Анна.
Воскресенье, 13 июня 1943 г.
Дорогая Китти!
Папа поздравил меня с днем рождения в стихах, которые ты непременно должна прочитать. Поскольку Пим творит на немецком, Марго засела за перевод.
Суди сама, как она преуспела в своем добровольном труде. Пропущу начало: короткое перечисление событий года. А вот, что следует потом:
Куплет, посвященный теме еды, Марго не смогла перевести в рифму, поэтому я его пропущу. Ну и как тебе нравится это произведение?
Кроме стихов я получила чудесные подарки. Например, толстую книгу на мою любимую тему: римская и греческая мифология. В сладостях тоже нет недостатка: каждый поделился со мной последним. Так что меня, как самую младшую в нашем подпольном семействе, слишком балуют, больше, чем я этого заслужила.
Анна.
Вторник, 15 июня 1943 г.
Дорогая Китти!
У нас здесь много чего произошло, только боюсь, что моя пустая болтовня тебе надоела, и ты уже не рада так часто получать от меня письма. Поэтому ограничусь кратким описанием.
Господину Фоскейлу так ничего и не вырезали. Когда сделали надрез, обнаружили рак желудка в такой запущенной стадии, что операция уже помочь не могла. Разрез зашили, больного три недели продержали в больнице, где его хорошо кормили, а потом отпустили домой. Но сделали при этом чрезвычайную глупость: рассказали бедняге, что его ожидает. Теперь он не в состоянии работать, сидит дома в окружении своих восьмерых детей и думает только о предстоящей смерти. Мне его ужасно жалко, и я еще больше переживаю из-за того, что мы не можем выходить на улицу. Иначе я бы часто его навещала и, возможно, как-то отвлекла. Для нас настоящая драма, что мы не видим милого Фоскейла. Он нам рассказывал обо всем, что происходило на складе и в конторе. Он помогал нам и поддерживал нас лучше всех, и нам так его не хватает.
В следующем месяце мы должны сдать новым властям радиоприемник. Вместо него, нашего большого Филиппса, мы получим крошечное радио, приобретенное Кляйманом на черном рынке. Так жаль приемника, но дом, где скрываются люди, должен быть вне подозрений! А новое радио мы, конечно, установим у нас наверху. Нелегальный приемник присоединится к нелегальном евреям, живущим на нелегальные продуктовые карточки.
Каждый пытается приобрети старое радио, чтобы сдать его вместо своего "источника мужества". Я не преувеличиваю — чем хуже ситуация за окном, тем важнее голос из эфира, который каждый раз призывает не терять надежду:
"Поднимите головы, соберите силы, придут когда-то и иные времена!"
Анна.
Воскресенье, 11 июля 1943 г.
Дорогая Китти!
В который раз я снова обращаюсь к теме воспитания. Должна сказать, что очень стараюсь быть приветливой, милой и всем помогать. И вообще, готова на все, чтобы замечания не наступали на меня непрерывным потоком. Так трудно стараться для людей, которых не выносишь, ведь это значит — притворяться. Но я замечаю, что достигаю гораздо большого, проявляя иногда лицемерие, вместо того, чтобы по моей старой привычке высказывать свое мнение (хотя никто его не спрашивает и не считается с ним). Конечно, я не всегда последовательна в этой роли и не могу сдержаться в случаях явной несправедливости. И тогда все снова целый месяц твердят о самой несносной грубиянке на свете. Не правда ли, меня можно пожалеть? К счастью, я не нытик по натуре, иначе скисла бы совсем и не смогла сохранить хорошее настроение.
Стараюсь увидеть смешное в этих нападках, но это проще, когда они направлены на кого-то другого, а не на тебя лично.
Теперь о другом. Я решила (и это далось мне нелегко) стенографией больше не заниматься. Во-первых, тогда я смогу уделить больше времени другим предметам, во-вторых, из-за глаз: у меня с ними неприятности. Я становлюсь все больше близорукой, и мне давно пора носить очки. (Представляю себе, как потешно я в них буду выглядеть!). Но ты знаешь: мы сидим в подполье…
Вчера все в доме только и говорили, что об Анниных глазах, и у мамы даже возникла мысль: не пойти ли мне к окулисту с госпожой Кляйман? У меня голова закружилась от такой идеи — это не что-нибудь! На улицу! Только представить себе: на улицу! Даже думать об этом странно. Сначала я страшно испугалась, а потом обрадовалась. Но все не так просто: не все согласились с этим решением, хотя Мип была готова идти со мной хоть сейчас. Но нет, сначала нужно было хорошо обдумать, можем ли мы так рисковать. А я уже схватила свой серый плащ из шкафа, оказавшийся таким маленьким, как будто его носит моя младшая сестренка. Он не застегивается, и кайма распоролась.
Ужасно любопытно, пойду я все-таки к врачу или нет. Думаю, что нет. Тем более, англичане высадились в Сицилии, и папа предсказывает скорый конец войне.
Беп приносит мне и Марго много бумажной работы, которой мы очень рады.
И Беп теперь не так загружена. Сортировать письма и делать записи в приходной книге может каждый, но мы стараемся особенно. Мип — настоящий ломовой ослик, столько таскает на себе! Почти ежедневно где-то достает для нас овощи и привозит их на велосипеде в больших сумках. А по субботам она приносит каждому по пять библиотечных книг.
Поэтому мы не можем дождаться субботы, как маленькие дети — подарка. Обычным людям не понять, что означают книги для жителей Убежища. Чтение, учеба и радио — только этим мы живем.
Анна.
Воскресенье, 13 июля 1943 г.
СТОЛИК.
Вчера днем я, заручившись папиным согласием, спросила Дюсселя (причем очень вежливо!), не станет ли он возражать, если я буду дополнительно заниматься за письменным столиком в нашей комнате два раза в неделю с четырех до пол шестого. Сейчас этот столик в моем распоряжении ежедневно с пол третьего до четырех, поскольку Дюссель в это время спит. А остальное время он — единственный хозяин всей комнаты. В гостиной днем всегда очень шумно, там не позанимаешься, да и за общим столом обычно сидит папа. Так что все права на моей стороне, и даже можно было обойтись без такой вежливой просьбы. Но угадай — что ответил многоуважаемый Дюссель? "Нет!"
Наотрез, без комментариев: "Нет!".
Я была возмущена и решила так просто не отступать, поэтому попросила его объяснить причины отказа. И вот как он ловко дал мне отпор: "Я тоже должен работать: завершить свой учебный курс, не зря же я его начал. Это настоящая работа, а не какая-нибудь мифология, вязание и книжки. Тоже мне серьезные занятия. Нет, стол я не уступлю!".
Мой ответ: "Господин Дюссель, я ведь тоже учусь. И мне на это дается слишком мало времени. Очень прошу вас серьезно подумать над моим предложением".
После этих слов вежливая Анна повернулась и ушла и целый день делала вид, будто не замечает профессора. Я просто кипела от злости, и считала Дюсселя невозможным (так оно и есть!), а себя очень тактичной и обходительной.
Вечером мне удалось остаться наедине с Пимом. Я рассказала ему о положении дел и обсудила дальнейшие действия. Уступать Дюсселю я не собиралась и хотела разрешить проблему сама, без вмешательства других. Папа дал мне несколько советов и предупредил, что лучше отложить спор до завтра: сейчас я слишком на взводе. Но я ждать не могла, и когда посуда была вымыта, начала с Дюсселем разговор. Папа сидел в соседней комнате, что придавало мне уверенности. Я начала: "Господин Дюссель, боюсь, что вы не нашли нужным подумать о моей просьбе, не могли бы вы все-таки отнестись к ней внимательнее?". Дюссель ответил с милейшей улыбкой: "Всегда и во все времена готов обсудить этот (по-моему, уже закрытый) вопрос". Я продолжала, хотя Дюссель непрерывно меня прерывал: "С самого начала мы договорились о том, что делим комнату и имеем равные права. Вы занимаетесь по утрам, значит вторая половина дня должна быть моя. А я прошу вас всего о нескольких часах в неделю. Разве не справедливо?".
При этих словах Дюссель вскочил, как будто его укололи иголкой. "Кто здесь говорит о правах? И где я, по-твоему, должен находиться? Придется попросить господина ван Даана выделить для меня уголок на чердаке. Мне абсолютно негде работать! А ты только и знаешь, что со всеми ссориться! Вот, если бы твоя сестра обратилась ко мне с подобной просьбой, для которой она, кстати, имеет гораздо больше оснований, я бы ей не отказал. Но ты…". И последовал пассаж о мифологии и вязании, в общем, Анна опять во всем виновата. Я оставалась спокойной и дала Дюсселю высказаться. А он продолжал: "Да, что с тобой вообще говорить, бессовестной эгоисткой. Была бы твоя воля, ты бы ни с кем не считалась. Никогда не видел такого ребенка. Однако придется уступить, а то потом еще обвинят в том, что Анна Франк из-за меня провалилась на экзамене. Потому что из-за господина Дюсселя она не могла сидеть за письменным столом!".
При этих словах Дюссель вскочил, как будто его укололи иголкой. "Кто здесь говорит о правах? И где я, по-твоему, должен находиться? Придется попросить господина ван Даана выделить для меня уголок на чердаке. Мне абсолютно негде работать! А ты только и знаешь, что со всеми ссориться! Вот, если бы твоя сестра обратилась ко мне с подобной просьбой, для которой она, кстати, имеет гораздо больше оснований, я бы ей не отказал. Но ты…". И последовал пассаж о мифологии и вязании, в общем, Анна опять во всем виновата. Я оставалась спокойной и дала Дюсселю высказаться. А он продолжал: "Да, что с тобой вообще говорить, бессовестной эгоисткой. Была бы твоя воля, ты бы ни с кем не считалась. Никогда не видел такого ребенка. Однако придется уступить, а то потом еще обвинят в том, что Анна Франк из-за меня провалилась на экзамене. Потому что из-за господина Дюсселя она не могла сидеть за письменным столом!".
И так далее и так далее, повторить эту околесицу я не в состоянии.
Господи, так хотелось дать ему по роже и шмякнуть о стенку — гадкого вруна!
Но я взяла себя в руки и подумала: "Спокойно, это ничтожество не достойно моих переживаний!".
Наконец Дюссель выговорился и с лицом, выдающим одновременно триумф и поражение, вышел из комнаты. Однако не забыл прихватить пальто с карманами, полными продуктов, которые передала его жена.
Я побежала к папе и передала ему наш разговор, так как он не все расслышал. Пим решил сам поговорить с Дюсселем. Их беседа состоялась в тот же вечер и продолжалась полчаса. Речь шла все о том же: имеет ли Анна право пользоваться письменным столом. Папа сказал, что они это когда-то уже обсуждали. Тогда он уступил Дюсселю, как старшему, не считая однако эту уступку справедливой. Дюссель ответил, что я выдвинула против него разные обвинения: он якобы возомнил себя хозяином комнаты и хочет всем распоряжаться. Тут папа возразил: он сам слышал, что я ничего подобного не говорила. В общем, туда-сюда, папа доказывал, что я не эгоистка, заступался за мою «бесполезную» работу, а Дюссель продолжал ворчать. В итоге он согласился уступить мне столик два дня до пяти часов. При этом с пяти до пол шестого он демонстративно усаживался за него. Как можно так валять дурака!
Но если человек так глупо принципиален и мелочен в 54 года, то его уже не изменить…
Анна.
Пятница, 16 июля 1943 г.
Дорогая Китти!
Снова взлом, но в этот раз настоящий! В семь утра Петер спустился, как обычно, на склад и увидел, что двери склада, а также наружная открыты настежь. Он тут же доложил об этом Пиму, который слушал радио в директорском кабинете. Вместе они поднялись наверх. Тут же последовали указания, обычные для подобных ситуаций: не мыться, соблюдать тишину, к восьми часам закончить утренние процедуры и после этого не пользоваться туалетом. Мы все были рады, что ночью ничего не слышали и хорошо выспались. Нас удивило, да и возмутило, что никто из наших помощников долго не приходил, и мы оставались в неизвестности. Наконец, в пол двенадцатого появился Кляйман и рассказал, что воры действовали ломом. На складе было совершенно нечего взять, поэтому они поднялись на второй этаж и унесли оттуда два ящичка с деньгами, по сорок гульденов в каждом, пустые чековые книжки, и самое главное — наши талоны на сахар, на целых 150 килограмм. Достать новые карточки будет очень непросто.
Господин Куглер предполагает, что воры из той же шайки, что и предыдущие, которые шесть недель назад пытались попасть внутрь, но не смогли.
Конечно, этот случай вызвал переполох, впрочем, волнения и паника стали у нас в Убежище привычными. Мы, конечно очень рады, что пишущие машинки и касса были надежно спрятаны в нашем платяном шкафу.
Анна.
P.S. Высадка в Сицилии. Еще один шаг к…
Понедельник, 19 июля 1943 г
Дорогая Китти!
В воскресенье север Амстердама сильно бомбили. Разрушения нанесены страшные: целые улицы в развалинах, и не так скоро удастся освободить лежащих под ними людей. Пока насчитывают двести погибших и несчетное количество раненых. Больницы переполнены. Мы слышали, что дети искали своих мертвых родителей среди тлеющих руин. Дрожь охватывает, когда вдалеке снова раздаются глухиие удары — предвестники новой беды.
Анна.
Пятница, 23 июля 1943 г.
Дорогая Китти!
Беп снова сумела приобрести тетради, точнее, приходные и учетные книги для моей помешанной на бухгалтерии сестры! Обычные тетради тоже можно купить, но не спрашивай меня, какие. Эти тетрадки с надписью "Продаются без талонов" такая же халтура как и все бесталонные товары. Двенадцать жалких страничек серой криво разлинованной бумаги. Марго сейчас думает, не поступить ли ей на заочные курсы чистописания. Думаю, это, действительно, что-то для нее. А мне мама не разрешает — из-за глаз. Вот ерунда, на самом деле, что бы я ни делала, результат тот же. Ты, Китти, не знаешь, что такое война и даже, несмотря на мои письма, не можешь представить себе до конца жизнь в Убежище. Поэтому тебе будет интересно и забавно узнать, что мечтает сделать каждый из нас в первый день выхода на свободу.
Марго и господин ван Даан мечтают залезть в горячую ванну и просидеть там не менее получаса, а госпожа ван Даан — наесться пирожных. Дюссель, разумеется, помчится к своей Шарлотте. Мама грезит о чашечке кофе, а папа немедленно навестит господина Фоскейла. Петер пойдет в кино. А я? Я буду так счастлива, что не знаю, что сделаю! Прежде всего, я так хочу оказаться в собственной квартире, снова быть свободной и пойти в школу!
Беп предложила купить для нас фрукты. Стоят всего-то ничего. Виноград пять гульденов за килограмм, крыжовник 70 центов за полкило, один персик 50 центов, килограмм дыни 1.50. А между тем в каждой газете написано огромными буквами: "Вздувание цен равносильно ростовщичеству!"
Анна.
Понедельник, 26 июля 1943 г.
Дорогая Китти!
Вчера был беспокойный день, и мы до сих пор взволнованы. Ты уже, наверно, заметила, что ни один день у нас не проходит без волнений. Утром, во время завтрака мы услышали предупреждающую сирену, чему не придали особого значения: такое предупреждение означало, что вражеские самолеты только на побережье. После завтрака я прилегла — очень болела голова.
Потом, примерно в два часа спустилась в контору. Марго как раз закончила сирена. Мы побежали наверх и вовремя: пять минут спустя стали стрелять так сильно, что все собрались в коридоре. За выстрелами последовали бомбы, казалось, что весь наш дом трясется. Я прижимала к себе чемоданчик — скорее просто, чтобы за что-то уцепиться, чем в самом деле бежать. Ведь улица для нас не менее опасна, чем бомбежки. Через полчаса снаружи стало спокойнее, но смятение в доме сохранялось. Петер спустился со своего наблюдательного поста на чердаке, Дюссель уселся в главной комнате конторы, а госпожа ван Даан чувствовала себя безопаснее в директорском кабинете. Господин ван Даан наблюдал за налетом с мансарды. Мы решили присоединиться к нему и увидели возвышающееся над домами густое облако дыма, напоминающее туман. Пахло гарью. Конечно, страшное зрелище — такой большой пожар, но опасность для нас, к счастью, миновала, и мы занялись нашими повседневными делами. Вечером во время ужина — снова тревога. Еда была очень вкусная, но аппетит у нас сразу пропал, во всяком случае, у меня — уже от одного звука. Однако, в течение сорока пяти минут ничего не произошло. Только вымыли посуду, опять сирены. "О, нет, это слишком — второй раз за день!". Но наше мнение ничего изменить не могло, и снова началась бомбежка, в этот раз со стороны аэропорта. Самолеты снижались, взлетали, все гудело, жужжало — жутко до ужаса. В какой-то момент я подумала: "Вот упадет бомба, и ничего от нас не останется".
Представляешь, уже в девять часов я пошла спать, меня просто ноги не держали. Проснулась с боем часов в пол двенадцатого ночи: и что слышу — самолеты! Дюссель как раз раздевался, но мне было не до него, и я, вскочив с кровати, побежала к папе. Потом вернулась к себе, но в два часа — повторение сценария. Наконец, все затихло, и в пол третьего я заснула. Семь часов. Вскакиваю в испуге и слышу, что ван Даан разговаривает с папой. Моя первая мысль была о ворах. Ван Даан как раз произнес: «Все». Значит, думаю я, все украли! Оказалось, вовсе нет, наоборот. Замечательная новость, лучшая за последние месяцы, а возможно, и с самого начала войны: Муссолини сдал полномочия, и во главе итальянского правительства встал король. Мы ликовали! После вчерашнего кошмара — такое потрясающее известие и… надежда! Надежда на конец, надежда на мир.
Куглер зашел ненадолго и рассказал, что фабрика Фоккера сильно разрушена. Утром опять сирены и самолеты, я просто задыхаюсь от них, не могу выспаться, и не могу заставить себя заниматься. Но новость об Италии продолжает радовать и волновать. Что принесет нам конец года?