О доброте и щедрости Иоанна Кронштадтского ходили легенды. И даже его действительно яростные оппоненты не могли не признать высокие нравственные качества кронштадтского протоиерея.
Именно по линии доброты и благородства сравнивал отца Иоанна и Толстого их обоюдный поклонник А.В.Жиркевич: «…Л. Толстой и Иоанн Кронштадтский – два полюса, между которыми бьется сейчас умственная и нравственная жизнь русского народа! И там и тут – нравственная сила, вера в Бога и дела́, жизнь по вере. Оба влияют на массы, оба добры, благородны, любят людей, Родину, живут, трудятся для общего блага».
Тем не менее в статье «Номер газеты» чувствуется неприязнь Толстого к Кронштадтскому. И то, что он ни разу не называет его по имени, – не случайно. Как не случайно и то, что Толстой готов понять «даже насилие», даже «чувство мести», даже «убийства над братьями», но только не массовое поклонение памяти Иоанна Кронштадтского. Это уже то, что находится за пределами его разумения жизни.
Кроме того, Толстой не мог не знать о том, как этот «добрый старичок» отзывался о нем в печати. В дневниках писателя разных лет мы встречаем весьма интересные высказывания о кронштадтском пастыре, которые не оставляют сомнения, что Толстой часто размышлял о нем. И очень важно, что в этих записях в качестве третьей стороны почти всегда присутствует простой народ, которого Толстой как бы не может поделить с отцом Иоанном, ревнует его к Кронштадтскому, сердится, но при этом старается себя сдерживать.
«Говорил с тетей Таней (какая-то неизвестная женщина. – П.Б.), – пишет он 13 сентября 1891 года в Ясной Поляне. – Она стала хвалить Иоан<на> Кронштадт<ского>. Я возражал, потом вспомнил: благословляйте ненавидящих вас, и стал искать доброе в нем и стал хвалить его. И мне так весело, радостно стало: да, благословлять, творить добро врагам, любить их есть великое наслаждение – именно наслаждение, захватывающее, как любовь, влюбленье. Любовь врагов – ведь только на врагах-то и можно познать истинную любовь. Это наслаждение любви».
В этой записи не только четыре раза повторяется слово «любовь», но и три раза слово «враг».
Возникает чувство, что самим фактом своего существования Иоанн Кронштадтский как бы мешает Толстому «любить всех», предаваться «наслаждению любви». И дело тут не только в соперничестве за народ (что тоже немаловажно!), но и в том, что Толстой, конечно, знал о личной ненависти к нему Иоанна Кронштадтского. Знал, видимо, уже в 1891 году – отсюда это «благословляйте ненавидящих вас», – но не представлял, как на это реагировать. В лице Иоанна Кронштадтского он столкнулся с очевидно агрессивным отношением к нему уже не со стороны Церкви, а со стороны всенародного кумира. Сам Толстой никогда не чувствовал себя всенародным кумиром – он был кумиром русской интеллигенции. Вряд ли это его устраивало, поэтому он так мучительно старался выработать свою стратегию отношения к Кронштадтскому. В том же сентябре 1891 года он пишет в записной книжке: «Похвалил Иоанна Кроншт<адтского>. Как стало легко!» То есть до этого было тяжело?
Спустя пять лет в своей Ясной Поляне Толстой опять сталкивается с народным поклонением Иоанну Кронштадтскому. И снова пребывает в растерянности: как ему реагировать на это?
«Поутру беседовал с рабочими, пришедшими за книжками. Вспомнил бабу, просившую написать Иоан<ну> Кроншт<адтскому>. Религия народа такова: есть Бог и боги и святые. (Христос пришел на землю, как нынче мне сказал мужик, затем, чтобы научить людей, как и кому молиться.) Бог и святые делают чудеса, имеют власть над плотью и делают подвиги и добрые дела. Людям же надо только молиться, знать, как, кому молить<ся>. А добрые дела люди не могут делать, они могут только молиться. Вот и вся вера».
Нет сомнения, что в этих словах присутствует обида и ревность писателя! Он прекрасно понимает, что наивная вера в Христа, в святых и чудеса, которую проповедует отец Иоанн, ближе простым крестьянам, чем толстовское «разумение жизни».
Но и в среде народных сектантов и раскольников аристократическая философия Толстого имела меньше веса, нежели харизматичная личность кронштадтского «святого священника». Вокруг Иоанна Кронштадтского возникла целая секта иоаннитов, которые обожествляли его, чем, впрочем, доставляли батюшке немало хлопот и огорчений. Что же касается раскольников, тут мы имеем дело с вовсе поразительным фактом. Несмотря на то, что Толстой не раз заступался за них в своих письмах к тетке фрейлине, просил ее через императрицу помочь заключенным в Суздале раскольничьим епископам, в среде раскола Толстой воспринимался едва ли не более враждебно, чем в среде официального православия.
Толстой уважал раскольников, интересовался ими и встречался с представителями раскола и в Ясной Поляне, и в Москве. Однажды в Хамовниках его посетил старообрядческий архиепископ Савватий со своим помощником. Вот как вспоминал об этой встрече помощник: «Толстой совсем не церковный человек и в учениях св. отец вовсе не начитан. У него какая-то своя особенная вера, нехристианская, которую он и распространяет между простаками, не сведущими в Писании. Ничего хорошего я не нашел в нем. А владыка Савватий так отозвался о нем: “Дурит, говорит, барин. Возмечтал о себе, что он всё знает и лучше всех знает, а в самом христианства на вершок не хватает”». Интересна логика мысли помощника Савватия: «Коли Толстой всё знает и всякие книги читал, то почему же он ни разу не перекрестился, когда мы сели чай пить и обедать?»
Если такой умный, то почему не крестится? Той же логики держался и Иоанн Кронштадтский.
Хотя Иоанн Кронштадтский постоянно проповедовал против раскольников во время поездок по стране, они уважали его и даже любили. Правда, иногда посмеивались над ним – мол, слишком горяч!
В среде раскола отец Иоанн никогда не отождествлялся с православной церковной верхушкой. Это был «свой брат», священник, к тому же вышедший с русского Севера, где раскол был традиционно силен и, конечно, не мог не наложить определенной печати на личность самого батюшки. Больше того. В среде крайних старообрядцев, преследуемых правительством, фигура Иоанна Кронштадтского порой прямо представлялась святой еще при жизни.
В 1899 году Толстой получил письмо из сибирской ссылки от штундиста С.П.Чижова, где тот, в частности, писал о сосланных в Сибирь саратовских и астраханских старообрядцах: «Они не повинуются, свободно ходят, и за это <их> судят. Они высиживают и опять идут, проповедуют: “Илия, Энох, Иоанн Богослов на земле, а антихрист царствует”. Илией зовут Иоанна Кронштадтского, Энохом – священника Благовещенского, Иваном Богословом – старичка, который с ними строил монастырь, и его (видимо, монастырь. – П.Б.) власти запретили… Имеют со всех трех портреты, религиозно, по-православному, молятся перед ними и лобызают».
Толстой ответил ему: «О старообрядцах, которые живут с вами в одном месте, думаю, что они находятся во тьме, поклоняясь людям и их изображениям, вместо того чтобы служить Богу Духу, исполняя Его волю делами смирения и любви».
Личность Иоанна Кронштадтского волновала Толстого. В воспоминаниях людей, окружавших писателя, есть немало свидетельств, когда Толстой не скрывал своего горького чувства от того, что наиболее любимый в народе священник так резко и непримиримо отзывается о нем. «А мне грустно: почему он враждебно ко мне относится. Я не питаю к нему никакой неприязни…»
Так это было или иначе – судить трудно. Толстой занимал в этом вопросе не просто сдержанную позицию, но и очевидно принуждал себя высказываться о своем наиболее яростном критике как можно мягче, как можно уважительней. В отличие от Н.С.Лескова, который откровенно ненавидел Кронштадтского и говорил об этом всем и постоянно, Толстой, наоборот, искал всяческой возможности, чтобы оправдать отца Иоанна перед своими единомышленниками.
Его возмутили сатирические стихи, опубликованные в шестом номере газеты «Свободное слово» за 1903 год, издаваемой В.Г.Чертковым и П.И.Бирюковым в лондонской ссылке. Эта газета была органом толстовства, и Толстой чувствовал себя ответственным за ее материалы. «…Совсем не понравились стихи об Иоан<не> Кронштадт<ском>, – пишет Толстой Черткову. – Это совсем недостойно и дурно».
Предыстория появления этих стихов была неприятной и получила широкую огласку. В 1903 году российское общество было потрясено еврейскими погромами в Кишиневе. Иоанн Кронштадтский выступил с гневной проповедью против погромщиков, опубликованной в майском номере «Миссионерского обозрения». Затем проповедь вышла брошюрой, разойдясь большими тиражами.
«И когда же оно свершилось? – восклицал отец Иоанн, имея в виду кишиневское злодеяние. – На Пасхальной неделе, когда вся тварь разумная небесная и земная, ангелы и верные христиане ликуют о воскресении Христа из мертвых как начатке общего воскресения всего рода человеческого. Какое недомыслие или непонимание величайшего праздника христианского, какое тупоумие русских людей! Какое неверие! Какое заблуждение! Вместо праздника христианского они устроили скверноубийственный праздник сатане – землю превратили как бы в ад. <…> Русский народ, братья наши! Что вы делаете? Зачем вы сделались варварами – громилами и разбойниками людей, живущих в одном с вами Отечестве, под сенью и властью одного русского царя и поставленных от него правителей?»
Когда сосед и знакомый Толстого помещик А.С.Буткевич обратился к писателю с просьбой каким-то образом откликнуться на кишиневские события, тот ответил ему так: «Дорогой Анатолий Степанович, Кишиневское злодеяние меня сильно поразило, и я высказал в прилагаемом письме мой взгляд на это ужасное событие. Высказал я то же в телеграмме в 30 слов в Филадельфию, в Америку, вкратце то же самое. Цензурно же писать об этом я, по крайней мере, ничего не могу… Иоанн Кроншта<д>тский прекрасно сказал то, что всякий не озверевший человек думает и чувствует…»
Это единственный, но очень выразительный пример, когда Толстой оказался солидарен с Кронштадтским во взгляде на важную общественную проблему и фактически подписался под его словами. Но скоро ситуация кардинально изменилась.
Сразу после появления в печати «Слова» Иоанна Кронштадтского о кишиневских событиях к нему в Кронштадт приехал его духовный ученик, будущий епископ Кишиневский Серафим (Чичагов). Он убедил священника, что газеты освещают события в Кишиневе неверно и что не менее пострадавшей стороной в этом погроме оказались христиане. Об этом разговоре откровенно написала газета «Котлин», издававшаяся в Кронштадте литературным вождем иоаннитов Н.И.Большаковым: «Когда собеседник описал тяжелое положение, в котором, благодаря погрому, очутились не только семьи лиц, арестованных по поводу погрома, но и сотни христианских ремесленников, лишившихся заработка у евреев, отец Иоанн прослезился и сказал с глубокой грустью: – Я собирался написать кишиневским христианам письмо… Я напишу сейчас. – Ему подали перо и чернила. И тут же в присутствии других посетителей он написал на почтовом листе малого формата “Письмо к возлюбленным братьям, кишиневским христианам”».
Вот что писал Иоанн Кронштадтский:
«Из последующих (за первыми) газетных известий о кишиневском погроме я достоверно убедился, что евреи сами были причиною того убийства, увечий и убийств, которые ознаменовали 6 и 7 числа апреля. Уверился я, что христиане, в конце концов, остались обиженными, а евреи за понесенные убытки и увечья – сугубо награжденными от своих и чужих собратий. Это я знаю и из частных писем, писанных ко мне самыми искренними, давно живущими в Кишиневе и основательно знающими дело людьми. А потому взываю к христианам кишиневским: простите исключительно только к вам обращенную мною укоризну в совершившихся безобразиях».
Это письмо, опубликованное в той же газете «Котлин», вызвало негодование просвещенного общества, и без того уже раздраженного резкими выступлениями Иоанна Кронштадтского против Толстого. Чертков воспользовался этой ситуацией для того, чтобы «наказать» священника в своей газете «Свободное слово». Тогда и появилась на ее страницах стихотворная сатира на отца Иоанна. Любопытно, что сам Толстой инициативы своего помощника не поддержал.
Остается предположить, что Толстой с его безошибочной интуицией в оценке самых разных людей понял или почувствовал, что отец Иоанн Кронштадтский, конечно, никакой не антисемит. Прежде всего для этого у Ивана Сергиева никогда не было, если можно так выразиться, воспитательной и образовательной базы. Он вырос не на юге России, а на крайнем Севере, где «еврейского вопроса» не существовало. Единственные инородцы, с которыми сталкивался в детстве и отрочестве Ваня Сергиев, были архангельские немцы, компактно проживавшие в немецкой слободе и, надо признать, довольно высокомерно относившиеся к беднейшему и плохо организованному русскому населению. Бывало, на архангельском рынке случались стычки русских с немцами, когда последние, понаблюдав за торгом какого-нибудь русского бедняка из-за десятка яиц, смеясь, платили первоначально запрошенную цену и забирали на его глазах весь товар. Не случайно именно к немцам впоследствии у отца Иоанна было наиболее настороженное отношение. «…Я их боюсь, немцев, уж очень они вездесущие», – несколько странно выразился он в присутствии одного пытливого юноши на палубе своего катера по пути из Кронштадта в Петербург.
Ему же он изложил и свой взгляд на евреев: «Я не враг евреев, уже потому, что Христос из их среды, и если они гордятся, в своих молитвах произнося ежедневно: “О, Господи, благодарим Тебя, что выбрал нас из всех народов”, то им есть Кем гордиться, ведь Спаситель мира от них, и я в этом народе вижу совсем другое. Народ, переживший столько народов на земле, народ, родивший Истину, должен остаться живым свидетелем того, что Истина вечна, и равно как нельзя уничтожить Истину, так нельзя уничтожить тех, от кого эта Истина происходит. Кто только любит истинное искусство и кто в душе культурный человек, тот ведь не будет уничтожать старинных памятников. Согласись, мое дитя, что иудейский народ – это старый памятник…»
Это был, возможно, и односторонний взгляд на евреев православного священника, но увидеть в нем признаки антисемитизма, согласитесь, трудно.
С тем же самым юношей на корабле у священника состоялся разговор о кишиневском погроме:
«Да, но это уничтожали подонки нашего общества, – это делал не русский народ, а это делали преступники. Это делали несчастные люди, которые достойны наказания. Нет, нет, это не русский народ, а это убийцы, и они понесут законную кару. Я об этом говорил проповедь в соборе. Нельзя убивать, нельзя! – При этих словах он встал и начал ходить взад и вперед. – Жизнь человека есть святой сосуд Божественного Промысла. Надо не убивать, а учить; не обижать, а говорить! Наша матушка Русь велика и безгранична, народов много у нас, мы все сыны одного Отечества».
Кроме того, надо вспомнить об особенностях образования и, что еще более важно, самообразования Иоанна Кронштадтского. Его сознание, как губка, было пропитано ветхозаветными образами, которые он воспринимал не как литературных героев, но как абсолютно реальных людей. Он постоянно перевоплощался в эти образы в раннем дневнике, как бы ставил себя на их место. И вот вопрос: можно ли всерьез считать антисемитом православного священника, который убежден, что Христос был первым христианским священником «по чину Мельхиседекову»?
Но отношение отца Иоанна к евреям, по-видимому, сильно изменилось в самом конце его жизни. Во многом это было связано с тем, что после 1905 года и до конца жизни священника либеральные газеты, которые в дружественных отцу Иоанну периодических изданиях («Новое время», «Московские ведомости» и др.) назывались не иначе как «еврейские», подвергали его самой беспощадной травле, превратив искреннего священника, в сущности, всегда далекого от всякой политики, в какой-то отвратительный символ крайней общественно-политической реакции.
Почему же именно отец Иоанн был выбран на эту роль? Возможно, именно потому, что его авторитет в народе был невероятно высок, и в ситуации «всероссийского плебисцита» по законам любого плебисцита главной мишенью для битья и должен был оказаться самый авторитетный в Церкви человек. Ну и, конечно, важную роль в этом сыграла жесткая позиция Иоанна Кронштадтского по отношению к Толстому, который, в свою очередь, и тоже против своей воли, был поднят на щит – уже революционным движением – как враг самодержавия.
Первая атака на отца Иоанна со стороны прессы и началась с того, что он сам бросил вызов Толстому. Однако Толстой этот вызов не принял, от войны уклонился. Зато его охотно приняло либеральное общество, грудью вставшее на защиту Толстого. Не исключено, что Толстой с его аристократической деликатностью понимал: Иоанн Кронштадтский – слишком слабый, слишком уязвимый для него враг на поле публицистики. Но самое главное – Толстой никогда не ставил перед собой задачи уничтожения конкретных врагов: он всегда боролся со взглядами, а не с людьми.
Так или иначе, но у Толстого после 1905 года, были все возможности, чтобы публично ответить Кронштадтскому, и нетрудно догадаться, кто победил бы в этом словесном поединке. Он этого не сделал.
Было ли это свидетельством его силы или его слабости? Это не такой простой вопрос. Толстой повел себя по отношению к Кронштадтскому благородно, но и со слишком заметным и выразительным «барским» отношением. Для Толстого ввязаться в войну с Кронштадтским означало прежде всего признать его громадный авторитет в народе. Но и не только в народе. Поклонницей отца Иоанна была родная сестра писателя Мария Николаевна Толстая, монахиня Шамординской женской обители, возникшей по инициативе оптинского схимонаха Амвросия. Толстой трижды приезжал в Оптину и трижды встречался с Амвросием. Возможно, он не знал, что в Оптиной пустыни царил настоящий культ Иоанна Кронштадтского, но, конечно, узнал бы об этом, если бы занялся вопросом всерьез.
Именно нежелание Толстого серьезно относиться к Иоанну Кронштадтскому представляется признаком его слабости, а не силы. В этом вопросе он умыл руки, почти как Победоносцев в вопросе с ним самим. Он сделал «глухое ухо» и промолчал.