Анна.
Пятница, 24 декабря 1943 г.
Дорогая Китти!
Мы здесь так зависим от нашего настроения — кажется, что я только об этом и пишу. У меня оно в последнее время меняются особенно часто. Известное высказывание "от ликующей радости к глубокому унынию" подходит здесь, как нигде. Первое из этих чувств я испытываю, когда сравниваю нашу судьбу с другими еврейскими детьми. А в уныние впадаю, когда, например, госпожа Кляйман приходит к нам и рассказывает о хоккейном клубе своей Йоппи, о прогулках на каноэ, спектаклях и чайных сборищах с друзьями. Не думай, что я завидую Йоппи, но так хочется настоящего веселья, чтобы смеяться до боли в животе! Особенно сейчас, когда в Рождество и Новый год мы сидим взаперти.
Пусть неблагодарно с моей стороны писать такое, но должна же я иногда излить свое сердце, а бумага, в конце концов, все стерпит.
Если кто-то заходит к нам с улицы, приносит с собой холод и мороз, мне хочется закрыться с головой одеялом, чтобы не думать: когда же, наконец, мы сможем вдохнуть свежий воздух? И эти мысли приходят снова и снова, как я не стараюсь отгонять их и быть сильной.
Поверь мне, когда полтора года сидишь в четырех стенах, то иногда терпению приходит конец! Ничего не могу поделать с этими чувствами, хотя знаю, что мы должны быть благодарны судьбе. Я мечтаю поездить на велосипеде, танцевать, петь, смотреть на мир, почувствовать себя юной и свободной, но не имею права высказать все это. Ведь если мы все, восемь человек, начнем жаловаться и ходить с мрачными лицами, что же это будет?
Иногда я думаю: понял бы кто-то меня, простил бы мою неблагодарность, независимо от того, еврейка я или нет, и увидел бы во мне лишь девочку, которой так хочется свободы и радости? Не знаю и не могу говорить об этом ни с кем, потому что боюсь расплакаться. Слезы приносят облегчение, если плачешь не в одиночестве. Мне так не достает мамы, которая понимала бы меня.
И поэтому я часто думаю, когда пишу или чем-то занимаюсь, что стану такой мамой для своих детей, какую хотела бы иметь сама. Мамой, которая обращает внимание не на слова, а на дела и чувства. Нет, я не в состоянии это описать. Хорошо, что мама ничего не замечает, иначе она бы чувствовала себя очень несчастной. Что ж, достаточно на сегодня жалоб, но оттого, что я изложила их на бумаге, действительно стало легче!
Анна.
По мере приближения Рождества я все чаще думаю о том, что Пим рассказал мне год назад. Мне в то время не было ясно до конца, что он имел в виду, но зато понятно это сейчас. Если бы он снова начал такой разговор, я, может, дала бы ему почувствовать, как понимаю его! Думаю, что он заговорил тогда об этом, потому что постоянно слышит о "сердечных тайнах" других, а ведь и у него есть потребность выразить свои чувства. Пим почти никогда не говорит о себе. Марго, наверно, и не подозревает, что у него на душе. Бедный Пим, он пытается убедить себя, что все забыл. На самом деле это невозможно. Конечно, он видит мамины ошибки, но привык смиряться с ними. Надеюсь, что буду похожа на него, но не испытаю того, что переживает он!
Анна.
Понедельник, 27 декабря 1943 г.
Дорогая Китти!
В пятницу утром я впервые в жизни получила подарки к Рождеству. Наши девушки, Кляйман и Куглер подготовили для нас замечательный сюрприз. Мип испекла большой пирог с надписью: "Мир в 1944", а Беп подарила печенье настоящего довоенного качества.
Я, Петер и Марго получили по пачке йогурта, а остальные — по бутылке пива. Все было красиво и празднично упаковано в отдельные пакеты.
Рождество промелькнуло незаметно.
Анна.
Среда, 29 декабря 1943 г.
Дорогая Китти!
Вчера вечером меня опять посетили печальные мысли. Я снова и снова вспоминала бабушку и Ханнели. Милая бабуля, мы мало думали о твоих страданиях. А ты так любила нас и всегда пыталась что-то для нас сделать. И при этом оберегала нас от горькой правды [8]. Но и мы не оставляли бабушку в беде. Она все прощала мне, как бы безобразно я себя ни вела. Бабуля, любила ли ты меня по-настоящему или, как другие, никогда не понимала? Не знаю. А какой одинокой она, вероятно, себя чувствовала, хотя мы всегда были с ней!
Человек может быть одинок, несмотря на любовь многих, если никто не считает его самым любимым!
А Ханнели? Жива ли она? И что делает? О Господи, сохрани ее для нас! О Ханнели, думая о тебе, я осознаю, что и меня могла постигнуть такая же судьба. Почему же я часто недовольна жизнью? Я должна быть довольна и благодарна, а грустить имею право лишь, когда думаю о печальной участи других. Я просто эгоистична и труслива.
Почему мне постоянно мерещатся всякие страхи — в такой степени, что я кричать готова? Я мало доверяю Богу, а ведь он так много сделал для меня, хотя я этого не заслужила, и по-прежнему веду себя недостойно.
Когда думаешь о своих близких, остается только плакать. Плакать целые дни и молиться, что Бог спасет хоть немногих. Как я надеюсь, что мои молитвы помогут!
Анна.
Четверг, 30 декабря 1943 г.
Дорогая Китти!
После последних крупных ссор у нас царит мир: как между нами, Дюсселем и верхними, так и у ван Даанов. Но сейчас снова собираются темные тучи, а причина…: еда. Госпоже ван Даан пришла в голову абсурдная идея — ради экономии меньше жарить картошки по утрам. Мама, Дюссель и остальные были абсолютно не согласны с ней, в результате каждая семья жарит картошку для себя. Но теперь ведутся споры о неравном распределении жира, и маме приходится восстанавливать справедливость. Если все это кончится чем-то интересным, я тебе сообщу. В последнее время у нас все больше готовят раздельно: мясо (им жирное, нам без жира). Верхние варят суп, а мы нет. Они чистят картошку, мы скребем. Покупки тоже — каждый для себя. А сейчас то же и с жареной картошкой.
Если бы можно было во всем отделиться от них!
Анна.
P.S. Беп принесла мне открытку, с портретом всей королевской семьи.
Юлиана выглядит на ней очень молодой, да и королева тоже. Все три девочки прелестны. Мило, что Беп так внимательна ко мне, правда?
Воскресенье, 2 января 1944 г.
Дорогая Китти!
Сегодня утром мне нечем было заняться, вот я и просмотрела дневник. В нем оказалось много писем, в которых я пишу о маме в таких резких выражениях, что я сама испугалась и спросила себя: "Анна, неужели ты могла говорить о ней с такой ненавистью?"
Так я и сидела перед открытой тетрадкой и думала, почему я была полна вражды и злости и доверила все это тебе. Я пыталась понять ту Анну, какой она была год назад и простить ее. Моя совесть не успокоится, пока я не найду объяснения своим чувствам.
Быстрые смены настроений и вспыльчивость закрывают мне глаза (не в буквальном смысле, конечно), мешают смотреть на вещи объективно, поставить себя на место других, спокойно подумать над их словами. В результате, я обижаю людей, причиняю им боль… Я слишком занята собой, замыкаюсь в себе и все печали доверяю дневнику. Конечно, в дневнике я также описываю нашу жизнь, но многие страницы можно было бы выбросить из него…
Я ужасно злилась на маму, что нередко случается и сейчас. Да, она не понимала меня, но ведь и я не пыталась ее понять. Конечно, она любит меня, а я доставляла ей немало неприятностей. Трудные обстоятельства нашей жизни заставляют ее часто нервничать и огорчаться. Не удивительно, что в такой ситуации между нами не возникло понимания. А я все воспринимала всерьез, обижалась, грубила и расстраивала ее еще больше. Так накапливались наши взаимные расхождения и обиды. Это было нелегкое время для нас обеих, но сейчас оно позади. Наверно, и меня можно понять в том, что я раньше не осознавала своих ошибок и слишком жалела себя.
Если мне сейчас случится рассердиться, то я дам волю чувствам наедине, чтобы никто не слышал моих ругательств и топанья ног! Я уже давно не доводила маму до слез, и нервы у нее немного успокоились. Я обычно помалкиваю, если чем-то недовольна, и она тоже, и поэтому наши отношения сейчас стали гораздо лучше. Но любить ее беззаветной любовью ребенка — этого я не могу.
Я успокаиваю совесть тем, что лучше доверять мои излияния бумаге, чем заставлять маму из-за них переживать.
Анна.
Четверг, 6 января 1944 г.
Дорогая Китти!
Сегодня я должна признаться тебе в двух вещах, что займет немало времени. Но мне необходимо с кем-то поделиться, и лучше всего с тобой, потому что ты никогда меня не предашь!
Сначала о маме. Я часто жаловалась тебе на нее и сама старалась быть с ней любезной. Вдруг я поняла, что мне в маме не хватает. Она часто говорила, что видит в нас скорее подруг, чем дочерей. В этом, наверно, есть что-то хорошее, но все же подруга не может заменить маму. А мне нужна мама, перед которой я преклонялась бы, и которая была бы для меня идеалом. А моя мать, если и пример для меня, то в обратном отношении: я бы как раз не хотела быть такой, как она. Наверняка, Марго думает об этом иначе и то, что я пишу тебе сейчас, она бы никогда не поняла. А папа избегает всех разговоров о маминых недостатках.
Мать в моем представлении должна быть прежде всего тактичной по отношению к своим детям — в любом возрасте. Не так, как моя мама, которая откровенно высмеивает меня, когда я плачу — не от физической боли, а по другим причинам.
Одного случая, может, не очень важного на первый взгляд, я ей никогда не прощу. В тот день у меня был назначен прием к зубному врачу. Мама и Марго пошли со мной и совсем не возражали, что я беру с собой велосипед. А когда я вышла от доктора, они радостно сообщили, что собираются в город, чтобы на что-то посмотреть или купить, я уже точно не помню. Я, конечно, хотела пойти с ними, но не могла — из-за велосипеда. От обиды у меня полились слезы, а мама с Марго стали смеяться надо мной. Я просто пришла в исступление и прямо на улице показала им язык. Помню, что проходящая мимо маленькая женщина взглянула очень испуганно. Я вернулась домой и еще долго плакала. Странно, что при всех ранах, которые мне когда-то нанесла мама, больней всего кажется эта. Я ужасно разозлилась тогда!
Второй вопрос, о котором я хочу с тобой поговорить, для меня очень непростой, потому что касается меня лично. Я не ханжа, Китти, хотя когда они здесь открыто обсуждают свои посещения туалета, все во мне сопротивляется.
Вчера я прочитала статью Сиз Хейстер о том, почему люди краснеют. Кажется, что написано это специально для меня. Краснею-то я не часто, но все остальное в статье — обо мне. Там написано, что девочки в переходном возрасте становятся замкнутыми и задумываются обо всех переменах, которые происходят с их телом. Вот и у меня так, и мне кажется, что в последнее время я стесняюсь Марго, маму и папу. А Марго совсем не стесняется, хотя она гораздо застенчивее меня.
Мне кажется таким чудесным то, что происходит со мной не только снаружи, но и изнутри. Я никогда не говорю об этом ни с кем, только с самой собой. Всегда во время месячных (а это случалось уже три раза) мне кажется, что, несмотря на боль и неудобства, я несу в себе какую-то особую тайну. И предчувствие этой тайны радует меня уже заранее. Сиз Хейстер пишет также, что юные девушки часто неуверенны в себе и что они постепенно узнают себя — свои мысли, привычки, характер. И я в какой-то момент начала задумываться об этом и пытаюсь понять себя уже с тринадцати лет, хотя, кажется, мало в этом продвинулась. Иногда вечером в постели не могу удержаться, чтобы не потрогать свои груди и услышать, как спокойно и ровно бьется сердце.
Похожие чувства я бессознательно испытывала и раньше, перед тем, как пришла сюда. Однажды я ночевала у Джекки, и мне ужасно захотелось увидеть ее тело, что ни разу до сих пор не удавалось. Я предложила в знак дружбы дотронуться до ее груди, и чтобы она дотронулась до моей. Но Джекки отказалась. А в другой раз меня охватило желание расцеловать ее, что я и сделала. Я буквально впадаю в экстаз, когда вижу обнаженную женскую фигуру, например Венеру Шпрингера. Это так необыкновенно прекрасно, что я часто не могу сдержать слез. Ах, если бы у меня была подруга!
Анна.
Четверг, 6 января 1944 г.
Дорогая Китти!
Мне просто необходимо откровенно поговорить с кем-то, поэтому я в последнее время все чаще беседую с Петером. Вообще, мне всегда было уютно в его комнатенке, но поскольку Петер чрезвычайно скромный и сам никогда навязывается, я боялась показаться надоедливой и не оставалась у него долго. А в последнее время как раз искала повод поболтать, и вот такая возможность представилась. Петер вдруг помешался на кроссвордах и теперь только ими и занимается. Я предложила ему свою помощь, и мы уселись рядом: он за столом, я на диване. Когда я смотрела в его синие глаза, то почему-то чувствовала себя смелее. Петер был явно смущен моим неожиданным визитом. Его лицо выдавало беззащитность и неуверенность, и в то же время я ощущала, что рядом со мной мужчина. Его застенчивость трогала меня и хотелось сказать:
"Расскажи, наконец, что-то о себе, не обращай внимания на мою пустую болтовню". Однако подобные слова легче произносить мысленно, чем в действительности.
Ничего особенного в этот вечер не произошло, кроме того, что я рассказала ему о статье Сиз Хейстер. Конечно, не все, что писала в дневнике, а лишь о том, что он с годами непременно приобретет уверенность в себе.
Вечером я плакала безудержно. И думала: почему это я должна добиваться расположения Петера? Но так или иначе, именно этого мне хочется, поэтому я не оставлю Петера в покое, пока не заставлю его заговорить.
Только не подумай, что я влюблена, об этом нет и речи. Если бы у ван Даанов был не сын, а дочка, то я бы так же пыталась подружиться с ней.
Сегодня утром я проснулась примерно без пяти семь и совершенно ясно вспомнила свой сон. Мне снилось, что я сидела на стуле, а напротив меня сидел Петер… Шифф. Мы листали книжку с рисунками Мари Бос. Я все так четко помнила, даже эти рисунки! Но самое главное не это. В какой-то момент мои глаза встретились с красивыми карими глазами Петера, и тот ласково сказал: "Если б я знал, то пришел бы к тебе гораздо раньше!" Потом я почувствовала прикосновение его мягкой и холодной щеки, и это было так хорошо, так прекрасно…
В тот момент, все еще щекой к щеке я проснулась. Казалось, что его глаза так глубоко заглядывают в мое сердце и читают там, как сильно я любила его и люблю до сих пор. Я почти плакала: мне было ужасно грустно, что я его нашла, чтобы тут же потерять снова. Но одновременно я радовалась, что Петер не забыл меня. Удивительные сны снятся мне! Однажды я видела во сне бабулю (папину маму) так отчетливо, что различала каждую ее морщинку. Позже мне приснилась другая бабушка, которая пришла ко мне, как ангел-хранитель. А потом Ханнели, как бы олицетворяющая всех евреев и всех моих друзей.
А теперь Петер, милый Петер, он предстал передо мной словно живой, я видела его так ясно, так хорошо.
Анна.
Пятница, 7 января 1944 г.
Дорогая Китти!
Как это мне до сих пор не пришло в голову рассказать тебе историю моей большой любви!
Когда я еще ходила в детский сад, мне очень нравился Сэлли Киммел. Отец его умер, и он жил с матерью и теткой. Двоюродный брат Сэлли, Аппи, высокий, стройный и темноволосый, похожий на кинозвезду, вызывал всеобщее восхищение, а сам Сэлли был смешным и толстым. Мы много времени проводили вместе, хотя моя любовь оставалась без ответа. Но потом я встретила Петера и тогда влюбилась по-настоящему. Он тоже привязался ко мне, и целое лето мы были неразлучны. Так и вижу мысленно, как мы вместе идем по улице: он в белом хлопчатобумажном костюмчике, а я в коротком летнем платье. После летних каникул я пошла в последний класс младшей школы, а он поступил в среднюю. Он часто заходил за мной после уроков или я за ним. Петер — настоящий красавец: высокий, тонкий, с умным, серьезным, спокойным и привлекательным лицом. У него были темные волосы, прекрасные карие глаза, загорелые румяные щеки и тонкий нос. Особенно я любила его улыбку, немного озорную и шаловливую.
Потом я уехала на каникулы, а Петер за это время переехал и поселился в одной комнате с мальчиком постарше. Тот, очевидно, внушил ему, что я недоросль и мелюзга, и Петер отдалился от меня. Но я так любила его, что не хотела этому верить, пока не осознала, что выгляжу смешной, постоянно бегая за ним.
Годы шли. Петер дружил с девочками своего возраста, а со мной даже не здоровался. Когда я начала учиться в еврейском лицее, многие мальчики из класса влюбились в меня. Это, конечно, льстило мне, но трогало мало. Потом, как я уже рассказывала, в меня безумно влюбился Хелло, но я сама не любила никого.
Существует пословица: "Время все излечивает". Так произошло и со мной. Я убедила себя, что Петер мне никогда серьезно не нравился. Но воспоминания остались, и должна признаться, что я иногда злилась на него и ревновала к другим девочкам. А сегодня утром осознала, что мои чувства совсем не изменились, наоборот, они росли и крепли вместе со мной. Я даже могу понять, что казалась Петеру ребенком, но мне было очень больно, когда он забыл меня.
Я видела его лицо очень близко, и знаю теперь наверняка: никто никогда не тронет мое сердце, как он.
Сегодня утром я была сама не своя. Когда папа поцеловал меня, я чуть не вскрикнула: "Ах, если бы это был Петер!". Чем бы я не занималась в течение всего дня, я беспрестанно повторяла про себя: "Петель, о, милый Петель…".
Что же теперь делать? Просто жить, молиться Богу и просить его, чтобы мы с Петером нашли друг друга, когда я выйду отсюда. Он тогда взглянул бы мне в глаза, прочитал в них мои чувства и сказал: "О, Анна, если б я знал, то пришел бы к тебе гораздо раньше!". Как-то мы с папой говорили о сексе, и он сказал, что я еще не могу понять, что такое чувственное влечение. Но думаю, что понимала это уже тогда, а тем более — сейчас. Никто мне так не дорог, как милый Петер!
Я посмотрела на себя в зеркало и увидела, как изменилась за этот день. Глаза казались ясными и глубокими, губы нежными, а щеки порозовели, чего не было уже месяцы. Я выглядела счастливой, но к этому примешивалась грусть, и улыбка быстро слетала с моего лица. Как же я могу быть счастливой, если Петер, возможно, совсем не думает обо мне? И все же я до сих пор вижу его прекрасные глаза и чувствую прикосновение его щеки к моей щеке. Петель, о Петель, как забыть мне то мгновение? Разве сможет кто-то другой занять твое место, ведь это покажется лишь жалкой подделкой. Я люблю тебя, и моя любовь так велика, что просто не умещается в сердце. Она должна выйти наружу, и тогда и смогу увидеть, как она огромна!