— Баба, не дрейфь, — сказал я. — Сейчас это быстро лечится. Первым делом с четвертого этажа была спущена Валентина Дмитриевна, наш домашний доктор. Она лечила всех соседей, в том числе бабу, деда, меня и Маргариту со дня ее рождения.
— Я думаю, это обычный грипп, — сказала Валентина Дмитриевна, послушав и помяв Маргариту. — Но чтобы полностью исключить гепатит, чтоб вы жили спокойно, я пришлю завтра из нашей поликлиники милую девочку, медсестру Надюшу. Она возьмет кровь на анализ. Только, Евдокия Степановна, голубчик, вы сами, конечно, понимаете, у Надюши выходной, в воскресенье она не обязана, ну и… Баба сделала обиженное лицо и замахала руками:
— Валентина Дмитриевна, золото вы наше, как вы могли подумать! Конечно, отблагодарим! Конечно, девочка не обязана… В воскресенье с утра мы ждали милую девочку медсестру Надю. Маргарита лежала тихая и торжественная, многозначительно положив на живот обе руки. Часа полтора я забавлял ее, показывая, как ходит обезьяна Джуди, стучал себя по голове согнутыми костяшками пальцев, рычал и изображал бандитов, но скоро истощился, притомился и прилег на тот же диван, валетом к Маргарите, захватив с собой для компании Бабеля. Дед с бабой собирались на рынок и о чем-то препирались в прихожей.
— Саша, покажи еще раз Джуди, — попросила Маргарита. Я, не отводя глаз от страницы «Конармии», выдвинул нижнюю челюсть, рассеянно постучал по своему черепу обезьяньей рукой и сказал утробным рыком: «У! У! У!» — А еще?
— Все. Концерт окончен. Отстань, Марго.
— Саня! — напомнила из прихожей баба, — не забудь. Вот пятерка, на тумбочке под зеркалом. Дашь девочке.
— А не многовато? — спросил дед.
— Девочка не обязана, — отрезала баба. Дед попытался сострить что-то насчет моей профессии и взяток, но баба вытолкала его из квартиры, вышла следом сама и захлопнула дверь. Несколько секунд я читал спокойно, потом Маргарита сказала:
— Саша, я — вооруженный бандит… Я молчал.
— Саша, повернись ко мне, — укоризненно просила она, — ну, займись больным ребенком. Наконец я сдался, отложил книгу и несколько раз на глазах Маргариты отрывал и проглатывал большой палец собственной правой руки, а потом дрыгал им к тихому ее восторгу. Потом надел на руку тряпичного зайца с пластмассовой бездарной головой, и он стал беседовать с Маргаритой.
— Марго, — глупо улыбаясь, спросил заяц тонким голосом, — а почему ты валяешься в постели среди бела дня?
— В городе желтуха, — серьезно объяснила ему Маргарита. И тут в дверь, наконец, позвонили. Милая девочка оказалась худющей, весьма энергичной особой маленького роста. Она была даже меньше меня. Мне сразу не понравилось ее бледное веснушчатое лицо с большими кругами под глазами и командный голос. Наша взаимная антипатия началась с того, что я попытался снять с нее куртку, а она, дернув обоими плечами, сказала: «Бросьте!» и торопливо разделась сама. Я, бормоча что-то подобострастное, опустился на четвереньки и стал разыскивать для нее домашние тапки, которых, конечно же, не мог найти. Тогда она, вторично скомандовав «Бросьте!», обошла мою идиотскую дворняжью позу и вошла в комнату босиком.
— «Ну и черт с тобой», — подумал я, поднимаясь с четверенек. Маргарита увидела стеклянные колбочки и резиновые трубочки и на всякий случай заорала благим матом.
— Папаша! — крикнула милая девочка, — возьмите ребенка на руки! И шевелитесь, ради бога, сколько я у вас тут сидеть буду! «Между прочим, не за спасибо пришла», — мысленно огрызнулся я, и схватил свою горячую, толстую, орущую Маргариту.
— Сядьте! Я сел.
— Держите ее! Ноги держите! Она меня не подпускает! Я зажал Маргаритины ножки между колен, руками обхватил все остальное, извивающееся, как пойманный черт, и зажмурил глаза, чтобы не видеть Маргаритиной крови. Началась экзекуция. Маргарита беспрерывно сигналила в мое ухо густым протяжным гудком.
— Не капает ни черта! — крикнула милая девочка. — Давайте другую руку!
— Может быть, не надо? — жалобно попросил я. — Может, обойдется? Маргарита перекрывала наши голоса своим басом.
— Делайте, что я говорю! — скомандовала милая девочка. — Ой, какой избалованный ребенок! Наконец, когда Маргарита изоралась и измучилась, все было кончено. Я ненавидел милую девочку. Она молча сложила свои причиндалы в сумку и вышла в коридор. Я обежал ее и выступил вперед, преподнося пятерку, как преподносят в колхозах хлеб-соль дорогим гостям.
— Спасибо… Мы так благодарны вам, — угрюмо бормотал я, не зная, куда ей сунуть эту проклятую пятерку. Ведь есть же люди, которые умеют это делать как-то легко, красиво, достойно. Я не умею.
— Зачем это? — спросила она, в упор глядя на меня внимательным отчужденным взглядом.
— «Тяжелая баба, — подумал я. — Тоже не умеет все это как-то легко, красиво…» И опять забормотал:
— Ну, как же… Ведь вы не обязаны… Воскресенье… Мы так благодарны.
— Я пришла, потому что Валентина Дмитриевна просила, — отрезала она. — А это уберите, — и потянулась к вешалке за курткой. Я разозлился. «Ну нет! — подумал я, — еще обязанным тебе оставаться?» И опять принялся всучивать ей пятерку.
— Нет, вы возьмите, пожалуйста… Как же так… Нам неловко. Мы не позволим… Почему-то, бормоча, я все время называл себя императорским «мы», хотя, конечно, понятно почему: я представлял собой себя и возмущенно-благодарных бабу с дедом. Я бормотал ненавидящим голосом пошлые благодарственные глупости, совал куда-то, в направлении ее корпуса, купюру, а она хватала мои руки, отпихивала их и восклицала:
— Что вы делаете? Что вы делаете? Что вы делаете? Все это было похоже на небольшую драчку.
— Нет, уж вы, пожалуйста, возьмите! — крикнул я. — Вы ставите меня в глупое положение!
— Это вы меня ставите! Я просто для Валентины Дмитриевны, потому что Валентина Дмитриевна… — и все хватала мои руки и жалобно выкрикивала: — Что вы делаете? Что вы делаете?! И тут я придумал гениальную штуку. Я снял с вешалки куртку медсестры и, хотя та немедленно предъявила свое «бросьте!», насильно натянул на ее тощие плечи. Пятерку незаметно сунул в карман куртки.
— Ну, спасибо, — облегченно выдохнул я.
— Просто Валентина Дмитриевна такой человек… — бормотала она по инерции, не поднимая глаз.
И вдруг подняла, и я увидел, какие это уставшие, умные глаза. Я молча открыл дверь, и она также молча выскользнула на лестницу, не прощаясь. Ая добрел до детской, где лежала Маргарита, остановился посреди комнаты и громко сказал в пространство:
— Все! В этот момент позвонили в прихожей. Я знал — кто это, просто не думал, что она обнаружит пятерку так скоро. Медсестра влетела в квартиру, и в коридоре между нами вторично произошла небольшая свалка. На этот раз она — красная, возмущенная, — совала мне пятерку, а я хватал ее за руки и беспомощно выкрикивал:
— Что вы делаете? Что вы делаете? Что вы делаете? Руки у нее были худенькие и горячие, а волосы выбились из-под берета на лоб и лезли в глаза. В конце она исхитрилась сунуть эту ненавистную бумажку за ворот моего свитера, что было с ее стороны неслыханной подлостью, потом привалилась к стене и, тяжело дыша, сказала:
— Дайте валидолу. Я принес с дедовой тумбочки валидол, она отломила полтаблетки, положила под язык и проговорила, упрямо глядя в стену перед собой:
— Почему обязательно за деньги? Что, я не понимаю? У меня самой сын в больнице… с желтухой… И Валентина Дмитриевна рассказывала о вашей девочке. Я вдруг вспомнил ее имя.
— Надя… — сказал я, — может быть, надо помочь? Чем я могу вам помочь? Что нужно?
— Ничего не нужно, — сказала она и заплакала. — Ничего мне не нужно… ничего… Дело приняло для меня совсем скверный оборот. Я привалился к противоположной стене и молча смотрел на Надю, не зная, что делать дальше. Наверное, следовало взять ее тощую лапку и пожать, и погладить, и сказать что-то ласковое, но я сроду таких штучек делать не умел, и вообще, с женщинами я — швах. Она вытерла слезы и сказала:
— Дайте пожевать что-нибудь. Я с утра на уколах, поесть не успела, а ехать еще в больницу к сыну на другой конец света.
— Надя! — возопил я, — у нас борщ! И пирожки! Я подогрею.
— Нет, я не успею. Кусок хлеба и что-нибудь… колбасы или сыра… Если можно… Я уже опаздываю. Я поскакал на кухню, свернул большой куль из газеты, побросал в него пирожки с капустой, на которые у бабы несравненный талант, схватил из буфета пригоршню конфет, несколько яблок.
— Ой, я столько не унесу, что вы! — сказала она.
— Унесете, — строго возразил я, набивая конфетами карманы ее куртки.
— До свидания, — она повернулась, чтобы выйти.
— Постойте! — сказал я, — тут… куртка у вас… в известке… — схватил щетку и судорожно стал тереть рукава ее куртки.
— Спасибо… До свидания.
— Постойте! — сказал я, — когда я вас увижу… в смысле… результатов анализа…
— Спасибо… До свидания.
— Постойте! — сказал я, — когда я вас увижу… в смысле… результатов анализа…
— Вам завтра Валентина Дмитриевна скажет. До свидания.
— Постойте! — безнадежно выкрикнул я. — Я провожу вас!
— Нет-нет, ни в коем случае! — отрезала она. Мы чинно пожали друг другу руки, и она ушла. Я не выскочил на балкон смотреть сверху, как она переходит через дорогу, хоть почему-то мне хотелось это сделать, а зашел в детскую. Маргарита лежала на диване зареванная, изнемогшая от пережитой своей маленькой драмы.
— Саша, — тихо и озабоченно спросила она, — врачуха взяла синий рубль? Я наклонился и потрогал губами ее вспотевший лоб.
— Саша, — также тихо и грустно проговорила Маргарита. — Давай так играть, как будто ты был моя собака, а я была твой человек…
* * *Едва я открыл ключом дверь, в прихожую вылетела клокочущая баба и выпалила:
— Старый дурак! — потом вгляделась в меня в темноте прихожей и сказала жалобно: — А, это ты, Санечка… Я принялся расшнуровывать туфли.
— Баба, единственно, чем могу тебя утешить, что лет через тридцать я вполне сгожусь под это определение.
— Ты знаешь, что он сделал? — возмущенно воскликнула баба, — он повел больного ребенка в кино, на какой-то двухсерийный фильм. Вот, оставил записку. Я только на партсобрание сбегала, представляешь? Я их только на два часа каких-то оставила! Прихожу — никого нет. Вот, полюбуйся, он даже ей шапку не надел, в берете повел. Ей уши продует, а она только после гриппа!
— Ну, не переживай. Может, обойдется… Сегодня я мотался два раза в тюрьму, пообедать не успел, устал, как пес, но не в этом было дело. А дело было в том, что на моего веселого Сорокина, которому я уже подписал обвинительное заключение и собирался передать дело в суд, пришел сегодня запрос из транспортной милиции.
— Вот, пожалуйста, — сказал мне утром хмурый Гришка Шуст, — я тебя предупреждал. Я не злорадствую, но, может, хоть это чему-нибудь научит тебя, сердобольного.
— А что случилось? — спросил я, уже по выражению Гришиного лица понимая, что ничего приятного ждать не стоит. Григорий молча подал мне бумагу и стоял рядом, ждал, пока я прочту.
— Ну, — спросил он, когда я опустил листок. — Приятный сюрприз?
— Гришка, — тихо сказал я, — это ведь он потому такой веселый был… В запросе сообщалось, что на таком-то километре такой-то железной дороги убит обходчик такой-то. По некоторым данным, есть основания полагать, что преступление совершено рецидивистом Сорокиным Ю. А., в настоящее время находящимся под следствием в таком-то отделении милиции… ну и так далее…
— Еще бы, — усмехнулся Гришка. — Есть разница — вышка или отсидка на малый срок. Ты созвонись с транспортниками, они его заберут для расследования. Интересно, из-за чего он обходчика пришил. Из-за документов, наверное… Я вспомнил, как позавчера прощался с Сорокиным.
— Так помни, Юра, я помогу с работой. Запиши мой домашний телефон. Он аккуратно, четкими круглыми цифрами записал мой телефон и адрес.
— Спасибо, Саша, — и потряс мою руку. — Ты человек, знаешь… Впервые такого встретил. Я вышел, и дверь камеры глухо и мертво стукнула — наглухо, намертво, и вот тогда мне стало тяжело, в тот момент, когда он там оставался, а я уходил по коридору.
* * *— Не может быть, — сказал я Гришке, — это ошибка. Ну, украл, ну, угнал когда-то автофургон… Но человека убить! Я даже как-то привязался к нему, обещал с работой помочь.
— На прощание не поцеловались? — спросил Гришка хмуро. Он сел за стол, подвинул к себе какое-то «дело» и стал его листать, время от времени трогая то правый, то левый ус крупными холеными пальцами.
— Ты с Лизой помирился? — спросил я.
— Я с обеими помирился, — угрюмо буркнул Гришка, не поднимая глаз от «дела». — Я прекрасен и благополучен. Лиза вяжет мне свитер, а Галя купила у спекулянтов отрез вельвета и джинсы шьет. С фирменной этикеткой на заду. Я отвернулся к окну, достал сигарету, размял ее, но не закурил, сунул обратно в пачку.
— Григорий, — спросил я, — а вот как быть, когда хочешь увидеть женщину, а повода для встречи нет? Он молчал. Я обернулся и увидел изумленно вздернутые брови и горькую усмешку на его лице.
— Ну, спасибо, хрыч. Ты, я вижу, совсем уже меня за матерого донжуана держишь. Даже советуешься, — он хмыкнул и закрутил своей великолепной рыжей башкой: — Да я за всю свою жизнь с двумя бабами никак разобраться не могу. Ну, где ты видел нормального мужика, который бы страдал от того, что… Он не договорил, потому что к нему на допрос привезли из тюрьмы подследственного. Огненно-красный, с горящими глазами, тот сидел в наручниках и страстно повторял:
— Я ву-ур, началник, я ву-ур! Ты смотри на меня, началник, ты другой такой вур, как я, за всю жизнь не встретишь! Гришка быстро и мелко заполнял лист в «деле». Он даже не поднимал на страстного подследственного глаз. А тот неистовствовал, вздымал руки, бил себя в грудь, звякал наручниками, цокал языком:
— Эх, началник, первый раз в браслетах сижу. Потому что того козла упустил. Я козлов не люблю, началник, я их пачками режу. Никто доказать не может… Пока урка в отчаянном азарте брал на себя все преступления мира, я собрался, сложил бумаги в портфель и взглянул на низко склоненную Гришкину голову, на его повинную голову с прекрасной шевелюрой.
— Не убивайся так, — сказал он, не поднимая головы. — Я позвоню транспортникам, выясню, у меня там дружки есть.
* * *…Баба просто не находила себе места. Она то выскакивала на балкон, посмотреть не идет ли «старый дурак с больным ребенком», то носилась по квартире, как фурия.
— Ну, погоди, ты только заявись! — бормотала она. — Я тебе покажу кино! В пяти сериях! Саша, ты должен меня поддержать! Мы должны выступить единым фронтом! Это больше не должно повториться!
— Все на сбор металлолома! — устало сказал я. — Дадим дружный отпор отстающим, позорящим класс! Поднимем успеваемость на должную высоту!
— Отстань, — отмахнулась баба. Зазвонил телефон.
— Это Света, — сказала баба, — она уже звонила. И пока я шел к телефону, скороговоркой напомнила мне, какая славная девочка Света, и как прекрасно ко мне относится, и какая хорошая у них семья.
— Алло, — сказал я. Это действительно была Светка, моя одноклассница. Мы перезванивались до сих пор, вернее, Светка иногда позванивала, приглашала на какие-то концерты, выставки. Баба очень переживала, что я под разными предлогами уклонялся от культурных мероприятий. Баба не понимала, что совершенно невозможно появиться на концерте с девушкой, которая переросла тебя на две головы.
— Сашка, а я в отпуск уезжаю! — похвасталась Светка.
— Молодец…
— Ничего себе — молодец! Мои-то все разъехались. Что с квартирой делать?
— В каком смысле? — спросил я.
— Ну, так я ж ее оставляю!
— А что, возможен другой вариант?
— Ой, Сашка, ну ты хохмач! Посоветуй, что против воров сделать, ты ж у нас мент! Что у вас там делают — подключают к сигнализации? Я вздохнул и сказал в трубку:
— Слушай, вот новый гениальный способ. Ты уезжаешь и оставляешь на месяц в дверях записку: «Пупсик, жди, я мигом вернусь».
— Какой пупсик? — обалдело спросила она.
— Ну, Мусик, или Лапусик… Светка с отчаянным стуком брякнула трубку.
— Ну, что, — сурово спросила баба, — обхамил девочку? Доволен, следователь придурошный?
— Начални-ик! — страстно и тягуче промычал я и постучал себя кулаком в грудь, как сегодняшний урка. — Эх, начални-ик…
— Совсем с ума сошел, — вздохнула баба. Я набрал в грудь побольше воздуха и шумно выдохнул его.
— Баба, — решительно спросил я, — что делать, когда хочешь увидеть женщину, а повода для встречи нет? Я думал, что баба сейчас прицепится и начнет все вызнавать и вынимать душу, но она вдруг спокойно сказала:
— Что значит — нет? Придумай повод. Ты ж не дурачок какой-нибудь.
— А вот дед… Он как тебя… обхаживал?
— Кто? — весело воскликнула баба, — он обхаживал? Да я за него со страху вышла. Он же бил морды всем моим хахалям. Он никого к моей калитке не подпускал. Его все парни боялись, пигалицу эту. А я как его боялась, господи, боже мой! Иду по переулку нашему, и как заслышу за спиной его шаги, чуть не падаю со страху, Я его рожу усатую видеть не могла! Так со страху и вышла, боялась, как бы дом наш не подпалил. В момент этого трогательного воспоминания явились, наконец, Маргарита с дедом, и я в который раз убедился, что со времен ухаживания деда за бабой роли круто переменились. Такого скандалища я не помнил со времен Иркиного жития в нашем доме. Баба потрясала Маргаритиной шапкой и совала ее деду под усы. Вообще, мне наши семейные стычки напоминают органные фуги Баха. Сумятица голосов, восклицания баса: «Дуся! Дуся!» и над всем этим солирующий бабин голос.