– Нет, благодарю. – И краевед всей своей массой сел в воду. – Уф-ф, хорошо! Присаживайтесь рядом, друг мой. Что за дело?
– А вот вы упомянули о Прозрачном Отроке. Не поделитесь ли, кто таков?
– У-у-у, это занятнейшая история. Святейший синод специально заседал! Якобы случилось в Плоскове, в церкви Покрова Богородицы чудо: Прозрачный Отрок возник на амвоне, прямо во время пасхальной службы.
– А разве в Плоскове была церковь?
– Была, после победы над Наполеоном поставили. Там сейчас вместо неё гостиница. А в 1822 году произошло явление Отрока. И власти церковные встали в тупик: как сие толковать? Если бы от того чуда что хорошее произошло, наверняка прославили бы его во все края. Но результат был, сказать по правде, печальный: церковь сгорела едва не вся, батюшка умом тронулся, троих насмерть задавили, а местный помещик вскоре помер.
– Как помещик? Деревня-то была монастырской…
– Это вы, друг мой, плохо историю учили. Пётр-то Алексеевич, при котором, по мнению этих фанфаронов, академиков, в монастыре построили храм, наоборот, лишал монастыри всяких привилегий! И земель с людишками у них поотнимал немало. Да. В общем, Синод решил шуму не поднимать и местную церковь не восстанавливать, тем более что тогда уже Плосково и Рождествено практически слились.
– Вот оно как, – задумчиво протянул Стас. – Получается, и книга нашлась, и Прозрачный Отрок был взаправду… Можно ожидать, что откопают и стойбище князя Ондрия. Да-а… Сны…
– Я вам вот что скажу, молодой человек, – и Горохов склонился так близко, что Стаса защекотала его борода, – позиция, занятая наукой в отношении этого чуда, показала всю её, этой науки, гнилость. Ведь был уже девятнадцатый век! Сюда понаехало образованного люда видимо-невидимо. Тот же Никитин, кстати. Выяснили, что половина прихожан узрела Отрока, половина – нет, но все слышали. Казалось бы, сомневайся, толкуй, но факт прими. А они сделали вывод: не было ничего, просто сожгли по пьянке церковь, а свалить хотели на чудо. Разве так можно?
– Был Отрок, – вздохнув, сказал Стас. – Доподлинно был.
– Вот вы говорите, что был, а местный игумен скажет, что не был. У вас – доверие к сообщению жителей, а у отца Паисия – решение Синода. Но ведь Синод решение принимал, тоже доверяя чьему-то сообщению! Ведь ни один член Синода лично в плосковской церкви не то что во время чуда, а вообще никогда не был! Но любой академик, вот хоть этот Львов, скажет вам: факты давай, а иначе – не было Отрока. Казалось бы, какие тебе ещё факты, кроме рассказа очевидцев? А он говорит, выводы на вере строишь, а не на знании. А сами академики, что ли, наоборот поступают?!
Поглядев в сторону берега, краевед понизил голос:
– А ныне, когда наш Верховный, Антон Иваныч Деникин, взял на себя обязанности главы Синода, вообще всем общественным наукам, и особливо истории, конец! Теперь все идеолухи будут возвышать только его и угодное ему, скрывая неугодное!..
Стас никогда ни о чём подобном не задумывался, а потому, засмеявшись, ответил цитатой:
– «Неверные весы – мерзость перед Господом, правильный вес угоден ему».
– Так то перед… а, это из Притч Соломоновых; надо же, вы знаток, редкость в наше безбожное время. – И, скосив круглый глаз на собеседника, добавил: – Учитывая такую вашу хорошую память, молодой человек, должен предупредить, что я вам ничего не говорил и вы ничего не слышали!
– Во как! – поразился Стас.
Вечером вся группа, определившись с ночёвкой в родной плосковской гостинице, собралась в беседке у колодца. Академик, отговорившись усталостью, не пришёл. На самом деле он просто преизрядно налился красным и засыпал на ходу – Владимир увёл его в монастырские покои. Зато краевед Горохов, поселившийся в той же гостинице, что и практиканты, быстро стал душой общества. Разговор о букве «ё», непонятно как попавшей, в слове «Алёнушка», на титульный лист найденной в монастыре книги, затеял именно он, однако Жилинский перехватил слово, вследствие чего и получился совершенно спонтанно тот самый «публичный диспут», которого он хотел.
– Специальную букву для обозначения звука, промежуточного между «е» и «о», придумала в 1764 году княгиня Дашкова, директор Петербургской академии наук, – говорил профессор. – Но буква не прижилась, и продолжали писать «е», «iо», «ьо» или «йо», и лишь изредка «ё». В 1904 году Академия наук учредила комиссию по реформированию русского правописания. Комиссия эта заседала лет десять и предложила упразднить некоторые буквы вроде «фиты», «ера» и «ятя», а также рекомендовала ввести как обязательную букву «ё».
– Но, други мои, – вмешался Горохов, – даже в мае 1917 года Временное правительство не одобрило рекомендаций Академии наук!
– И только лидер нации, Лавр Георгиевич Корнилов, решительно ввёл новинку в русское правописание! – с воодушевлением сказал профессор. – Буквально за год до своей гибели он потребовал утверждения новых правил. И поступил совершенно верно, ибо отсутствие буквы «ё» постоянно порождало нелепицы! Например написано «все впереди» или «А годы проходят, все лучшие годы». Это как читать – «все» или «всё»? «Ребра» или «рёбра»? «Сел» или «сёл»? «Берег» или «берёг»? Примеров сотни. А фамилии? Оказалось, они звучат не так, как написаны! Не «Ришелье», а «Ришельё», не «Дежнев», а «Дежнёв». Селезнев и Селезнёв – это ведь разные фамилии! Впрочем, это вы знаете.
– Но вот теперь в монастыре найдена книга, в которой буква «ё» употреблена при дате «1668 Р.Х.», то есть почти за сто лет до того, как княгиня Дашкова предложила её. Что, други мои, означает этот факт? Историки-начётчики, конечно, скажут вам…
Стас так и не узнал, что скажут историки-начётчики. В темноте его щеки коснулись шелковистые волосы, ноздри заполнил нежный аромат, и голос Алёны шепнул в ухо еле слышно:
– Стасик, мне надо с тобой поговорить…
Взяв девушку под руку, он отошёл с нею в сторонку, за беседку, в густую тень лип, росших вдоль аллейки.
– Да, Леночка, слушаю тебя, – сказал он.
Тонкие руки обняли его, и губы неумело ткнулись ему в подбородок. Стас удивился, но быстро справился с собой, одной рукой обнял девушку за талию, а другой приподнял её подбородок и продемонстрировал, как правильно целуются.
– Нет… – прошептала она, переводя дух. – Не надо…
– Вот и я так думаю, – ласково ответил он, поцеловал её ещё раз, но теперь по-братски, и ушёл.
Стаса ждала Матрёна, однако сначала он отправился в монастырь. Рассказ краеведа о явлении Прозрачного Отрока окончательно выбил его из колеи. Душа требовала ясности, а может быть, и помощи. Где же её искать, как не в Божьей обители? Он шагал столь уверенно, что двое монахов у ворот, несмотря на поздний час, не стали его останавливать. Даже не спросили, куда и зачем он спешит. Впрочем, в монастыре в последнее время творился такой бардак в связи с находкой еретической книги, что никто не соблюдал никаких правил. Все были уверены, что Паисия снимут и ушлют из тёплого уютного Пошехонья к чёрту на рога.
Даже сам Паисий пребывал в сомнениях. Он ещё не ложился; не было в душе его покоя, достаточного, чтобы перед сном помолиться.
– Что вам угодно? – спросил он, впустив Стаса.
– Отец Паисий! – сказал Стас и замолчал. Не мог он прямо в лоб заявить: я, дескать, путешествую в прошлое подобно герою писателя Уэллса. Тем более что сам-то он как раз не был в этом уверен. Сон, который вобрал в себя жизнь того мастера, вот что казалось ему наиболее вероятным. Но и об этом сказать было трудно! И в итоге лёгкая изящная беседа, которую он придумал по пути, смялась в путаные обрывки фраз, из которых отец Паисий только и сумел понять, что Стас хочет единолично вести реставрационную роспись храма. Этого игумену не было надо; ожидался приезд опытного мастера из Москвы, и видеть практиканта-недоучку в качестве такого мастера он не желал, о чём с извинениями и сообщил юнцу.
– Ах, да не о том я говорю, – с досадою на самого себя сказал Стас. – Дело-то не в росписи, а во мне.
– Но что за дело, сын мой? Понять вас трудно.
– Не могу я объяснить, отче, сам в затруднении… А, есть способ. Где найденная за алтарём книга?
– А она-то тут при чём? – поразился игумен. – Впрочем, могу сказать вам. Она хранится у меня, в надёжном месте.
– Вспомните, отче, кто видел её, кто держал в руках?
– Зачем это? – Игумен искренне не понимал.
– Прошу вас, – с мольбой сказал Стас.
– Кроме меня и рабочего, нашедшего её, книгу смотрели ваш профессор, академик Львов, краевед Горохов, двое сотрудников Львова – они её фотографировали, дама из вашей группы, такая яркая… да, Маргарита. Несколько монахов. И всё.
– А я был среди этих людей?
– Вас я не называл, сын мой, – улыбнулся священнослужитель.
– Хорошо. У вас найдётся листочек бумаги? – И Стас, обмакнув стальное перо в чернильницу, написал на переданном ему листе тем же почерком, что и когда-то давно на титуле книги, в лавке тестя, Миная Силова, – но только пером гусиным: Алёнушка. 1668 Р.Х.
– Вот, – сказал он, отдавая листок настоятелю. – Надеюсь, вы поймёте, в чём суть. Завтра я везу нашу группу обратно в Николино; если сочтёте нужным, пришлите за мной почтальонского сына. Я приеду.
И, попрощавшись, ушёл.
Отец Паисий некоторое время сидел, с сожалением глядя ему вслед. Молодости свойственна глупость! Эко хватил мальчишка – доверить ему роспись храма!.. А что он доказал своей выходкой? Повторил надпись? Но кто угодно мог сообщить ему текст, обнаруженный на титульном листе… И уж каким тоном говорил – сожалеющим, будто он, игумен, не в состоянии понять какой-то его мальчишеской «истины»… Впрочем, не суди сам, и судим не будешь.
Отец Паисий наконец помолился и пошёл почивать.
И только на другой день, к обеду, достав из потаённого места книгу и открыв её, он понял… Но что понял?! Вскоре посланный им монах, подобрав полы рясы, мелкой припрыжкой бежал к почтальону.
Село Плосково-Рождествено, 29 июня – 23 июля 1934 года
Отец Паисий легко согласился на участие Стаса в реставрации храмовых фресок – правда, под руководством специалиста, приехавшего из Москвы. Это был известный мастер А.А. Румынский; в прошедшем году он прочитал в их училище несколько лекций. Теперь, подружившись с ним, Стас звал его Сан Санычем. Хотя началось у них с разногласий.
Стас полагал, что реставрировать все фрески надо в той же технике, в какой он их когда-то делал, то есть чтобы это была настоящая буон-фреска, по сырой штукатурке. Так он и заявил Сан Санычу – не упоминая, конечно, о своём участии в старинной росписи. Но тот его план отверг. Он отлично понимал, что это за адова работа: положить первый слой штукатурки, грубый; второй, рабочий; потом успеть по сырому нанести синопию и положить третий, самый тонкий слой штукатурки. Добавлять, когда просохнет, нельзя. За день можно сделать мало! Поэтому он уже договорился в епархии, что будет работать фреска-асекко, по сухой штукатурке темперой: быстро и красиво.
В чём-то мастер был прав. Стас помнил, что в прошлый раз убил на эту работу три года, а теперь надо было управиться за лето – осень. В конце концов договорились, что Сан Саныч в окончательно пропавших местах, где восстановить старое уже невозможно, работает по сухому, а Стас делает портрет Богоматери с младенцем под куполом в прежней технике, а потом они вместе восстанавливают хорошо сохранившуюся роспись на восточной стене. Румынский на это согласился, потому что Стас был просто дармовой дополнительной рабочей силой и экономил его время.
В общем, поладили, и дальше между ними всё было ясно: они уважали друг друга как мастер мастера.
В отношениях же с игуменом у Стаса полной ясности не было. Настоятель, убедившись, что старинная надпись на титульном листе в «Сказании Афродитиана» сделана почерком Стаса, и выслушав его рассказ о «снах», и верил практиканту, и не верил. Стас ему и «Сказание» читал наизусть, и самолично написанную Мадонну под куполом показывал – отец Паисий продолжал сомневаться. Возможно, виной тому был не вполне канонический образ Богоматери, а может, и признание Стаса, что он писал его с лика своей жены. Никто ж ведь не отменял правила, утверждённого ещё Иоанном Грозным: иконописцам писать иконы Господа Бога, Богоматери и всех святых по образу, и по подобию, и по существу с древних образцов, а не от своего «самосмышления» и не по своим догадкам. К счастью, Стас удержался и не сообщил игумену о Прозрачном Отроке, а то доверие между ними было бы подорвано окончательно.
Они часто говорили о религии и об истории монастыря, о том, как шла здесь никонианская реформа и что было до неё. Отец Паисий, выслушав Стасову, как он это называл, «версию», опечалился. О том, что когда-то был здесь настоятель Афиноген, имелась целая легенда, но пожар в конце восемнадцатого века уничтожил все бумаги; теперь даже годы жизни Афиногена были неизвестны. Паисий понимал, что «версия» Стаса, при всём своём правдоподобии, не может быть зафиксирована и сохранена, и жалел об этом.
«Сон» Стаса он толковал так, что это Божий урок: Господь явил отроку, во сне его, дела давно минувших дней, чтобы он смог участвовать в восстановлении росписи. Зачем-то это было Господу надобно. Правда, так не удавалось объяснить смысла остальных снов – когда Стаса ел медведь, или когда он служил вполне языческому, хоть и носившему христианское имя князю Ондрию, – и зависал вопрос с почерком надписи.
– А как же оно происходит, сын мой? Как просто сон или с пояснениями какими? – спрашивал игумен.
И Стас рассказывал ему, как тянет, насколько ясно происходящее во сне, как хорошо всё запоминается, а главное – о небывалых ощущениях, когда только уходишь, когда ты уже не тут, но ещё и не там, а в некой «зоне сна», которая одновременно и вечность, и миг.
– Это, отче, какая-то слитность, будто ты воедино со всем человечеством сразу и всегда.
Через недельку после своего возвращения в Плосково и начала реставрации Стас решил сбегать в Николино, забрать кое-какие свои вещи, в том числе книгу Иловайского. Их группа была ещё там, хотя и собиралась вскоре разъехаться по двум другим сёлам. Прибежал, зашёл в церковь, немного порисовал с однокурсниками, перекинулся парой слов с Маргаритой Петровной. Откуда-то примчался, услышав о его появлении, проф. Жилинский. Знал, знал Игорь Викентьевич про Стаса то, чего не знали все остальные. Наверняка перед поездкой вызывали его в компетентную управу и накрутили хвоста. Пусть их училище и было элитарным, но в самом деле – не в каждой же группе даже элитарных практикантов найдётся родственник члена правительства Республики!
Профессор пригласил его погулять, поболтать. Ну а почему бы и нет? Стас научился уже ценить возможность хорошего отдыха.
– Давайте, Станислав Фёдорович, я возьму себе пива, а вам какого-нибудь лимонада? – спросил профессор, когда они проходили мимо сельской хозяйственно-продуктовой лавочки с забавным названием «Хозмажек и еда».
– А отчего же мне – лимонада? – удивился Стас. – Я от пива тоже не откажусь, – и полез в карман за деньгами. Игорь Викентьевич крякнул, но возражать не стал. Взяли сумку пива, варёных раков, малосольных огурчиков и пошли на речку.
– Правда, интересная получилась практика? – говорил по пути профессор несколько заискивающим, как показалось Стасу, тоном. – Разные объекты, грамотные объяснения, помощь местных властей и даже участие академической науки в лице Андрея Николаевича Львова…
Стас молча улыбался, радуясь тёплому ветерку и солнышку.
– Вот вы, Станислав Фёдорович, наверно, не знаете, а ведь сначала план практики был куда как скучнее. Мне пришлось поездить, устроить некоторые мероприятия…
– Будет уже вам хлопотать, Игорь Викентьевич. Лето, отдыхайте, – успокоил его Стас. – Не думаете же вы, что я по возвращении стану писать куда-то докладную записку.
– Да я вовсе не в тех видах, что вы, – смутился Жилинский. – А всё же, если спросят… Как, дескать, была построена работа…
– Я найду что ответить, если спросят. Не переживайте. Мне очень понравилась и практика, и всё остальное.
Они расположились на берегу, расстелили «Вестник Министерства народного образования», вывалили на газету закуску.
– Я как раз хотел поговорить с вами, Станислав Фёдорович, про это… про «всё остальное», – сказал профессор, отламывая раку голову. – Только не сочтите за обиду… Вам известно, что наша милая Матрёна, как бы сказать, политически неблагонадёжная?
– Чтобы остаться объективными, давайте вспомним, что судимость с неё снята, – помолчав, осторожно сказал Стас. – Ей даже разрешена работа с учащимися. А во-вторых, как вы, возможно, догадались, мы с ней встречаемся отнюдь не в политических целях.
Профессор побагровел, замахал руками, затряс головой. Наконец, прожевав и проглотив свежее рачье мясо, прохрипел:
– Ради Бога, не подумайте, что я вмешиваюсь. Дело молодое… Кхе-кхе… Но всё же… Мало ли, кто, чего и кому расскажет…
– Надеюсь, вы-то никому рассказывать не будете? – со значением улыбнулся Стас.
– Я не буду.
– Тогда я за неё спокоен.
– Ага… Вот, значит, как… Хорошо…
Они выпили пива. Стас переменил тему:
– Знали бы вы, дорогой профессор, какую бурду пили люди в этих местах всего лишь триста лет назад! – с чувством сказал он.
– Ах, Станислав, вы ещё молодой человек. Знали бы вы, какую бурду пили мы все тридцать лет назад!
– Да, этого я не знаю, – согласился Стас. – Но, думаю, хорошее пиво всегда было. Дело в цене. При царе, при Алексее Михайловиче, бутылочка английского портера на ярмарке в Мологе стоила как два ведра хорошей водки. Пиво кремлёвское, с Сытного двора, конечно, было дешевле, но мужик предпочитал водку, и не хорошую, а самодельную, и самодельное же пиво. Вы варите самодельное пиво?
– Нет, я не умею.
– Вонючий процесс, доложу я вам. А это!.. – И он, продолжая говорить, начал смаковать «Ziemann». – Впрочем… если варить из проса… да с малиной или мёдом, то… скрашивает… зимние длинные вечера…