— Нет, Гарри, не думаю.
— Я знаю одно: Нола жила во мне. Буквально. Потом снова настала суббота, и та суббота была замечательным днем. Стояла прекрасная погода, весь народ отправился на пляж: в «Кларксе» было безлюдно, и мы вели с Нолой долгие разговоры. По ее словам, она много думала обо мне, о моей книге, и что то, что я сейчас пишу, будет, несомненно, великим шедевром. В конце ее рабочего дня, около шести, я предложил подвезти ее на машине. Я высадил ее за квартал до дома, в пустынной аллее, подальше от чужих взглядов. Она спросила, не хочу ли я немного пройтись, но я объяснил, что это сложно, если кто-нибудь увидит нас вдвоем на прогулке, в городе пойдут сплетни. Помню, она сказала:
«Гулять — это не преступление, Гарри…» — «Я знаю, Нола. Но думаю, у людей возникнут вопросы». Она поморщилась.
«Мне так нравится быть с вами, Гарри. Вы удивительный человек. Как было бы хорошо, если бы мы могли побыть немного вместе и нам не надо было прятаться».
Суббота, 28 июня 1975 года
Час дня. Дженни Куинн хлопотала за стойкой «Кларкса». Каждый раз, как открывалась дверь ресторана, она подскакивала, надеясь, что это он. Но его не было. Она нервничала и очень злилась. Дверь хлопнула еще раз, и опять это был не Гарри. Это была ее мать, Тамара; вид дочери удивил ее: на ней был восхитительный кремовый костюм, который она обычно надевала только по торжественным случаям.
— Дорогая, ты почему это так одета? — спросила Тамара. — Где твой передник?
— Может, я больше не хочу носить твои уродские передники! Имею я право хоть иногда побыть красивой или нет? Думаешь, мне нравится целыми днями подавать стейки?
В глазах ее стояли слезы.
— Да что происходит, в конце концов?
— А то, что сегодня суббота и я не должна работать! Я никогда не работаю по выходным!
— Но ты же сама потребовала поставить тебя вместо Нолы, когда она попросила на сегодня отгул.
— Да. Наверно. Сама не знаю. Ой, мама, я такая несчастная!
Дженни, вертевшая в руках бутылку кетчупа, по неловкости уронила ее на пол: бутылка разбилась, и белые чистенькие тенниски покрылись красными брызгами. Она разрыдалась.
— Дорогая, ну что с тобой? — заволновалась мать.
— Я жду Гарри, мама! Он всегда приходит по субботам… Так почему его сегодня нет? Мама, я такая дура! Как я могла подумать, что он меня любит? Такой мужчина, как Гарри, никогда не захочет иметь дело с простой подавальщицей гамбургеров вроде меня! Я просто идиотка!
— Ну-ну, не надо так говорить! — Тамара обняла ее, утешая. — Ступай повеселись, бери свой выходной. Я тебя подменю. Я не хочу, чтобы ты плакала. Ты чудесная девушка, и я уверена, что Гарри в тебя влюблен.
— Тогда почему его нет?
Мамаша Куинн на секунду задумалась:
— А он знал, что ты сегодня работаешь? Ты же никогда не работаешь по субботам, с чего ему приходить, если тебя нет? Знаешь, что я думаю, дорогая: Гарри, наверно, очень несчастен в субботу, потому что в этот день он тебя не видит.
Лицо Дженни прояснилось.
— О, мама, как я сама об этом не подумала!
— Тебе бы стоило съездить к нему домой. Я уверена, он будет счастлив тебя видеть.
Дженни вспыхнула от радости. Какую отличную мысль подала ей мать! Поехать к Гарри в Гусиную бухту, устроить ему хороший пикник: бедняга, должно быть, работает как проклятый и наверняка забыл пообедать. И она кинулась на кухню за едой.
В эти самые минуты в городке Рокленд, штат Мэн, в ста двадцати милях от Авроры, Гарри и Нола устроили пикник на берегу океана. Нола бросала куски хлеба огромным чайкам, издававшим хриплые крики.
— Обожаю чаек! — воскликнула она. — Это мои самые любимые птицы. Наверно, потому, что я люблю океан, а где чайки, там и океан. Правда: ведь даже если горизонт скрыт за деревьями, чайки в небе нам напоминают, что океан совсем рядом. Вы напишете о чайках в своей книге, Гарри?
— Если хочешь. Я вставлю в эту книгу все, что ты хочешь.
— А о чем она?
— Мне бы хотелось тебе сказать, но не могу.
— Это история любви?
— В каком-то смысле.
Он смотрел на нее с улыбкой. В руках у него была тетрадь, и он попробовал зарисовать карандашом эту сцену.
— Что вы делаете? — спросила она.
— Набросок.
— Вы еще и рисуете? Нет, вы точно одарены во всем. Покажите, я хочу посмотреть!
Она подошла к нему и, увидев рисунок, пришла в восторг:
— Как красиво, Гарри! Вы такой талантливый!
В порыве нежности она прижалась к нему, но он оттолкнул ее, почти рефлекторно, и огляделся вокруг, словно желая убедиться, что их никто не видел.
— Зачем вы так? — рассердилась Нола. — Вы меня стыдитесь?
— Нола, тебе пятнадцать лет… А мне тридцать четыре. Люди не поймут.
— Люди — идиоты!
Он засмеялся и несколькими штрихами набросал ее гневную физиономию. Она снова прильнула к нему, и он сдался. Вместе они смотрели, как чайки дерутся из-за кусков хлеба.
Они решились на эту поездку несколько дней назад. Он поджидал ее неподалеку от дома, после школы. Возле остановки школьного автобуса. Увидев его, она удивилась и страшно обрадовалась:
— Гарри? Что вы тут делаете?
— Честное слово, сам не знаю. Но я хотел тебя увидеть. Я… Знаешь, Нола, я тут поразмыслил над твоей идеей…
— Побыть только вдвоем, без никого?
— Да. Я подумал, что мы можем куда-нибудь съездить на этих выходных. Недалеко. В Рокленд, например. Туда, где нас никто не знает. Чтобы чувствовать себя свободнее. Если ты хочешь, конечно.
— О, Гарри, это было бы потрясающе! Только надо ехать в субботу, мне нельзя пропускать воскресную службу.
— Значит, в субботу. Ты сможешь освободиться?
— Конечно! Отпрошусь у миссис Куинн. И придумаю, что сказать родителям. Не беспокойтесь.
Она придумает, что сказать родителям. Когда она произнесла эту фразу, он спросил себя, с чего ему вздумалось втюриться в девочку-подростка. И сейчас, на пляже в Рокленде, он думал о них.
— О чем вы думаете, Гарри? — спросила Нола, по-прежнему прижимаясь к нему.
— О том, что мы с тобой делаем.
— А что плохого в том, что мы делаем?
— Ты сама прекрасно знаешь. А может, не знаешь. Что ты сказала родителям?
— Они думают, что я с подругой, Нэнси Хаттауэй, и что мы рано утром поехали целый день кататься на лодке отца Тедди Бапста, ее дружка.
— А где Нэнси?
— Катается на лодке с Тедди. Вдвоем. Она сказала, что я с ними, чтобы родители Тедди отпустили их поплавать одних.
— Значит, ее мать думает, что она с тобой, а твоя — что ты с Нэнси, и если они друг другу позвонят, все подтвердится.
— Вот именно. План беспроигрышный. Мне надо вернуться к восьми вечера, мы успеем потанцевать? Мне так хочется, чтобы мы вместе потанцевали.
Когда Дженни приехала в Гусиную бухту, было три часа дня. Ставя машину перед домом, она обнаружила, что черного «шевроле» на месте нет. Наверно, Гарри уехал. Она все-таки позвонила в дверь: как и следовало ожидать, никто не ответил. Она обошла дом проверить, может, он на террасе, но и там никого не было. В конце концов она решила войти. Вероятно, Гарри поехал проветриться. Он много работал в последние дни, ему надо сделать перерыв. Конечно, он будет очень счастлив, когда, вернувшись, обнаружит на столе отличную закуску: сэндвичи с говядиной, яйца, сыр, овощи кусочками с соусом на травах, ее фирменным, кусок торта и сочные фрукты.
Дженни первый раз видела дом изнутри. И нашла, что все здесь великолепно. Просторно, отделано со вкусом; выступающие балки на потолке, большие книжные шкафы вдоль стен, лакированный паркет и огромные окна во всю стену с панорамным видом на океан. Помимо своей воли она представила, как живет здесь вместе с Гарри: летом они будут завтракать на террасе, зимой запрутся в тепле, у камина в гостиной, и он станет читать ей отрывки из своего нового романа. Зачем ехать в Нью-Йорк? Они и здесь будут так счастливы вместе. Им ничего не будет нужно, кроме них самих. Она разложила еду на столе в столовой, расставила посуду, которую нашла в буфете, и, закончив, села в кресло и стала ждать. Пусть ему будет сюрприз.
Она ждала час. Куда он мог деться? Ей стало скучно, и она решила заглянуть в другие комнаты. Первая дверь вела в кабинет на первом этаже. Там было тесновато, но все удобно обустроено: шкаф, секретер эбенового дерева, книжные полки на стене и широкий деревянный пюпитр, заваленный бумагой и ручками. Так вот где Гарри работает. Она подошла к пюпитру, просто так, взглянуть одним глазком. Она не хотела тайком читать, не хотела обмануть его доверие, ей просто хотелось увидеть, что он целыми днями пишет о ней. Уверенная в своем праве, она взяла из стопки верхнюю страницу и с бьющимся сердцем прочла. Первые строчки зачеркнуты и замазаны черным фломастером, так что ничего нельзя разобрать. Но ниже написано вполне четко:
Она ждала час. Куда он мог деться? Ей стало скучно, и она решила заглянуть в другие комнаты. Первая дверь вела в кабинет на первом этаже. Там было тесновато, но все удобно обустроено: шкаф, секретер эбенового дерева, книжные полки на стене и широкий деревянный пюпитр, заваленный бумагой и ручками. Так вот где Гарри работает. Она подошла к пюпитру, просто так, взглянуть одним глазком. Она не хотела тайком читать, не хотела обмануть его доверие, ей просто хотелось увидеть, что он целыми днями пишет о ней. Уверенная в своем праве, она взяла из стопки верхнюю страницу и с бьющимся сердцем прочла. Первые строчки зачеркнуты и замазаны черным фломастером, так что ничего нельзя разобрать. Но ниже написано вполне четко:
Я хожу в «Кларкс», только чтобы видеть ее. Я хожу туда, только чтобы быть рядом с ней. Она — все, о чем я всегда мечтал. Она живет во мне. Я одержим. Я не имею права. Мне нельзя. Мне нельзя туда ходить, нельзя даже оставаться в этом злосчастном городе: я должен уехать, бежать, никогда не возвращаться. Я не имею права ее любить, это запрещено. Может, я сошел с ума?
Сияя от счастья, Дженни расцеловала листок и прижала его к груди. Потом закружилась и громко воскликнула: «Гарри, любимый, вы не сошли с ума! Я тоже люблю вас, и вы имеете на меня все права на свете! Не убегайте, мой милый! Я вас так люблю!» В восторге от своего открытия, она поскорей положила листок обратно на пюпитр, чтобы ее не застигли, и сразу вернулась в гостиную. Улеглась на тахту, подняла юбку так, чтобы были видны ляжки, и расстегнула пуговицы, обнажив грудь. Никто никогда не писал ей ничего более прекрасного. Как только он вернется, она отдастся ему. Подарит ему свою девственность.
В эту самую минуту Дэвид Келлерган зашел в «Кларкс», уселся за стойку и заказал, как всегда, большой стакан теплого молока с гранатовым сиропом.
— Вашей дочери сегодня нет, преподобный отец, — сказала Тамара, наливая ему молоко. — Она отпросилась.
— Я знаю, миссис Куинн. Она на море, с друзьями. Уехала на рассвете. Я предлагал ее отвезти, но она отказалась, велела мне отдыхать, оставаться в постели. Такая милая девочка.
— Вы совершенно правы, преподобный. Я ею очень довольна.
Дэвид Келлерган улыбнулся; Тамара на минуту задержала взгляд на низеньком жизнерадостном человечке с добрым лицом и в круглых очках. Лет пятидесяти, худой, с виду скорее хрупкий, он, однако, излучал огромную силу. Говорил всегда спокойно и взвешенно, никогда не повышал голос. Она очень уважала его, впрочем, как и все жители города. Ей нравились его проповеди, несмотря на рубленый выговор южанина. Дочь была похожа на него: нежная, вежливая, услужливая, приветливая. Хорошие люди были Дэвид и Нола Келлерган; настоящие американцы и настоящие христиане. Их очень любили в Авроре.
— Сколько вы уже у нас живете, преподобный отец? — спросила Тамара Куинн. — У меня такое впечатление, что вы здесь были всегда.
— Скоро шесть лет, миссис Куинн. Шесть прекрасных лет.
Преподобный обвел взглядом зал и, как завсегдатай, сразу заметил, что столик номер 17 не занят.
— Смотри-ка, писателя нет? Это нечасто случается, верно?
— Сегодня нет. Знаете, он такой приятный человек.
— Мне он тоже очень симпатичен. Я его здесь и встретил. Он любезно согласился прийти в школу на концерт по случаю окончания учебного года. Мне бы хотелось, чтобы он стал членом нашего прихода. Нам нужны известные личности, чтобы расшевелить этот город.
Тут Тамара вспомнила о дочери и, не удержавшись, с легкой улыбкой поделилась великой новостью:
— Только никому не говорите, преподобный: между ним и моей Дженни что-то намечается.
Дэвид Келлерган улыбнулся и отхлебнул большой глоток молока с гранатовым сиропом.
В Рокленде шесть часов. На террасе кафе Гарри и Нола, одурев от солнца, потягивали фруктовый сок. Нола просила, чтобы Гарри рассказал ей о своей нью-йоркской жизни. Ей хотелось знать все:
— Расскажите мне обо всем, расскажите, что значит быть там звездой.
Он знал, что она представляет себе жизнь, полную коктейлей и пирожных, но что он мог ей сказать? Что он совершенно не тот, кем его вообразили в Авроре? Что в Нью-Йорке он никому не известен? Что первая его книга прошла незамеченной, а сам он до сих пор был ничем не примечательным школьным учителем? Что у него больше почти нет денег, потому что все сбережения он угрохал на аренду Гусиной бухты? Что у него не получается ничего написать? Что он самозванец? Что гордый Гарри Квеберт, известный писатель, живущий в роскошном доме на морском берегу и целыми днями пишущий в кафе, просуществует всего одно лето? По сути, он не мог сказать ей правду: это почти наверняка значило бы ее потерять. И он решил выдумывать, играть до конца роль своей жизни — роль одаренного, уважаемого художника, уставшего от красных дорожек и нью-йоркской суеты и приехавшего в маленький городок Нью-Гэмпшира, чтобы дать необходимую передышку своему гению.
— Вам так повезло, Гарри, — восхищенно воскликнула она, выслушав его рассказ. — У вас такая увлекательная жизнь! Иногда мне хочется взлететь и оказаться далеко отсюда, далеко от Авроры. Знаете, я здесь задыхаюсь. Мои родители — тяжелые люди. Отец хороший, но он церковник, у него свои заморочки. А мать, она так сурова со мной! Можно подумать, она никогда не была молодой. Да еще этот храм по воскресеньям, он мне до чертиков надоел! Не знаю, верю ли я в Бога. А вы верите в Бога, Гарри? Если да, тогда я тоже буду верить.
— Не знаю, Нола. Теперь уже не знаю.
— Мать говорит, мы обязаны верить в Бога, иначе он нас жестоко накажет. Иногда я говорю себе, что, если сомневаешься, лучше честно признаться.
— Вообще-то, — заметил Гарри, — единственный, кто знает, существует Бог или нет, — это сам Бог.
Она рассмеялась. Простодушным, невинным смехом. Потом взяла его за руку и спросила:
— А человек имеет право не любить свою мать?
— Думаю, да. Любовь — это не обязанность.
— Но это есть в десяти заповедях. Возлюби своих родителей. Четвертая или пятая, уже не помню. Между тем первая заповедь — это верить в Бога. Значит, если я не верю в Бога, я не обязана любить свою мать, правда? Она такая суровая. Иногда запирает меня в комнате, говорит, что я распутная. Я не распутная, мне просто хочется быть свободной. Хочется иметь право немножко помечтать. Боже мой, уже шесть часов! Как бы я хотела, чтобы время остановилось. Пора возвращаться, а мы даже не успели потанцевать.
— Мы еще потанцуем, Нола. Мы потанцуем. У нас вся жизнь впереди.
В восемь часов Дженни внезапно проснулась. Ожидая на тахте, она задремала. А теперь солнце уже клонилось к закату, наступил вечер. Она валялась на диване, тяжело дыша, из угла рта свесилась ниточка слюны. Она натянула трусики, спрятала груди, поскорей собрала свою провизию и, сгорая со стыда, уехала из Гусиной бухты.
Несколько минут спустя они приехали в Аврору. Гарри затормозил на маленькой припортовой улочке, чтобы Нола встретилась со своей подругой Нэнси и они вернулись домой вместе. Они немного посидели в машине. Улица была пустынна, день угасал. Нола вытащила из сумки сверток.
— Что это? — спросил Гарри.
— Откройте. Это вам подарок. Я нашла его в том магазинчике в центре города, там, где мы пили сок. Это на память, чтобы вы никогда не забывали этот чудесный день.
Он развернул бумагу. Внутри была голубая железная коробка с надписью: «На память о Рокленде. Мэн».
— Это чтобы складывать туда засохший хлеб, — объяснила Нола. — Чтобы вы дома кормили чаек. Надо кормить чаек, это важно.
— Спасибо. Обещаю, что всегда буду кормить чаек.
— А теперь скажите мне что-нибудь ласковое, милый Гарри. Скажите, что я ваша милая Нола.
— Милая Нола…
Она улыбнулась и потянулась к его лицу, поцеловать. Внезапно он отпрянул.
— Нола, — резко сказал он, — это невозможно.
— А? Но почему?
— Мы с тобой — это слишком сложно.
— Что тут слишком сложного?
— Все, Нола, все. Теперь иди, тебе надо встретиться с подругой, уже поздно. Я… я думаю, нам лучше больше не видеться.
Он поспешно вышел из машины, чтобы открыть ей дверцу. Пусть она побыстрее уходит; так трудно было не сказать ей, как он ее любит.
* * *— Значит, та коробка с хлебом у вас на кухне — это память о дне, проведенном в Рокленде? — спросил я.
— Ну да, Маркус. Я кормлю чаек, потому что меня просила Нола.
— А что было после Рокленда?
— Это был такой чудесный день, что я испугался. Все было чудесно, но слишком сложно. Тогда я решил, что должен оставить Нолу и переключиться на другую девушку. На девушку, которую я имел право любить. Догадались, на кого?
— На Дженни.
— В яблочко.
— И что?
— Расскажу в другой раз, Маркус. Мы долго разговаривали, я устал.