«– А я ведь могу сделать всё! Что бы ты хотел? Я могу!
Этого я уже вовсе не ожидал; я был и так счастлив, что вижу с глазу на глаз великого пастыря и беседую с ним, что слезы едва не подступили к горлу, и я ответил:
– Батюшка, ничего не надо!..
При этих словах отец Иоанн обнял меня и, целуя, сказал:
– Господь благословит тебя!»
Любопытно, что в воспоминаниях поэта общая исповедь Иоанна Кронштадтского рисуется в ином освещении, нежели в вышеописанном случае с гибелью женщины. Мы видим уже не взрыв народной стихии, но, напротив, ее умиротворение и нравственное обновление:
«Перед выносом Чаши с Дарами отец Иоанн обратился к толпе со следующими словами:
– Вот вы теперь примите Тела и Крови Самого Христа – и Он войдет в вас, и вы будете близки Ему, как родные. И если Господь Бог возлюбил Сына Своего, то и вас возлюбит и простит все ваши грехи… Только искренне покайтесь… припомните ваши грехи… помолитесь… и Бог простит вас.
И когда через некоторое время отец Иоанн вынес Чашу с Дарами, толпа благоговейно молчала.
При десятитысячной толпе такое молчание было поразительно; даже кликуши смолкли, только пестрело море голов, слегка преклоненных. Многие пали на колени. Мне показалось, что от тысяч сдержанных вздохов в храме пронеслась волна ветра. И отрывисто и особенно отчетливо раздалось: “Верую, Господи…”»
«ВЕРИШЬ ЛИ?»
Особенностью Иоанна Кронштадтского было то, что люди разных взглядов при встрече с ним видели в нем абсолютно разных людей. Для одних эта встреча оказывалась судьбоносной, меняющей весь строй их жизни, другим представлялась забавным или, напротив, пугающим казусом, который еще более убеждал их в своих антицерковных убеждениях. Чудеса его были столь же очевидны для одних, сколь сомнительны для других.
Василий Шустин вспоминает, как Иоанн Кронштадтский вылечил от «горловой чахотки» его отца, когда профессор Военно-медицинской академии Н.П.Симановский[27] заявил, что «ему осталось жить дней десять, а если увезти с большими предосторожностями в Крым, то он, может быть, еще протянет месяца два».
«В это время как раз вернулся в Кронштадт из одной своей поездки отец Иоанн. Послали ему телеграмму. Дней через пять он приехал к нам. Прошел к отцу в спальню, взглянул на него и сразу воскликнул: “Что же вы мне не сообщили, что он так серьезно болен?! Я бы привез Святые Дары и приобщил бы его”. Мой отец умоляюще смотрел на Батюшку и хрипел. Тогда Батюшка углубился в себя и, обращаясь к отцу, спрашивает: “Веришь ли ты, что я силою Божией могу помочь тебе?” Отец сделал знак головой. Тогда отец Иоанн велел открыть ему рот и трижды крестообразно дунул. Потом, размахнувшись, ударил по маленькому столику, на котором стояли разные полоскания и прижигания. Столик опрокинулся, и все склянки разбились. “Брось всё это, – резко сказал отец Иоанн, – больше ничего не нужно. Приезжай завтра ко мне в Кронштадт, и я тебя приобщу Святых Таин. Слышишь, я буду ждать”. И Батюшка уехал. Вечером приехал Симановский, а вместе с ним доктор Окунев, тоже специалист по горловым болезням. Им сказали об отец Иоанне и что завтра повезут моего отца в Кронштадт. Симановский сказал, что это безумие, что он умрет дорогой. (Нужно было из Ораниенбаума ехать на санях по морю, а была ветреная, морозная погода.) Но отец верил Батюшке, и на следующий день закутали его хорошенько и повезли в Кронштадт.
Батюшка приехал на квартиру, где остановился отец, и приобщил его Святых Таин. Еще два дня прожил отец в Кронштадте, каждый день видясь с Батюшкой. Когда он вернулся домой, Симановский был поражен: в горле все раны оказались затянуты; только голос отца был еще слаб. Симановский во всеуслышание заявил: “Это невиданно, это прямо чудо!” Так совершилось дивное исцеление отца по молитвам Батюшки. Отец прожил после этого 25 лет».
Нет оснований не доверять воспоминаниям Шустина, ибо придумать подобную историю с участием знаменитого врача было бы невозможно. К тому же и во многих других свидетельствах приводится эта характерная деталь: отец Иоанн именно трижды крестообразно дул на больного человека, после чего наступало исцеление.
Иным был результат попытки исцеления отцом Иоанном смертельно больного М.Е.Салтыкова-Щедрина, описанный в книге его сына К.М.Салтыкова «Интимный Щедрин». За два месяца до смерти писателя его жена настояла на том, что следует пригласить отца Иоанна.
«Моего отца нельзя было назвать верующим. Он ждал исцеления своих недугов больше от врачей, чем от Бога». Тем не менее он согласился с женой, но «строго-настрого наказал, чтобы об этом не было известно Боткину, из боязни, что профессор обидится, что его заменяют, как врача, хотя бы временно, священнослужителем. Был отдан приказ швейцару, чтобы он Боткина во время пребывания отца Иоанна не принимал под тем предлогом, что отец отдыхает…»
Приезд отца Иоанна сын писателя описывает не без иронии: «В назначенные женщиной, всегда возившей священника и бравшей за это известную мзду, час и день, у нас появился прославленный как исцелитель отец Иоанн, одетый в атласную рясу. Лицо его, как сейчас помню, было какое-то грустное, имел он усталый вид, что объяснялось тем, что во время приездов его в Петербурге возили из дома в дом, собирая, как говорят, и чему я охотно верю, без его ведома обильную дань с близких больных… Глаза отца Иоанна были замечательны, они как бы пронизывали насквозь людей, и возможно, что он был гипнотизером, благодаря чему, действительно, он мог внушать людям то, что желал. Благословив отца, отец Иоанн поставил его пред собой и, будучи отделен от него столиком, на котором лежали икона, крест и Евангелие, прочел свою знаменитую молитву, начав ее шепотом, усиливая постоянно голос и окончив ее в повелительном тоне, как бы требуя от Бога исполнения этой молитвы. Произнесена она была так, что когда затем спросили отца – понял ли он ее, – он отвечал отрицательно, зато похвалил рясу священника».
Однако развести отца Иоанна и Сергея Петровича Боткина не удалось. Проходя случайно мимо дома писателя именно в это время, знаменитый врач был привлечен видом толпы, сопровождавшей священника в Петербурге и стоявшей возле подъезда дома Щедрина. «Можно себе представить, какое замешательство произошло среди нас при виде плотной фигуры С.П., вдруг неожиданно появившейся в комнате, – пишет Константин Михайлович. – Но Боткин, добродушно улыбаясь, положил конец замешательству, пожурив последнего за то, что он захотел скрыть от него отца Иоанна, с которым он был давно знаком.
– Батюшка и я – коллеги, – пошутил Боткин, – только я врачую тело, а он душу».
Через два месяца писатель скончался. Его сын вспоминал, что «уезжая, Батюшка поцеловал отца в уста. Как нам потом объяснили, поступал он всегда так, когда видел, что помощь его бесполезна».
В этой истории много неясного, но встреча отца Иоанна с самым знаменитым медиком своего времени в доме одного из самых известных писателей прекрасно передает атмосферу в лучшем случае иронического, но куда чаще – неприязненного отношения к «Всенародному Батюшке» со стороны художественной интеллигенции. С огромным уважением относились к кронштадтскому священнику врачи, инженеры, военные и морские офицеры. Но только не писатели! Фофанов – скорее исключение, а не правило в этой закономерности.
ЛЕСКОВ И ПЕРЖАН
«А слава его (отца Иоанна. – П.Б.) и глупость общества всё растут, как известный столб под отхожим местом двухэтажного трактира в уездном городе. Зимой на морозе это даже блестит, и кто не знает, что́ это такое, – тот принимает это совсем не за то, что есть. Но мерило одурению – это верное». Именно в таких выражениях пишет об отце Иоанне Толстому Лесков в декабре 1890 года. Для Лескова Иоанн Кронштадтский не только не герой русской Церкви, историю и жизнь которой, в отличие от большинства писателей-современников, Лесков как раз хорошо знал, но – показатель общественной деградации. Лесков не сомневался, что все чудеса с исцелениями по молитвам отца Иоанна – обычное шарлатанство.
«…Зачем он всё над кем-нибудь одиноко бормочет, по приглашению, а не помолится по усердию о всех сразу», – пишет он Толстому. «На днях он исцелял одну мою знакомую, молодую даму Жукову, и живущего надо мною попа: оба умерли, и он их не хоронил».
Почему Иоанн Кронштадтский должен был отказывать в индивидуальном посещении больным, молясь непременно «о всех сразу»? Откуда писатель мог знать, что священник никогда не молился «о всех сразу»? Зачем он должен был присутствовать на похоронах тех, которые не исцелились по его молитве? Нет ответа.
Причина жгучей и какой-то болезненной ненависти Лескова к Иоанну Кронштадтскому – тоже своего рода загадка, потому что отец Иоанн относился к писателю скорее с уважением. «Я уважаю Николая Семеновича…» – как-то признался он.
Лесков ненавидел Иоанна Кронштадтского и боготворил Толстого. Настолько, что Толстой этого даже несколько стеснялся. И вот кроме целого ряда ехидных статей об Иоанне Кронштадтском и его окружении, кроме повести «Полуночники», где он высмеял нравы гостиницы для паломников при Доме трудолюбия, начиная с 1891 года и до конца своих дней Лесков буквально бомбардировал Толстого письмами, в которых язвительно высмеивал отца Иоанна, называя попеременно то Иваном Ильичом, то Пержаном[28].
«Пержан что ни спакостит, то всё “свято”», – вот примерный тон его писем об Иоанне Кронштадтском.
Крупный американский исследователь жизни и творчества Николая Лескова, автор книги «Nikolai Leskov. The Man and His Art» («Николай Лесков. Жизнь и творчество»), а также автор единственной статьи на тему «Лесков и Иоанн Кронштадтский» Hugh McLean на наш вопрос о причинах ненависти несомненно близкого к Церкви писателя, автора «Соборян», к самому по меньшей мере заметному священнику своего времени ответил, что причина эта кроется «в неприятии Лесковым ортодоксального православия». Но в начале девяностых отец Иоанн еще не отождествлялся с церковным официозом.
К сожалению, в письмах к Толстому Лесков, конечно, же сам того не замечая, нередко опускается до откровенного доносительства. Только адресатом доносов является не власть, а Толстой, главный враг власти. Лесков посылает Толстому копии чужих писем в газеты против отца Иоанна; он специально приводит случаи неудачных исцелений, после которых люди не выздоравливали, а умирали; он называет даже имена врачей, которые, позабыв о профессиональной совести, верят в Иоанна Кронштадтского, описывает карикатуры неизвестных художников на Иоанна Кронштадтского.
Любопытно, что Толстой не реагировал на эти выпады Лескова. Он отвечал неизменно вежливо, но всегда по другому поводу. Создается впечатление, что Толстой в этих местах как бы делал «глухое ухо», как будто Иоанн Кронштадтский его совсем не интересовал. Еще меньше ему были интересны какие-то репортерские слухи о «проделках» кронштадтского священника, которыми изобилуют письма Лескова. В результате получалась картина: Лесков постоянно пасует, Толстой не видит мяч.
Проблема была в том, что Лесков-то как раз был близок к русской Церкви. Автор «Соборян» и «Запечатленного ангела» искренне страдал за ее судьбу. Начиная с первой будто бы антицерковной статьи «Поповская чехарда и приходская прихоть», напечатанной в журнале «Исторический вестник» в 1883 году, и до последнего периода жизни, когда Лесков окончательно расходится с Церковью, писатель всегда искал способы не разрушения Церкви, но ее обновления. При этом он понимал, насколько это сложная задача: «Человек, который решился бы от одного своего высокоумия объявить, что он знает такие меры, – пишет он в “Поповской чехарде…”, – огласил бы этим свое дерзкое посягновение на права Церкви и тем самым подверг бы себя справедливому церковному осуждению. По духу православия это – д е л о с о б о р н о е». Под этими словами подписался бы и Кронштадтский.
Толстой же, начиная с 1881 года, то есть с момента написания статьи «Исследование догматического богословия» (более позднее название «Критика догматического богословия»), именно отрицает Церковь, и не только в ее «плохом» современном состоянии, но как многовековой институт.
Что же так неистово раздражало Лескова в Иоанне Кронштадтском и почему, пытаясь обрести в этой ненависти союзника, он обращался к Толстому? Для Лескова чрезвычайно важным было понятие искренности. В понимании Лескова Толстой – вождь не просто новой религии, но – искреннего христианства.
«Вихляется он (Толстой. – П.Б.) – несомненно, – пишет Лесков А.С.Суворину в 1883 году, – но точку он видит верную: христианство есть учение жизненное, а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлеченностью. “Все религии хороши, пока их не испортили жрецы”. У нас византизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством, желая указать в Евангелии не столько “путь к небу”, сколько смысл жизни».
А вот Иоанн Кронштадтский, в глазах Лескова, – не просто жрец, но еще и жрец-шарлатан, хитро использующий популярность в народе церковных преданий о «чудесах» в своих, в том числе и корыстных, целях. И он сумел «одурачить» часть образованного общества, что Лескова совсем уж возмущает!
«Там (в прессе. – П.Б.) везде сквозит кронштадтский “Иван Ильич”. Он один и творит чудеса… На днях моряки с ним открыли читальню, из которой по его требованию исключены Ваши сочинения. На что он был нужен господам морякам? “Кое им общение?” “Свиньем прут” все в одно болото», – пишет он Толстому. Но Толстой и к этому равнодушен. Толстой молчит.
Лескова распирает изнутри от ненависти к Пержану. Он не может молчать! А Толстого Пержан нисколько не волнует. В самом конце жизни на письменный вопрос одной неизвестной женщины, как ей относиться к покойному Иоанну Кронштадтскому, Толстой признался, что не прочитал ни единой его строки.
В глазах Лескова Пержан – это враг по сердцу. А для Толстого – это просто недоразумение.
Отличие положения Лескова от Толстого еще и в том, что Лесков-то знает, каким образом из тихих семинарских мальчиков получались важные протоиереи. Но он ничего не знает об истинных истоках сложной личности отца Иоанна, о том, как вызревало это зерно. В печати выходят первые «жития» отца Иоанна, но Лесков (и совершенно справедливо!) не доверяет им.
Лесков скончался в 1895 году. В это время отец Иоанн находился на пике славы: после встречи с императором Александром III в Ливадии он был уже неуязвим ни для светских, ни для духовных оппонентов, ни для подцензурной печати. Его публичная травля начнется с 1905 года – с объявлением свободы слова и свободы совести. Его имя соединят с самой реакционной частью русского общества, и вся либеральная интеллигенция окончательно отвернется от него. И это будет посмертная победа Лескова.
Но кто и кого здесь победил? Подавляющее большинство поклонников Иоанна Кронштадтского никогда не читали Лескова и уж точно не знали о его письмах к Толстому. Литературное окружение Лескова, за редчайшими исключениями, не интересовалось отцом Иоанном – по крайней мере до тех пор, пока он незадолго до смерти, уже слабый и больной, не освятил хоругви Союза русского народа и не был принят в члены Святейшего Синода, отлучившего Толстого. И вот тогда-то его запрезирали со всей энергией, на которую в таких случаях способна прогрессивная интеллигенция.
Но что выиграли от этого и Церковь, и русская литература? Наконец, что выиграла от этого вся Россия?
ДЕНЬГИ ОТЦА ИОАННА
Одним из самых серьезных пунктов обвинения против отца Иоанна, выдвигаемых Н.С.Лесковым, как и почти всеми критиками кронштадтского батюшки, были деньги.
В самом деле, по мере роста популярности Иоанна Кронштадтского он, по словам Надежды Киценко, из «объекта поклонения» стал превращаться в «объект индустрии». В частности, это касалось издания проповедей, которые расходились по России огромными тиражами.
В заметке «О книжках о<тца> Сергиева», опубликованной в «Петербургской газете» 27 марта 1887 года, Лесков писал о книге «Бесед» отца Иоанна, изданной А.П.Руденко и продаваемой по 25 копеек, что было, конечно, высокой ценой для «народного» издания. Автор статьи напоминал, что книги Толстого издательства «Посредник» продаются по 3 копейки и даже «по пятаку за пару». К тому же Лев Толстой «ничего не берет за свое авторское право с издателей его народных рассказов». «Стоит только Сергиеву поступить как Л.Н.Толстой, т. е. сделать известным, что он считает несовместным с христианскими целями удерживать за собой права литературной собственности на христианскую книгу <…>, нет никакого сомнения, что сверх меры дорогое и притом плохое издание г. Руденко сейчас же падет в цене, ибо непременно явится несколько издателей, которые станут издавать эти “Беседы” лучше и дешевле».
Фактически Лесков подталкивал отца Иоанна пойти по пути Толстого и отказаться от прав на свои сочинения. Притом на все сочинения, потому что никакой литературы, кроме христианской, отец Иоанн не создавал. В то же время Лесков хорошо знал, что, владея несколькими имениями в Тульской и Самарской губерниях, семья Толстого лишилась прав только на часть литературного наследия писателя, создаваемую после 1881 года, со времени духовного переворота Толстого. Всё, что было написано им до этого времени (а это автобиографическая трилогия, «Севастопольские рассказы», «Казаки», «Война и мир», «Анна Каренина» и другие сочинения), по доверенности, выданной Толстым жене, продолжало переиздаваться не в народном издательстве «Посредник», а непосредственно Софьей Андреевной, и продаваться по весьма высоким ценам. Этот компромисс, на который Толстой пошел под давлением жены, был одним из серьезных моментов разногласия между ним и толстовцами, к которым в то время принадлежал Лесков. Так что сравнение отца Иоанна с Толстым в этой части было по меньшей мере странным.