Да, Андрею это было известно. На жизнь и на смерть дядя его, Дмитрий Ершов, нагляделся: в первые же дни оккупации города немцы расстреливали его прямо на заводе. Еще кто–то из гитлеровцев штыком в лицо ударил. И не их вина, что он воскрес и жить остался.
— Я тебе не объясняю, — сказал Андрей. — Я рассуждаю.
Дмитрий погасил лампу, в доме стало темно. Только через кухонное окно к боковушке Андрея пробивался свет взошедшей луны. Что бы ей раньше–то взойти, еще когда плыли на лодке! Какая красота на море при луне!
Снова думал о Капе, разговаривал мысленно с ней, называл нежными именами. Ворочался. Спать не мог, хотя и подремывал. Но если засыпал, то тут же просыпался.
Под утро даже и дрема рассеялась. За окнами вставал рассвет, валяться в постели стало невмоготу. Осторожно, чтобы не разбудить дядю Митю, оделся, мыться не стал, вышел за калитку, отправился на завод самой длинной дорогой. Прошел через центр города, где несколько часов назад, прощаясь с Капой, держал ее озябшую узкую руку в своей жесткой ладони; даже к морю свернул, к лодочной станции»
Но как ни долго путался по городу, в цех пришел на полчаса раньше времени. Поднялся по железным лесенкам к своей печи. Еще шла смена мастера Козаковой. Ревел горячий воздух в трубопроводах, вдуваясь через фурмы в печь. Через смотровые глазки, если приложить темное стеклышко, было видно, как металось и клокотало в печи, кипя и плавясь, то, что через час будет чугуном. Там происходили гигантские, первобытные процессы, подобные тем, при которых из огненной массы рождалась наша Земля. Толком никто по–настоящему в доменную печь еще не заглянул — и как заглянешь в такое пеклище? Многое в ее жизни еще не изучено и не ясно человеку. Еще много она приносит неожиданностей металлургам. Случаются и такие неожиданности, после которых везут человека на кладбище. Зевать возле печей никак нельзя.
— Что так рано, Андрей Игнатьевич? — спросила Искра приветливо. На лице ее была та особая усталость, которую причиняет ночная работа: синяки под глазами, припухлость и желтый блеск щек. Но Искра преодолевала усталость, старалась держаться бодро.
— Будильник подвел, — ответил Андрей. — Ну что тут было на печи? Рассказывайте.
Инженер Козакова сдавала Андрею печь, она подробно рассказывала обо всем, что было ночью. Но Андрей слышал совсем не ее голос, и слова слышались не о чугуне и коксе…
7
Чтобы сменить на доменной печи фурму, нужны немалая выдержка и сноровка; рассчитано все при этом не только до минут, но и до секунд. Через стальную трубу — соплό, — пропущенную сквозь особое отверстие внутрь печи, под давлением идет горячий воздух. Сопло в работе раскаляется до малинового свечения. Для охлаждения оно окружено специальным устройством, подобным конусообразной втулке, изготовленной из меди и сделанной так, что меж стенок ее — полое пространство, в котором циркулирует вода. Втулки эти и называются фурмами. Стенки их время от времени прогорают, тогда фурму надо менять. Вот тут и начинается. Извлекают сопло из печи, извлекают прогоревшую фурму, вставляют новую и вновь вводят сопло. Фурм на печи полтора десятка — окружают ее поясом. Прогорают они довольно часто, так что смена той или иной из них — в цехе ежедневно.
Платон Тимофеевич стоял в сторонке, наблюдал. Он видел, как боевые его ребята, в мгновение ослабив болты, выхватили из пекла огненную трубу — сопло, как извлекли прогоревшую фурму. Открытое отверстие в печи ослепительно пылало, огонь длинно и зло выхлестывал наружу. За этим отверстием кипел тот чугунно–коксовый ад, который еще так мало известен человеку. Всему этому аду противостояло несколько мужчин и одна маленькая, полненькая женщина. Работали они бегом, предметы не брали, а хватали. В секунду была отброшена старая фурма, в секунду вставлена в плещущее пламенем отверстие новая; введено сопло; крепятся болты.
Инженер Козакова запястьем откинула со лба прядку каштановых волос, завившихся от жары, отошла к шлангу с теплой водой, стала мыть руки, с них бежали угольно–черные струи. Печь вновь заревела: вновь дали воздух, перекрытый на те короткие минуты, в какие происходит смена фурм.
— Васильевна! — Подойдя к Искре, громко, потому что из–за рева печи иначе тут не услышишь, заговорил Платон Тимофеевич. — Ручки–то твои, гляди, какие стали. Муж недоволен поди? Сердится?
— Не говорите, — ответила Искра с огорчением. — Муж, правда, молчит. Но самой неприятно. Не руки, а рашпили… Все бы хорошо, только вот это очень плохо. Я уж думала–думала, ничего придумать не могу. И, наверно, не придумаю.
— Тимофеич, Тимофеич! Привет! — Прямо через литейный двор, перешагивая через желоба, к рабочей площадке шел директор завода Чибисов. Он подал руку Платону Тимофеевичу, Искре, горновым, которые устроили перекур перед тем, как начать разделывать летку для выпуска металла, отвел обер–мастера в сторону. — Слушай, ты знаешь этого типа — Крутилича?
— Крутилича? — Платон Тимофеевич взял в горсть свои усы. — А кто такой?
— Понимаешь, звонит секретарь горкома, Горбачев, говорит: «Что у вас там с централизованным ремонтом в доменном цехе?» Что у нас, Тимофеевич, с этим централизованным ремонтом?
— Так ведь сам же знаешь, Антон Егорович, что. Два года, как мы решили поработать без него, экспериментально. И министерство с этим согласилось — в порядке опыта. И результаты хорошие. А Крутилич тут при чем?
— Я понял так. Крутилич пришел к Горбачеву, нарасписывал про централизованный ремонт, про ремонтно–монтажный цех, который должен бы вести все ремонтные работы, сказал, наверно, что мы его предложением зажимаем. Ты не зажимал, а?
— Вспоминаю, — сказал Платон Тимофеевич. — Точно, заходил сюда раз или два со студентами один ниженер. Он из техникума?
— Из техникума.
— Мы что–то такое тут делали, ремонт какой–то. Он и говорит: «Отвлекаетесь от прямых своих дел, ремонт вам обуза». Ничего, говорю, справляемся. Потом пришел ко мне с проектом возврата к РМЦ, выдавая его за свое открытие. Я объяснил ему что к чему. Он к начальнику цеха сходил. Тоже, видать, от ворот поворот.
— Вот и у меня он, вспоминаю, был. Не помню в точности, но, должно быть, и я от него отмахнулся.
— Вот люди, вот люди! И слов не хочет понимать, и в дело не вникает, а прицепился к одной формалистике.
— У каждого своя точка созерцания мира и своя правда.
— Горбачев разберется. Он, верно, не металлург — строитель, хорошо его помню. Он мартеновский цех строил, прорабом был. Еще знаешь когда? В тысяча девятьсот тридцатом, аккурат четверть века прошло. В землянках жили. На месте прокатки тогда еще камыш шумел. Утки пролетом перепутье устраивали.
— Значит, что? — спросил Чибисов. — Не обращать внимания на этого Крутилича?
— А ты, Антон Егорович, подыми для верности архив. Там есть полное обоснование, почему мы от централизованного ремонта отказались. Будешь при оружии.
— Ладно, подыму. Хочешь сигару? — Чибисов извлек из кармана пиджака два длинных коричневых веретена, туго скрученных из темных табачных листьев. — Смотри марку: «Веб Нортак табакфабрикен. Нон плюс ультра». Выше, как говорится, некуда. Кусай этот конец, выплевывай, теперь бери другим концом в рот. Вот спичка… Тяни, тяни сильнее! Что? Дерет? Это, брат, настоящее доменщицкое курево!
Он был доволен, сам потягивал крепчайший сигарный дым и с сочувствием следил за тем, как трудно с непривычки дается это Платону Тимофеевичу.
— Слушай, — сказал он. — Из мест не столь отдаленных возвратился по амнистии инженер Воробейный, был вчера у меня. Доменщик. Возьми к себе, а?
— Воробейный? Вернулся? Да ты знаешь его или нет, Антон Егорович?
— Откуда же я его буду знать? Из бумаг только. Я до вас далеконько, в Запорожье, работал. Ваших довоенных кадров не знаю.
— Зато мы знаем. Воробейный у немца остался, когда мы отходили. Это еще, допустим, ладно. Не он один оставался. Отец мой вот, Димка — брат. Да мало ли! Но он, этот Воробейный, не просто остался. Он на немца работал. Хотя это, конечно, тоже еще не все. Другие тоже работали, кого на завод согнали. Но он — особенное дело. Он, подлец, добровольно печи им восстанавливал.
— Ну, видишь ли, Тимофеич, что было, то было, да и быльем поросло. Человек свое получил, не век же его казнить. В общем, мы обязаны обеспечить инженера Воробейного работой. Пошлю к тебе, а?
— Некуда ко мне! — решительно ответил Платон Тимофеевич. — Не посылай. Весь штат полный. Не возьму. А пошлешь — увольняй меня к такой–то Фене!
— Чего ты разгорячился? Давай рассуждать спокойно.
— Спокойно! У меня батьку родного вот тут, в скиповой яме, замучили. Люди говорят, узнать было нельзя. А инженер Воробейный в это время разносолы с немецких столов получал.
— Спокойно! У меня батьку родного вот тут, в скиповой яме, замучили. Люди говорят, узнать было нельзя. А инженер Воробейный в это время разносолы с немецких столов получал.
Чибисов хотел взять Платона Тимофеевича за локоть, тот отдернул руку, отшатнулся от него.
— Не трожь ты меня, не касайся!
Он ушел с рабочей площадки, шагал, сам, наверно, не ведая куда.
Чибисов покачал головой, постоял–постоял, глядя ему вслед, и отправился обходить сложное доменное хозяйство. Он спустился и в яму, откуда на колошник домны подается шихта в скиповых тележках. Там на вагоне–весах, отвешивая и загружая в тележку руду, кокс, известняк, работал худощавый пожилой машинист. Чибисов его не знал.
— Здравствуйте, — сказал он, подавая руку машинисту.
— Здравствуйте, — ответил тот.
— Ну как дела? Что мешает? Чего не хватает?
— Сами чуете, жарища какая.
— Чую, дорогой, в пот бросает. Поскорей бы на волю отсюда.
— Ну, а я целый день здесь жарюсь.
Вагон–весы, позванивая, катался от бункера к бункеру, забирал из них материалы в заданных пропорциях, сыпал в тележку скипа.
— Подумали бы, товарищ директор, как с жарищей бороться, — продолжал машинист, управляя этой работой. — Насчет агломерата думать надо. Он горячий, от него и несет. Без того тут, в такой норе, не сладко, а через жарищу эту и вовсе гроб нам, сердешным.
— Попробуем подумать, — ответил Чибисов. — Может быть, вентилятор поставить?
— Ставили. Никакого толку.
— Попробуем, в общем, попробуем. Пусть инженеры и конструкторы поломают голову. Это я вам обещаю. А теперь и у меня вопрос. Вы тут давно работаете?
— Третий год.
— Жаль. Хотел спросить про старика Ершова. Он до войны машинистом здесь был. И при немцах тоже, кажется…
— Не кажется, а точно. Про это вы вполне меня спросить можете. Про это я, товарищ директор, хорошо знаю. Это на заводе история известная. Ершов да еще один старик им, немцам, печь закозлили, да так, что вовсе она остановилась и до прихода наших не пошла. А как было дело? Появились тут немцы. Печи им, ясное дело, наши оставили не на ходу, попортили маленько, особенно газовое хозяйство. Ну, принялись новоявленные владельцы восстанавливать. Кое–кто тут им помог из наших. Восстановили. А дело как не шло, так и не идет. Холодный чугун, да и все тут!.. Ну, не знаю, сколько металла с нашего завода Герман Геринг получил… Ерунду, в общем. Гестаповцы шныряют, вынюхивают, ничего вынюхать не могут. И не вынюхали бы. Опять кто–то из наших на след навел. Инженер какой–то.
— Не Воробейный?
— А кто его знает. Про такого не слыхал. Может, и он. В общем, навели. Старики, оказывается, Ершов, отец нашего обер–мастера, да тот, второй, негодную шихту подавали на колошник. Не того состава, не в тех пропорциях. Сами понимаете, известнячку подбросят лишку — вот печь и стынет. Ну их тут обоих где–то и прикончили. Зверски, говорят.
Чибисов слышал, конечно, о том, что у Ершова отец погиб на заводе, но всех этих подробностей не знал. Он попрощался с машинистом, еще раз пообещал подумать о том, как бороться с жарой в скиповой яме, и не спеша выбрался на поверхность, на солнце, пошел по заводу, через пустыри, огибая цехи, со стороны моря. Он любил этот завод, на котором работал уже три года с лишним. Он знал многих людей его. Вот, например, там идет из прокатки к мартеновцам — ругаться, наверно, из–за слитков — начальник цеха блюминга инженер Матюшин. Недавно от него ушла жена, с которой он прожил семь лет. Когда Чибисову сказали об этом и когда он спросил, почему же ушла, из–за чего, ему ответили: «Из–за цветной фотографии». — «Вот чудак неосторожный! — сказал Чибисов. — Какая–нибудь дамочка была снята?» — «Да что вы, не в этом дело! Наоборот, как жена утверждает, даже и про нее–то забыл. Все ночи просиживает в ванной, проявляет. Денег на это фотографическое хозяйство уходит уймища. Умоляла, говорит, бросить фотографию, одуматься, о ней позаботиться. Не помогло. Не выдержала, ушла». — «А он?» — «Продолжает фотографировать». — «А она?» — «В партком жаловалась. Развели руками. Что ему сделаешь? Прикажешь разбить аппарат?» И грех и в то же время смех. А инженер знаменитый. Начальник боевой.
Кого ни возьми на заводе, у каждого есть какая–нибудь не сразу заметная, особенная сторона жизни. Нынешним летом директор завода решил походить по рабочему поселку. За день, конечно, он не смог обойти и одну улицу. Но даже и то, что увидел он на этой улице, поразило его, вызвало немало мыслей. Бригадир–мартеновец Лучко, оказывается, голубей держит. Каких только у него нет красавцев! Целый час провел Чибисов на его голубятне. Лучко рассказывал о голубиных повадках, демонстрировал своих питомцев. Инженер из механического цеха Антонов — тот цветоводством болеет: георгинами, флоксами и гладиолусами. У него отдельный домик, сам построил, и вокруг домика не участок, а сплошная клумба: ни ступить, ни сесть некуда, цветы и цветы. Иные кроликов разводят, многие мотоциклы завели, собственные машины — «москвичи» и «победы». Есть один мастер — фигурки зверей вырезывает из дерева, а когда дерева подходящего нет, лепит из глины.
Если бы Чибисов умел писать, он бы непременно написал книжку о людях, с которыми встречался в своей жизни, об удивительных историях, какие происходят с людьми. Но беда — ничего у него не получается из писания. Попробовал как–то, лет семь назад, рассказ написать из действительной жизни. Сел за стол, быстро сочинил несколько фраз. Фразы были такие, хорошо их запомнил: «Наступил осенний период времени. План цех выполнил на сто двадцать процентов. Можно было в более благоприятных соотношениях сочетать общественные и производственные дела с чисто личными. Сталевар Герасимов сказал…» Перечитав написанное, Чибисов решил слова сталевару Герасимову не давать, скомкал бумагу, бросил в корзину. Передумал, достал комок из корзины, расправил и мелко изорвал. Не получалось, нет. А жаль, очень жаль! Завидовал тем, кто умел писать. На завод не очень часто, но все же заезжали корреспонденты центральных газет. Чибисов любил походить с ними по цехам, побеседовать. Один раз даже побывал московский писатель. Этого Чибисов продержал в кабинете почти весь рабочий день, вечером повез к себе домой, познакомил с женой, с ребятами, угощал изо всех сил, ночевать оставлял, но писатель, от ночлега отказался, сказал, что еще поработает перед сном, а папка с бумагами в гостинице. Ложась спать, Чибисов мысленно видел, как писатель сидит за столом в гостиничном номере, как бежит по бумаге его перо и льются из–под пера такие слова, которые, когда читаешь, кажутся простыми, обыденными, других и быть тут, думается, не может, а возьмешься сам за перо, куда только они все и деваются, слова эти.
Фамилии писателя Чибисов раньше не слыхал, ни одной книги его не читал, тем не менее преисполнился к нему глубочайшим уважением, приказал пускать писателя в любой цех, отвечать на все вопросы; Уезжая в Москву, писатель долго его благодарил, обещал прислать книгу с надписью. Чибисов несколько месяцев терпеливо ждал — не пришла книга. Что ж, у каждого свои дела, московская жизнь бурная, закрутила автора — и запамятовал.
Заезжие звезды — это были, так сказать, блуждающие светила в заводском небе. Чаще Чибисов общался с редактором городской газеты Бусыриным. Это был журналист–практик, который немало поездил по Советскому Союзу в годы довоенных пятилеток; он переменил в ту пору множество редакций, а после войны основательно осел в здешних местах. С Бусыриным сдружились на охоте, бывали изредка друг у друга в гостях, по телефону перезванивались чаще, но и то главным образом тогда, когда в редакцию поступала жалоба по поводу каких–либо недостатков на заводе. «Ты учти, Антон Егорович, — говорил Бусырин, — если сам это дело не уладишь, придется нам вмещаться». Чибисов знал, что редактор так и сделает, вмешается. Однажды уже осрамил, продернул в газете за волокиту с внедрением двух рационализаторских предложений. И предложения–то были так себе, мелочишки, а шум газета подняла на всю область. Потом еще и в «Правде» это перепечатали — из последней почты.
Бусырин знал о влечении Чибисова к писательству. «Походил бы к нам в литгруппу, Антон Егорович, которая при редакции. Может, польза была бы, а? — заговорил он как–то. — У нас народ серьезный собирается. Даже твои инженеры есть. О рабочих уж и не говорю. Много рабочих, человек пятнадцать. Врачиха ходит, один товарищ из райкома партии — заведующий отделом, учителей несколько. Наши журналисты. Компания, в общем, неплохая, тебе зазорно не будет». — «Не, не пойду. Не с чем. Там ведь, наверно, разбирают, кто что написал? А у меня разбирать нечего. У меня одни намерения. Не, не выйдет. Кому, друг мой, что на земле определено господом богом, тот пусть то и делает».
Пройдя по заводу, Чибисов возвратился в заводоуправление, к себе в кабинет. Редактор газеты Бусырин был легок на помине. Только Чибисов уселся в кресло, раздался звонок из редакции.