— Нет.
— Потерять его.
По дороге в Монберри есть небольшое озерцо, известное во всей округе; в жаркие дни его осаждают семьи и дети из летних лагерей. Люди стекаются с самого утра: берега покрываются пляжными подстилками и зонтиками, под которыми млеют родители, покуда их дети шумно плещутся в зеленой тепловатой воде с пятнами пены там, куда течение сносит мусор от пикников. С тех пор как какой-то ребенок напоролся на использованный шприц, брошенный на берегу, — это было два года назад, — городские власти Монберри постарались благоустроить территорию вокруг озера. Появились столы для пикников и барбекю, чтобы больше никто не жег костры, превращавшие газон в лунный пейзаж, значительно увеличилось количество урн, были установлены сборные туалеты, расширена и забетонирована парковка рядом с берегом, а с июня по август бригада уборщиков ежедневно чистила пляж от мусора, презервативов и собачьих какашек.
В тот день, когда я, собирая материал для книги, приехал на озеро, дети поймали лягушку — наверно, последнего обитателя этого водоема — и тянули ее за задние ноги, пытаясь их оторвать.
Эрни Пинкас сказал, что это озеро — отличная иллюстрация человеческого упадка, поразившего Америку и весь остальной мир. Тридцать три года назад туда мало кто ходил. Добраться до него было трудно: надо было, оставив машину на обочине шоссе, пересечь лесок, а потом еще добрых полмили пробираться среди высокой травы и кустов шиповника. Но результат стоил затраченных усилий — взгляду открывалось великолепное озеро, сплошь покрытое розовыми кувшинками, в обрамлении огромных плакучих ив. В прозрачной воде мелькали стайки золотистых окуньков; их подстерегали серебристые цапли, неподвижно застывшие в тростнике. Был даже кусочек пляжа с серым песком.
На это озеро и приехал Гарри, скрываясь от Нолы. Именно здесь он находился в субботу, 5 июля, когда она оставила первое свое письмо в дверях его дома.
Суббота, 5 июля 1975 года
Он подъехал к озеру около полудня. Эрни Пинкас уже поджидал его, растянувшись на берегу.
— Приехали все-таки? — усмехнулся Пинкас. — Прямо удивительно видеть вас не в «Кларксе».
Гарри улыбнулся:
— Вы мне столько рассказывали про это озеро, что я не мог не приехать.
— Красиво, а?
— Потрясающе.
— Вот она, Новая Англия, Гарри. Заповедный рай, и как раз это мне и нравится. В остальных местах они вечно что-то строят и бетонируют. А здесь другое дело: могу поспорить, что через тридцать лет этот уголок останется таким же, каким и был.
Искупавшись, они уселись обсыхать на солнце и заговорили о литературе.
— Кстати о книжках, как подвигается ваш роман? — спросил Пинкас.
— Пфф, — только и ответил Гарри.
— Не стройте такую мину, я уверен, что это очень здорово.
— Нет, по-моему, все очень плохо.
— Дайте почитать, я вам скажу объективное мнение, обещаю. Что вам не нравится?
— Все. У меня нет вдохновения. Не знаю, как начать. По-моему, я сам не знаю, о чем пишу.
— А сюжет какой?
— История любви.
— А, про любовь… — вздохнул Пинкас. — Вы влюблены?
— Да.
— Хорошее начало. Скажите, Гарри, вы не слишком скучаете по жизни в большом городе?
— Нет. Мне здесь хорошо. Мне нужен был покой.
— А чем вы, собственно, занимаетесь в Нью-Йорке?
— Я… Я писатель.
— Гарри… — Пинкас на миг запнулся. — Не обижайтесь, но я говорил с одним своим другом, он живет в Нью-Йорке…
— И что?
— Он сказал, что первый раз о вас слышит.
— Не все же меня знают… Знаете, сколько народу живет в Нью-Йорке?
Пинкас улыбнулся, показывая, что говорит без задней мысли:
— По-моему, вас никто не знает, Гарри. Я связался с издательством, выпустившим вашу книгу… Хотел заказать еще экземпляры… Я не знал, что это за издатель, думал, это я невежда… Пока не обнаружил, что это типография в Бруклине… Я им звонил, Гарри… Вы напечатали книгу за свой счет…
Гарри, покраснев, опустил голову.
— Значит, вы все знаете, — прошептал он.
— Что я такого знаю?
— Что я самозванец.
Пинкас дружески положил руку ему на плечо.
— Самозванец? Еще чего! Не говорите глупости! Я читал вашу книжку, мне очень понравилось! Потому и хотел заказать еще. Великолепная книга, Гарри! Разве обязательно быть знаменитым, чтобы быть хорошим писателем? У вас огромный талант, я уверен, что скоро вы будете известны всем. Кто знает, может, та книга, которую вы пишете, будет шедевром.
— А если не получится?
— У вас получится. Я знаю.
— Спасибо, Эрни.
— Не благодарите, это чистая правда. И не волнуйтесь, я никому ничего не скажу. Это останется между нами.
Воскресенье, 6 июля 1975 года
Ровно в три часа дня Тамара Куинн водворила мужа на крыльцо — в костюме, с бокалом шампанского в руке и с сигарой во рту.
— Только не двигайся! — строго приказала она.
— Но у меня рубашка колется, Котеночек.
— Замолчи, Боббо! Это очень дорогие рубашки, а дорогие вещи не колются.
Котеночек купила новые рубашки в одном из центральных магазинов Конкорда.
— Почему мне больше нельзя надевать мои другие рубашки?
— Я же тебе сказала: я не хочу, чтобы ты надевал свое старое мерзкое тряпье, когда к нам придет великий писатель!
— И мне не нравится вкус сигары…
— Другой стороной, бестолочь! Ты ее не тем концом в рот сунул. Не видишь, что ли, у головки кольцо?
— Я думал, это колпачок.
— Ты совсем ничего не смыслишь в шикоте?
— В шикоте?
— Это все то, что высший шик.
— Не знал, что так говорят, — шикота.
— Да потому что ты ничего не знаешь, бедный мой Боббо. Гарри должен появиться через пятнадцать минут, постарайся быть на высоте. И произвести на него впечатление.
— И что мне делать?
— Кури сигару с задумчивым видом. Как крупный делец. А когда он заговорит с тобой, отвечай с видом превосходства.
— А это как — с видом превосходства?
— Отличный вопрос. Раз уж ты глуп и вообще ничего не знаешь, надо вести себя уклончиво и отвечать вопросом на вопрос. Если он тебя спросит: «Вы были за или против войны во Вьетнаме?» — отвечай: «Раз вы задаете такой вопрос, значит, у вас есть на этот счет четкое мнение?» И тут — оп! — наливаешь ему шампанского. Это называется «отвлечь внимание».
— Хорошо, Котеночек.
— Не подведи меня.
— Хорошо, Котеночек.
Тамара пошла обратно в дом, и раздосадованный Роберт уселся в плетеное кресло. Ему был противен этот Гарри Квеберт, этот якобы несравненный писатель, который, по всему судя, был прежде всего несравненным кривлякой. И ему противно было смотреть на жену, устраивающую вокруг него брачные танцы. Он слушался только потому, что она обещала: сегодня вечером он сможет быть ее Робертом-Поросеночком и даже спать в ее комнате — у супругов Куинн были разные спальни. Обычно она раз в три-четыре месяца соглашалась на половой акт, чаще всего после долгих слезных уговоров, но права спать с ней он был лишен уже давно.
В доме, на втором этаже, Дженни кончила наряжаться: на ней было длинное, широкое вечернее платье с пышными плечиками и фальшивое ожерелье; на пальцах несколько лишних колец, на губах слишком много помады. Тамара поправила дочери платье и улыбнулась:
— Ты великолепна, дорогая. У этого Квеберта просто крыша слетит, когда он тебя увидит!
— Спасибо, мама. А не чересчур?
— Чересчур? Нет, в самый раз.
— Но мы всего лишь идем в кино!
— А потом? А если потом будет шикарный ужин? Об этом ты подумала?
— В Авроре нет шикарных ресторанов.
— А вдруг Гарри заказал для своей невесты столик в роскошном ресторане в Конкорде?
— Мама, мы еще не помолвлены.
— О, дорогая, это дело ближайшего времени, я уверена. Вы уже целовались?
— Нет еще.
— Во всяком случае, если он захочет тебя потискать, ради бога, не упрямься!
— Хорошо, мама.
— И какая чудная мысль ему пришла — пригласить тебя в кино!
— На самом деле это я его пригласила. Набралась духу, позвонила ему и сказала: «Милый Гарри, вы слишком много работаете! Давайте сегодня вечером сходим в кино».
— И он согласился…
— Сразу! Без всяких колебаний!
— Вот видишь, как будто он сам это придумал.
— Мне всегда так неловко его беспокоить, когда он пишет… Потому что он пишет обо мне. Я знаю, я видела кусочек. Он там говорит, что ходит в «Кларкс», только чтобы видеть меня.
— О, милая! Это так волнительно.
Тамара схватила коробочку румян и размалевала дочери лицо, погрузившись в мечты. Он пишет книгу о ней: значит, скоро в Нью-Йорке все узнают про «Кларкс» и про Дженни. Наверно, и фильм будет. Какая чудесная перспектива! Этого Квеберта сам Бог послал: были они хорошими, добрыми христианами, вот и награда. Она быстро раскинула мозгами: в ближайшее воскресенье непременно нужно закатить обед под открытым небом, чтобы все стало официально. Времени мало, но ничего не поделаешь, еще через неделю, в субботу, будет уже летний бал, и весь потрясенный город станет завистливо взирать на Дженни под ручку с великим писателем. Значит, ее, Тамары, подруги должны увидеть дочь и Гарри вместе до бала, чтобы слух успел облететь всю Аврору, тогда на балу они будут гвоздем вечера. Ах, какое счастье! Она так волновалась за дочь: ведь та в итоге могла выскочить за какого-нибудь проезжего дальнобойщика. Или хуже — за социалиста. Или еще хуже — за негра. От этой мысли ее бросило в дрожь — ее Дженни и ужасный негр! Вдруг она встревожилась: многие великие писатели были евреи. А вдруг Квеберт — еврей? Какой кошмар! Может, даже еврей-социалист! Как жалко, что у евреев белая кожа, их так просто не опознаешь. Негры, по крайней мере, честны, они черные, чтобы всем было ясно видно. А евреи — притворщики. Она почувствовала боль в животе, у нее свело желудок. После дела Розенбергов она ужасно боялась евреев. Они же передали Советам атомную бомбу! Как узнать, не еврей ли Квеберт? Внезапно ее осенило. Она взглянула на часы: как раз успеет до его прихода. И бросилась в магазин.
В двадцать минут четвертого перед домом Куиннов остановился черный «шевроле-монте-карло», и Роберт Куинн с удивлением увидел, как из него выходит Гарри Квеберт: ему самому особенно нравилась эта модель. Еще он отметил, что великий писатель был совсем не при параде. Тем не менее он обратился к нему с напыщенным приветствием и немедленно предложил выпить истинной шикоты, как и учила жена:
— Шампанского? — проревел он.
— Э-э, честно говоря, я не большой любитель шампанского, — отозвался Гарри. — Может, просто пива, если у вас есть…
— Ну конечно! — вдруг совершенно по-свойски возликовал Роберт.
Вот в пиве он знал толк. У него даже была книга обо всех сортах пива, какие варят в Америке. Он поспешил к холодильнику взять две холодные бутылки, а по пути объявил дамам на втором этаже, что не-такой-уж-великий Гарри Квеберт прибыл. Мужчины уселись под маркизой, закатав рукава рубашек, чокнулись бутылками и заговорили о машинах.
— Почему у вас «монте-карло»? — спросил Роберт. — То есть я хочу сказать, при вашем-то положении вы могли выбрать какую угодно модель, а взяли «монте-карло»…
— Она спортивная и в то же время практичная. И потом, мне нравится ее дизайн.
— Мне тоже! В прошлом году я чуть не сломался и не купил!
— Почему же не купили?
— Жена не захотела.
— Надо было сперва купить, а потом уже спрашивать ее мнение.
Роберт расхохотался; этот Квеберт, оказывается, совсем простой, приветливый, а главное, очень симпатичный. В эту минуту на крыльцо выкатилась Тамара, неся в руках то, за чем она бегала в супермаркет: блюдо с нарезанным салом и колбасами. «Добрый день, мистер Квеберт! — заголосила она. — Добро пожаловать! Хотите свининки?» Гарри поздоровался и взял ветчины. При виде гостя, жующего ветчину, ее охватило сладостное чувство облегчения. Идеальный мужчина — и не негр, и не еврей.
Придя в себя, она обнаружила, что Роберт снял галстук и что мужчины пьют пиво прямо из бутылки.
— Чем это вы занимаетесь? Вы не пьете шампанское? А ты, Роберт, почему такой расхристанный?
— Мне жарко! — жалобно отозвался Боббо.
— А я больше люблю пиво, — объяснил Гарри.
И тут вышла Дженни в своем вечернем платье — чересчур нарядная, но обворожительная.
В это самое время в доме на Террас-авеню, 245, преподобный Келлерган, войдя в комнату дочери, застал ее в слезах.
— Что случилось, моя милая?
— О, папа, мне так грустно…
— Почему?
— Из-за мамы…
— Не говори так…
Нола сидела на полу с заплаканными глазами. Преподобному стало ее очень жаль.
— А давай пойдем в кино? — предложил он, чтобы ее утешить. — Ты, я и огромный пакет попкорна! Сеанс в четыре, мы еще успеем.
— Моя Дженни — особенная девочка, — говорила Тамара, пока Роберт, пользуясь тем, что жена отвернулась, напихивался колбасой. — Представляете, она уже в десять лет побеждала на всех местных конкурсах красоты. Дженни, милая, ты помнишь?
— Да, мама, — вздохнула Дженни. Ей было очень неловко.
— А давайте посмотрим старые альбомы с фотографиями? — предложил Роберт с набитым ртом, вспомнив пьесу, которую его когда-то заставила выучить жена.
— О да! Альбомы! — воодушевилась Тамара.
Она немедленно притащила целую кучу альбомов, отражающих первые двадцать четыре года существования Дженни на свете. И, переворачивая страницы, все время восклицала: «А кто эта чудесная девушка?» — «Это Дженни!» — отвечали они с Робертом хором.
Когда с фотографиями было покончено, Тамара приказала мужу наполнить бокалы шампанским и решилась наконец заговорить о приеме, который рассчитывала устроить в ближайшее воскресенье.
— Если вы не заняты, мистер Квеберт, приходите к нам на обед в будущее воскресенье.
— С удовольствием.
— Не волнуйтесь, ничего особо мудреного не будет. То есть, в смысле, я знаю, что вы приехали сюда отдохнуть от нью-йоркской светской суеты. Будет просто деревенский обед с приличными людьми.
Без десяти четыре, когда Нола с отцом входили в кино, перед входом остановился черный «шевроле-монте-карло».
— Иди займи места, а я займусь попкорном, — предложил дочери Дэвид Келлерган.
Нола вошла в зал в ту самую минуту, когда Гарри и Дженни оказались в вестибюле кинотеатра.
— Иди займи места, а я на минутку забегу в туалет, — предложила Дженни.
Гарри вошел в зал и, пробираясь сквозь толпу зрителей, нос к носу столкнулся с Нолой.
Увидев ее, он почувствовал, что сердце выпрыгивает из груди. Ему так ее не хватало.
Увидев его, она почувствовала, что сердце выпрыгивает из груди. Ей надо было с ним поговорить: если он с этой Дженни, пусть скажет. Она хотела услышать это от него.
— Гарри, я…
— Нола…
В этот момент из толпы вынырнула Дженни, и Нола, поняв, что она пришла с Гарри, метнулась прочь из зала.
— С тобой все в порядке, Гарри? — спросила Дженни. Она не успела заметить Нолу. — Ты какой-то странный.
— Да… Я… я сейчас приду. Займи нам места, я куплю попкорна.
— Да! Попкорна! Попроси, чтобы положили побольше масла.
Гарри толкнул двери зала и увидел, как Нола, пробежав через вестибюль, поднимается на галерею второго этажа, закрытую для публики. Он кинулся за ней, перескакивая через две ступеньки.
На втором этаже было безлюдно; он нагнал ее, схватил за руку и прижал к стене.
— Пустите меня, — сказала она, — пустите, или я закричу!
— Нола! Нола, не сердись на меня.
— Почему вы меня избегаете? Почему больше не приходите в «Кларкс»?
— Прости…
— Я для вас не красивая, поэтому, да? Почему вы мне не сказали, что помолвлены с Дженни Куинн?
— Что? Ни с кем я не помолвлен. Кто тебе такое сказал?
Она широко, с огромным облегчением улыбнулась:
— То есть вы с Дженни не вместе.
— Нет! Говорю тебе — нет.
— Значит, вы не считаете меня уродиной?
— Уродиной? Что ты, Нола, ты такая красивая.
— Правда? Мне было так грустно… Я думала, я вам не нравлюсь. Мне даже хотелось выброситься в окно.
— Не надо говорить такие вещи.
— Тогда скажите еще раз, что я красивая…
— По-моему, ты очень красивая. Прости, что огорчил тебя.
Она опять улыбнулась. Вся эта история — просто недоразумение! Он любит ее. Они любят друг друга! Она прошептала:
— Забудем об этом. Обнимите меня покрепче… Вы такой замечательный, такой красивый, такой изящный.
— Не могу, Нола.
— Почему? Если бы вы на самом деле считали меня красивой, вы бы меня не отталкивали!
— Я считаю тебя очень красивой. Но ты еще девочка.
— Я не девочка!
— Нола… Нам с тобой нельзя быть вместе.
— Почему вы так жестоки со мной? Не хочу с вами больше разговаривать, никогда!
— Нола, я…
— Уходите сейчас же! Уходите, не говорите со мной. Не говорите больше со мной, а то я всем скажу, что вы извращенец. Идите к своей миленькой! Это она мне сказала, что вы вместе. Я все знаю! Я все знаю, Гарри, и я вас ненавижу! Уйдите! Уйдите!
Она оттолкнула его, скатилась по ступенькам и выбежала из кинотеатра. Гарри понуро поплелся в зал. В дверях он столкнулся с отцом Келлерганом.
— Добрый день, Гарри.
— Преподобный отец!
— Я ищу свою дочь, вы ее не видели? Я ей поручил занять нам места, а она как в воду канула.
— Я… По-моему, она только что ушла.
— Ушла? То есть как? Ведь фильм сейчас начнется.
После кино они съездили в Монберри, поесть пиццы. На обратном пути в Аврору Дженни сияла: какой чудесный вечер! Ей хотелось проводить с этим человеком каждый вечер, всю жизнь.
— Гарри, не отвози меня сразу домой, — попросила она. — Все было так прекрасно… Мне не хочется, чтобы этот вечер кончался. Мы можем пойти на пляж.
— На пляж? Почему на пляж?
— Потому что это так романтично! Остановись у Гранд-Бич, там никогда никого не бывает. Мы сможем флиртовать, как студенты, лежа на капоте. Смотреть на звезды и наслаждаться темнотой. Пожалуйста…
Он хотел отказаться, но она настаивала. Тогда он предложил не пляж, а лес: пляж был местом Нолы. Он остановился у Сайд-Крик-лейн и едва успел выключить мотор, как Дженни набросилась на него и, не спрашивая позволения, изо всех сил поцеловала в губы. Она держала его голову и душила своим языком. Ее руки шарили по его телу, она отвратительно постанывала. В салоне машины было тесно; она залезла на него верхом, и он чувствовал, как ее твердые соски упираются ему в грудь. Она была восхитительная женщина, из нее вышла бы идеальная жена, она только этого и хотела. Он без колебаний женился бы на ней хоть завтра: такая женщина, как Дженни, — мечта многих мужчин. Но в его сердце не оставалось места, его целиком занимали четыре буквы: Н-О-Л-А.
— Гарри, — сказала Дженни, — ты тот мужчина, какого я ждала всю жизнь.