Читательскую популярность этого произведения и его роль в истории подростковой литературы советского периода невозможно переоценить. «Алые паруса» обеспечивали идентификацию девочкам – подросткам, растущим в среде, где чувствам и эмоциям (в лучшем советском стиле) отводилась второстепенная, служебная, если не негативная роль. Эта небольшая повесть, учащая чувствовать и мечтать, была сильнейшим противоядим советской системе. Во времена хрущевской оттепели «Алые паруса» стали символом возможности перемен, ими называли молодежные клубы, пионерские лагеря, кафе и даже газеты. Однако достаточно быстро книгу «экспроприировала» официальная идеология, и она идеально вписалась в советское представление о счастье и справедливости.
Младший современник Грина Евгений Шварц не менее романтичен, но вместе с тем и ироничен. Он написал пьесу – сценарий (которая так и называется «Золушка»), ставшую невероятно популярной благодаря чудесному фильму (1947), где главную роль исполнила Янина Жеймо. Как и во многих других пьесах – сказках Шварца, сюжет заимствован из классического источника[209]. Расхождений с классическим сюжетом в «Золушке» немного, разве что чуть скрытый юмор да новый, очень украсивший историю персонаж – слегка влюбленный в Золушку мальчик – паж.
Оба, Грин и Шварц, оставались за рамками советского канона, не вписывались в жесткие ограничения социалистического реализма. Но все же их книги публиковались, и оба сумели избежать серьезных запретов со стороны советской цензуры. Секрет был в том, вероятно, что в каком – то смысле оба выдавали свои произведения не за то, чем они являлись. Грин писал о стране, которой нет на карте, и его романы, повести и рассказы читались как перевод с какого – то неизвестного никому иностранного языка вроде эсперанто. А переводы всегда судились менее строго, чем оригиналы. Пьесы Шварца почти всегда были переложениями (хотя часто весьма вольными) сказок Андерсена и других европейских сказочников. И то и другое как бы снимало с автора персональную ответственность за содержание текста. В случае Шварца помогал и ироничный тон сказок – очевидно, что цензоры не всегда понимали, над чем именно смеется автор.
В пьесе «Обыкновенное чудо» (1956) Шварц продолжает играть с теми же элементами сюжета: отец и дочь, умершая мать. На первый взгляд ничего похожего на Золушку: отец – король, принцессу никто не заставляет работать, и если она и переодевается, то только чтобы понизить свой статус, а не повысить. Принцесса, как и Золушка, обладает всеми вышеперечисленными добродетелями, хотя в силу своего привилегированного положения выказывает, пожалуй, немного более активную, чем у других, жизненную позицию – принцесса все – таки. Впрочем, активная жизненная позиция Золушкам не чужда, «одним из самых существенных достоинств “Золушки” является то, что, несмотря на всю волшебную помощь, которую Золушка получает, ребенок понимает, что ее собственные усилия – важнее. Именно благодаря своему характеру Золушка способна с таким блеском выйти из униженного положения, несмотря на все кажущиеся неодолимыми препятствия»[210].
Что роднит «Обыкновенное чудо» с историей Золушки, это как раз изобилие препятствий на пути к счастью. Злая мачеха, мешающая быть счастливой, преображается в болезнь, а вернее, в саму Смерть, которая грозит принцессе. Смерть, как и мачеха в «Золушке», пытается встать между Принцессой и ее возлюбленным, Медведем. Он, между прочим, тоже сирота, это первое, что молодые люди узнают друг о друге. (Заметим, что в шварцевской «Золушке» у принца тоже нет матери.) Но вернемся к «Обыкновенному чуду». Король в своей слабости и эгоцентризме, как и отец Золушки, оставляет дочь фактически на произвол судьбы, подпуская Смерть к ней слишком близко, но, как положено в сказке, герой – избавитель пробивается сквозь все препоны и в самый последний момент спасает принцессу.
Другие сказки Шварца разыгрывают, по сути, тот же сюжет: девушка, потерявшая мать и живущая с отцом, встречает возлюбленного. Например, в «Голом короле» (1934), где основная сюжетная линия следует линии других классических сказок, «Нового платья короля» и «Принцессы на горошине», Принцесса влюбляется в Генриха – свинопаса и в конце концов выходит за него замуж. Более серьезные пьесы Шварца, «Тень» (1940) и «Дракон» (1943), используют тот же сценарий, в котором очень важны взаимоотношения дочери и отца. В обеих пьесах происходит повышение статуса героини. Скромная Аннунциата уходит из насквозь продажного и полного бывших людоедов королевства вместе с Ученым. Эльза выходит замуж за Ланцелота, странствующего рыцаря и победителя Дракона, и вместе с ним остается в родном городе, со всеми его горожанами, хорошими и плохими: «Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона»[211]. Во всех этих пьесах, включая, пожалуй, и саму «Золушку», работает скорее механизм эдиповых отношений с отцом, на который указывает Беттельгейм, чем ревность и зависть мачехи и сестер.
Храбрая Герда в «Снежной королеве» (1939), своеобразном пересказе сказки Андерсена, олицетворяет собой иной, хотя и родственный сказочный сюжет: она должна вызволить суженого, в данном случае названого брата. Для того чтобы вызволить суженого, надо, как говорится в народных сказках, стоптать семь пар железных сапог[212]. Герда – сирота, которую воспитывает бабушка, да и Кай, приглянувшийся Снежной королеве, – приемыш. Сильная и мужественная, Герда способна найти и освободить Кая, однако и ей для этого нужны различные помощники, включая отцовскую фигуру – Сказочника.
Помощников у нее много: от Маленькой разбойницы и Принцессы до Ворона и Вороны – но и врагов – антагонистов хватает. Однако, как говорит северный олень, доставивший девочку почти к дворцу Снежной королевы: «Если бы она была сильна, как двенадцать оленей… Но нет… Что может сделать ее сильней, чем она есть? Полмира обошла она, и ей служили и люди, и звери, и птицы. Не у нас занимать ей силу – сила в ее горячем сердце»[213]. Горячее сердце способно растопить лед и согреть в холод. Кай отвергает возможность стать принцем – наследником Снежной королевы, Герда не становится принцессой, тем не менее по духу она – настоящая принцесса.
Падчерица в «Двенадцати месяцах» Маршака – настоящая Золушка со злой мачехой и противной сестрой. Сюжет сказки Маршак заимствовал из словацкой народной легенды. Падчерица тоже борется с холодом в новогоднюю ночь, и ее трудолюбие и истинная любовь ко всем лесным созданиям завоевывают ей право погреться у новогоднего костра, где один раз в году собираются все двенадцать месяцев. Ей позволено занять место в этом поистине королевском сборище, обручиться с Апрелем, очевидным принцем. Интересно, что и в «Снежной королеве», и в «Двенадцати месяцах» есть свои принцессы, и ни у той, ни у другой нет матери. В случае сказки Маршака это, собственно говоря, четырнадцатилетняя королева, то есть полная сирота. Они как бы запасные игроки, дублеры, удваивающие и подчеркивающие сиротское положение главной героини.
Наверное, превращение не имеющей ни отца ни матери Снегурочки в живую девочку Настеньку, которая умеет плакать горячими солеными слезами, тоже надо отнести к своеобразной форме превращения Золушки – сироты в принцессу. У Снегурочки в сказке Вениамина Каверина «Легкие шаги» (1962) нет мачехи и злых сестер. Зато принц налицо, только зовут его Петька и у него четыре неисправленных двойки, но, когда Настенька хлопает ресницами, у Петьки с размаху ухает сердце. И отец для Настеньки находится – Пекарь, знающий, что ничего нет важнее хорошо выпеченного хлеба. Еще один такой принц, на этот раз по имени Митя, герой подзабытой и недавно переизданной «Сказки среди бела дня» (1959) Виктора Витковича и Григория Ягдфельда, тоже лепит себе принцессу из снега. Леля превращается из маленькой снежной бабы с игрушечными часиками вместо сердца в девочку, которая в конце концов волшебным образом улетает на самолете в хрустальный дворец, то есть все – таки оказывается принцессой.
Глава 16 Постсоветское сиротство
Последние два десятилетия российской действительности породили и новую реальность, и новую литературу. Произошедшие во время перестройки перемены – политические и особенно экономические – принесли детям немало трудностей, прежде всего тем, кого вихрь перемен выбросил на улицу. Современные детские авторы довольно быстро подобрались к этой теме. Две известные писательницы, пишущие для подростков, Дина Сабитова и Екатерина Мурашова, то и дело обращаются к теме сиротства[214].
Дина Сабитова пишет о ситуациях, в которых сироты попадают в хороший детский дом или находят новых родителей и опекунов, и мы поговорим о ее произведениях несколько позже. У Екатерины Мурашовой полусироты живут дома в неполной семье в нечеловеческих условиях, сироты остаются на улице безо всякой помощи взрослых. В более поздних произведениях Мурашова использует жанр магического реализма, позволяющего находить чудесное решение возникающих у детей проблем, но в ранней, написанной еще в 1991 году повести Мурашовой «Обратно он не придет!»[215] действие происходит в рамках одной реальности, и чуда не происходит. Эта история о двух детях, фактически сиротах при живых родителях: Васька – «лишенец», его мать лишили родительских прав, а Жека – «отказной», от него мать отказалась, когда ему и двух лет не было. Мальчишки бродяжничают; Васька, старший, кормит маленького Жеку, заботится о нем как о родном брате.
Вполне домашняя девочка Ольга (впрочем, у нее тоже неприятности – родители недавно развелись) совершенно случайно оказывается вовлеченной в жизнь Васьки и Жеки, обитающих в «полосе отчуждения» у железной дороги за Московским вокзалом в Санкт – Петербурге. В огромном городе, где жизнь идет своим чередом, ютятся двое бездомных детей. И никто не собирается им помогать, их сиротство никак не может обеспечить им победы.
Следующий роман Мурашовой, «Класс коррекции» (2004), тоже затрагивает тему сиротства, хотя она для него не центральная. Большинство детей, собранных в классе для отстающих и неуспевающих, – «социальные сироты», «дети алкоголиков, и больные, и запущенные, и изуродованные семейными ссорами»[216]. Антон, от чьего лица ведется повествование, живет в крохотной комнатушке в коммуналке с вечно охающей и причитающей матерью. У многих его одноклассников ситуация еще хуже: у одного мать пропала, оставив на него и его подружку семимесячную дочку, отец другой, Стеши, отстаивал свои права отцовства с помощью пистолета. Один только новенький Юра из полной семьи, у него любящие папа и мама. Юра тяжело болен, с трудом передвигается, но он способен попадать в другой мир, где может ходить, бегать и скакать на лошади. Он не только попадает туда сам, но и становится проводником в новый мир для Антона и других одноклассников. И лишь в этом мире можно, хотя и ценой жизни Юры, спасти красавицу Стешу, попавшую в беду в мире реальном. Однако оставаться в этом мире нельзя. Как пишет Лариса Рудова, «на первый взгляд действительно может показаться, что возвращение героев “трагически двусмысленно”, но развязка повести Мурашовой проникнута оптимизмом и свидетельствует о другом: ее фантастический сюжет имеет терапевтический эффект для героев и ведет их к психическому, эмоциональному и социальному взрослению»[217]. После смерти Юры и в память о нем его родители берут на себя заботу о маленькой сестренке одноклассника, оставшейся без матери. А что будет с остальными? Неизвестно.
В последнем романе Мурашовой «Одно чудо на всю жизнь» (2010) два мира – мир милых, «чистеньких» интеллигентных детей, решающих задачки по математике, играющих на скрипке и живущих с более или менее любящими родителями, и мир «уродов», беспризорников, бродяг и бандитов, но все равно, в сущности, таких же детей. Глава банды – бригады Генрих Лис уже почти взрослый и потому острее ощущает, что обретается в мрачном, безнадежно несправедливом мире. Но принадлежность к этому миру не его выбор и не его вина, он просто выброшен во «тьму кромешную». Пьянство отца обрекло его и двух младших братьев на болезнь и страдание, а после смерти родителей оказалось, что жестокость социальной системы отторгает слабых, больных, нуждающихся. Эти сироты ни у кого не вызывают жалости, им никто не хочет помогать – в них нет ничего привлекательного.
Увы, как мир относится к нам, так и мы относимся к миру. В результате, перечислив всех, кого Генка ненавидел, и «устав от перечисления, можно сказать, что Генка ненавидел почти весь мир»[218], делая исключение только для братьев, Еськи и Вальки. Однако Еська смертельно болен, а Валька – умственно отсталый. Любовь, забота о ком – то, ответственность за кого – то другого… Мы привычно ассоциируем братскую любовь и заботу с «хорошими» детками, а тут получается, что эта самая забота сидит в сердце, на вид давно очерствевшем и озлобившемся. За эту любовь Генка и получает свое чудо – возможность исцеления младшего брата. Обеспечивают чудо неизвестно откуда взявшиеся пришельцы, брат и сестра Уи и Аи. Они попадают на Землю из – за неисправности космического аппарата, но, впрочем, и у них тоже нет родителей.
В этих двух романах Мурашова обращается к жанру магического реализма. Снова напомню определение магического реализма: «Естественное и сверхъестественное, объяснимое и чудесное сосуществуют рядом друг с другом». Еще точнее эту мысль выразила известная современная писательница Ольга Славникова: «Когда Ремедиос Прекрасная возносится на небо на простынях, которые она развешивает для просушки, это и есть самая суть магического реализма»[219]. Итак, соединение несоединимого. Именно это и делает Мурашова в своих романах для подростков, соединяя вместе школьников из хороших семей и малолетних преступников, суровую постперестроечную действительность и таинственных пришельцев из космоса. В другом романе мрачная реальность класса для трудных подростков соединена с волшебным миром, царством целительной фантазии.
Зачем, собственно говоря, Мурашовой понадобился магический реализм? Дело в том, что темы ее книг настолько трудные, что в рамках критического реализма о них почти невозможно писать. «Чудесное» тут совершенно необходимо, потому что, если оставаться в рамках обыденного, роман на подобные темы для детской или даже подростковой аудитории совершенно невозможен. Как в волшебной сказке, необходимость «вторичного мира» для решения проблем основного, реального мира приводит к введению магических элементов в относительно реалистический нарратив. Понятие вторичного мира было предложено Толкином для объяснения двух параллельно существующих в романе нарративов. Салминен поясняет мысль Толкина: «Под вторичным миром я понимаю литературный хронотоп, который в каком – то виде проявляет себя в тексте и отличается от первичного мира текста. Первичный мир – это тот мир в тексте, который может быть определен как основной хронотоп»[220].
В реалистической форме темы жизни, болезни и смерти совсем не просто «переварить»; ничего хорошего современным сиротам обыденное не сулит. Поэтому возникает иной, магический пласт повествования. «Одной из уникальных черт магического реализма является уверенность в том, что читатель вслед за рассказчиком сможет воспринять и реалистическую, и магическую перспективы реальности на одном и том же уровне»[221]. Элементы магического реализма позволяют писательнице не только заглянуть гораздо глубже в детские и взрослые души, но и «обеспечить» необходимое чудо – возможность исцеления Еськи и спасения Стеши. Оба чуда происходят в мире, «может, параллельном… а может, и перпендикулярном»[222], но их результаты видны и в обычной реальности.
Глава 17 Детский дом вчера и сегодня
В каком – то смысле детский дом – это тоже иной мир. Конечно, детский дом в сегодняшней Москве вряд ли стоит сравнивать с работным домом времен Оливера Твиста, да еще в Англии, или с приютом Джона Грайера в Америке. Мне, однако, хочется сравнить сегодняшний детский дом со знаменитым зоопарком в Сан – Диего на юге Калифорнии. В этом зоопарке есть белый медведь, которого спасли, когда он был маленьким медвежонком. Маму – медведицу убили браконьеры, и медвежонок непременно бы погиб, если бы его не забрали в зоопарк. Зверя поселили в более или менее просторной вольере, но медведю там очень неуютно. Дело в том, что в Сан – Диего довольно – таки жарко, это вам не Арктика. Возникает вопрос: если уж мы взялись помогать, так почему бы не построить закрытую, с холодным воздухом вольеру?
Тот же вопрос возникает, когда читаешь современные описания даже самых лучших детских домов. Вроде и неплохо, но… Как пишет в письме благотворителю (а по – нынешнему, спонсору) Джуди Эббот, героиня уже упомянутой ранее книги «Длинноногий дядюшка»: «Цель приюта – превратить девяносто семь сирот в девяносто семь близнецов (что Вы, несомненно, знаете и сердечно одобряете)»[223].
Ее подруга Салли (которую я уже несколько раз цитировала, поскольку «Милый недруг» – это программное произведение, посвященное устройству идеального детского дома) описывает, конечно, ситуацию Америки начала двадцатого века. Однако невероятно похоже на Россию начала века двадцать первого: «Сиротки – это общий термин, многие из наших детей совсем и не сироты. У большинства есть один упорный и надоедливый родитель (или родительница), не желающий отказаться от своих прав, так что я не могу отдать их на усыновление. Но остальным жилось бы гораздо лучше в любящих приемных семьях, чем в самом образцовом заведении, какое я могла бы создать»[224].
Понятно, что если даже не рассматривать самые тяжелые случаи, когда литературное произведение полностью основано на собственном (горчайшем) опыте автора, романы о детских домах – чтение нелегкое. А уж когда основано… Примером такой литературы является автобиография Рубена Гальего «Белое на черном» (2002). Гальего остался сиротой при живых родителях и попал в страшную систему советских детских домов и интернатов для инвалидов. Несмотря на невероятные трудности, ему удалось выжить, стать писателем и даже найти свою мать. Книга для детей не предназначалась, но интересно, что ее автор уже сам стал героем детской книги[225], и в этой книге дети с тяжелыми травмами и ампутациями, лежащие в больнице, находят поддержку и утешение в автобиографии Гальего.