонал он.
– Вы не должны так истязать себя, – возразила я.
– Возвращайся сюда... Уходи из замка. Там только погибель и несчастье... для тебя.
Такая длинная речь, казалось, совсем истощила его. Он закрыл глаза, а я была напугана и расстроена, ибо поняла, что старик сказал мне нечто очень важное.
Внезапно он открыл глаза.
– Онорина, ты так прекрасна. Наш ребенок... Что с ней будет? О, грех... грех...