— Беги за Валентиной Дмитриевной! — крикнула баба. Дед лежал на спине, молча смотрел в потолок и только его крепкий волосатый кулак беспрестанно сжимался и разжимался.
— Семьдесят четыре… Семьдесят пятый… — медленно и спокойно проговорил он. — Закругляюсь…
— Коля, молчи! — взвыла баба, плача и трясясь, — молчи, Коля!
Валентина Дмитриевна — в домашнем халатике, растрепанная, в тапочках на босу ногу, прибежала сразу. Она выслушала деда, почему-то напряженно глядя не на него, а на бабу и строго сказала:
— Нет, нет, Евдокия Степановна, голубчик, нет. Перестаньте плакать. Это не инфаркт. Потом она сделала деду укол, пообещала зайти еще раз, попозже, и ушла. Дед лежал тихо, прикрыв глаза, а мы с бабой сидели рядом. Разумеется, об Иркиной новости сегодня лучше было молчать. Я попытался представить себе ее будущего ребенка — некое существо, вроде Маргариты, такое же толстое, глупое и родное, но у меня ничего не получалось. Нет, подумал я, конечно нет, ведь это будет ребенок Виктора, а Виктор — крепкий мужик, настоящий, никому он его не отдаст. И вырастет Иркин сын на манеже, и сделает его отец цирковым артистом, а к нам он будет приезжать на каникулы, и меня будет называть, как и положено, дядей Сашей…
— Саша, — проговорил вдруг дед, не открывая глаз.
— Да успокойся, — буркнул я. — Никто никакого ребенка не ждет. Турнули твоего замечательного внука, как зайца лопоухого…
— Обещай мне…
— Нет! — отрезал я. — Я люблю ее и женюсь на ней все равно. Я ее доконаю, как ты бабу доконал. Она за меня со страху выйдет. И тут бледные его губы дрогнули и мне показалось, что дед самодовольно ухмыльнулся в усы.
— Тогда хоть обещай, что с работы этой проклятой уйдешь! — простонала баба, — сколько можно нас мучить! — слезы бежали и бежали по ее лицу, и она их не вытирала.
— Уйду, — сказал я. — Уйду.
— Хоть шерсти клок с него выдрали, — всхлипнула баба. Она не подозревала, что этот клок давно и мучительно я выдирал из себя сам. Тогда дед наконец открыл глаза и тихо сказал:
— Сынка, ты должен помнить, что на тебе — Маргарита.
— Маргарита! — ахнула баба. — Маргарита на улице! А темно-то! Тут обнаружилось, что в суматохе мы забыли засветло загнать в дом Маргариту, и теперь она на призывные бабины вопли с балкона не отзывалась, и пришлось мне бежать во двор, разыскивать эту несносную девицу. Я обегал весь двор, все подъезды, всех ее приятелей, я охрип от крика. Маргариты не было нигде. Внутренности мои заполняла слепая ярость и леденящий, безотчетный ужас перед неизвестным.
— Маргарита! Маргарита-а! — выкрикивал я через каждую минуту и бормотал: «Дрянь! Ну, погоди! Только объявись — убью! Шкуру спущу!» и опять кричал осевшим голосом: «Маргарита-а!». В воображении моем возникали картины одна страшней другой, в горле колотилось растерзанное паническим страхом сердце. Я обегал и все соседние дворы. Когда же, отупев от ужаса, вернулся к нашему подъезду, чтобы звонить своим ребятам и поднять на ноги всех, я вдруг в темноте увидел Маргариту. Она сидела в песочнице, под грибком и приветственно размахивала своим зеленым грузовиком.
— Здорово я спряталась от тебя? — похвасталась она, подбегая, — как ты громко кричал, Саша, как медведь в цирке! Я молча опустился на корточки, обнял Маргариту ватными руками и прижался лицом к ее пузу, где на сарафане был пришит карман с вислоухим зайцем. Маргарита тоже обняла меня, больно ударив по уху грузовиком.
— Ты мой любимый мужчина… — сказала она нежно и покровительственно. — У меня к тебе два вопроса, Саша: что такое «позвоночник» и что такое «дружба навеки»?..
* * *Я сидел в кабинете и собирался писать рапорт об увольнении на имя начальника управления, а Гришка ходил из угла в угол, похлопывая ладонью по столам и перешагивая через блеклые солнечные полосы на полу.
— Я тебя понимаю, — говорил Гришка. — Самому до смерти надоело, ей-богу. Хочется пожить нормальной жизнью, иметь нормальных знакомых. Вчера иду из магазина, а возле пивнушки какая-то бабенция, видно, из бывших подследственных, орет мне: «Начальничек, хорошенький, что не здороваешься?» С самого утра я собирался написать, наконец, этот рапорт. Трех минут на него хватило бы, честное слово. Но я медлил. С утра готовился сесть за стол, взять ручку, упереться в этот бесстрастный листок бумаги и вывести на нем: «Довожу до вашего сведения…» ну и так далее. Три минуты, не больше. Потом отдать рапорт майору Вахидову, закончить дела и… И что же?
— Кроме всего прочего, ловишь себя на том, что постоянно ворочаешь в голове обстоятельства очередного «дела», — слышал я голос Григория. — Вчера вырвался с Лизой в театр, первый раз в этом году. Гале набрехал, что дополнительное дежурство. Ваньку определили к соседке. Чем не жизнь? Сиди, наслаждайся искусством! А я смотрю, как на сцене героиня в любви объясняется, и думаю: «Ведь Зафар врет, что не знает Куцего». Помнишь, в деле с ограблением главного инженера текстильной фабрики? «Куцый, — думаю, — не такой дурак, чтобы на встречу с Зафаром наобум идти»… Наклоняюсь к Лизе и шепотом говорю: «Лиза, а ведь Зафар знает Куцего», а она, не отводя глаз от сцены, тоже шепотом отвечает: «Провались ты вместе со своим Куцым. Дай хоть на один вечер забыть, что и я воровка». С утра я положил на стол этот чистый белый листок. И сразу убежал от него, на допрос гражданки Баздаровой, учинившей дебош в доме свекра. В течение дня было еще несколько совершенно неотложных дел, и каждый раз, возвращаясь, я натыкался на неумолимый листок на своем столе. И вот рабочий день закончен… Три минуты, ей-богу, это даже смешно! Я взрослый человек, я обещал дома. Баба плакала, дед неожиданно оказался таким старым… Пора пожалеть их, в самом деле!
— Может, все-таки передумаешь, хрыч? — спросил Григорий. Я поднял на него глаза. Оттого, что я сидел, а Гриша стоял, он показался мне еще выше — огромный, с атлетической грудью, которую красиво облегал синий свитер. Солнце из окна мягко освещало левую сторону его лица, широкую бровь, темный глаз и великолепный ржаной ус, спускающийся почти до скульптурного подбородка.
— Гришка, — спросил я, — в тебе есть метр девяносто?
— Обижаешь, — сказал он, — девяносто два. Так, может, останешься? Ты ведь умный, хрыч, наблюдательный, из тебя через пару лет…
— Нет, Гришка, — сказал я, — слово дал. Понимаешь? Мы еще постояли с ним у окна, глядя, как Люся собирает костер из листьев и сора. Гришка открыл форточку и крикнул: «Люся! Сейчас пожарную охрану вызову!» Люся разогнулась, подняла голову и знаком показала, чтобы мы бросили сигаретку. Гриша достал из портфеля пачку «BT» и бросил ее через форточку, к ногам Люси. Та подняла пачку, изумленно покачала головой и послала Гришке воздушный поцелуй — смешная, в старом мужнином пиджаке и стоптанных белых туфлях…
— Ты домой? — спросил я.
— Нет. Дежурю, — ответил Гришка. — А ты так и не пришел ко мне. Галя пирог с капустой пекла. И Аленка ждала тебя, невеста твоя. Ей в пятницу четыре стукнуло. Я взглянул на него и подумал — что ж я с ним делаю? С ним, с Галей? Почему укрываюсь от них? Почему боюсь их лиц, их глаз? Себя потревожить жалко? И сказал:
— Прости, Григорий. Я обязательно приду, с Маргаритой. В эту субботу, хорошо? Только не надо с капустой. Я с картошкой люблю.
— Да не переживай так, — сказал он и обнял меня за плечо. — Прямо лица на тебе нет. Ты еще всеми нами командовать будешь. У тебя же не башка, а чистое золото.
Я махнул рукой и пошел к дверям.
— А рапорт? — спросил Григорий. — Так и не написал? Я вернулся, взял листок со стола, смял и бросил в корзину, чтоб он не мозолил глаза.
— Завтра напишу, — твердо сказал я. — Что я — не успею?
— Успеешь, конечно, — сказал Григорий и почему-то хитро рассмеялся. Я хлопнул дверью и пошел по коридору. И слышал, как Григорий все еще смеется в кабинете.
* * *…Наверное, не нужно было идти сегодня к Наде, но я пошел. Одно к одному, день сегодня такой выдался. Я поднялся на четвертый этаж и позвонил в квартиру тридцать восемь. Открыл мне довольно несвежий парень, в мятой голубой майке и таких же мятых брюках. Судя по всему, он был уже прилично «поддатый». «Это не мое дело, — сказал я себе. — Все. Я почти свободен. Я не следователь, я нормальный гражданин. Мне нет дела до того, сколько сомнительных элементов проживает в нашем районе».
— Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Надю, — попросил я.
— А ты кто есть? — спросил он.
— Володька! Закрой дверь, сквозит! — крикнул из комнаты мужской голос.
— Надю позовите, пожалуйста.
— А Надька здесь больше не живет, — почему-то злорадно сказал он. — Квартиру получила.
— По какому адресу? — спросил я. — Адрес скажите, пожалуйста!
— Нет адреса, — с удовольствием проговорил он. — Не оставила, ясно? Не хочет с родней знаться, ясно тебе? Вот и дуй отсюда, пока уши торчком. Я повернулся и стал спускаться вниз. «Ладно, — подумал я, — Надю я найду и так. Все остальное — не мое дело». Парень в голубой майке стоял в дверях и с видимым удовольствием смотрел мне вслед.
— Володька! Закрой дверь, сквозит! — крикнул из комнаты мужской голос.
— Надю позовите, пожалуйста.
— А Надька здесь больше не живет, — почему-то злорадно сказал он. — Квартиру получила.
— По какому адресу? — спросил я. — Адрес скажите, пожалуйста!
— Нет адреса, — с удовольствием проговорил он. — Не оставила, ясно? Не хочет с родней знаться, ясно тебе? Вот и дуй отсюда, пока уши торчком. Я повернулся и стал спускаться вниз. «Ладно, — подумал я, — Надю я найду и так. Все остальное — не мое дело». Парень в голубой майке стоял в дверях и с видимым удовольствием смотрел мне вслед.
— Володька, кто там еще? — крикнули из квартиры. — Закрой дверь, сквозит!
— Надькин мужик какой-то… — громко ответил Володька. — Смотреть не на что… А та, голубица, тоже, строила из себя… — и он так же громко сказал о Наде слово, к которому я до сих пор не могу привыкнуть. Это слово гулким веселым эхом покатилось по подъезду. Тогда я повернулся и побежал вверх, к нему. Мне показалось, что я бегу слишком долго, слишком медленно, как во сне, или в воде, а он почему-то так и стоял в дверях и смотрел на меня с любопытством. Может быть, он думал, что я возвращаюсь узнать — не сильно ли сквозит на папашу Булдыка. Во всяком случае, он почему-то не сопротивлялся, когда я схватил его за обе лямки голубой майки, выволок на площадку и стал колотить о лестничные перила. От неожиданности он просто потерял ориентир и только впустую махал руками, ища опоры. Я успел прилично отделать его морду о перила, когда из квартиры выскочил папа Булдык, одной рукой схватил сына за ту же многострадальную майку и впихнул в квартиру, а меня сильно пнул в спину, так что я слетел вниз на целый пролет, и дальше уже мчал на своих двоих, не оглядываясь. Мне было весело. Все-таки здорово я отделал Володьку, хотя, конечно, нельзя забывать, что он был пьян, и значит, это несколько снижает торжество по поводу победы. Я шел домой и думал, почему у меня так нелепо складываются отношения с будущими родственниками… Что Маргаритин отец Толя-рыжий, что эти голубки… Куда я все лезу и что хочу доказать? Что я страстно хочу изменить в этих людях? И почему думаю, что я, именно я, имею право заставить их поступать так, а не иначе? Ведь я всего лишь один из них… Дурак, думал я, ты ж сам себя убеждал, что отныне свободен, что тебе нет дела… Значит, все-таки, не свободен? Значит, есть, черт возьми, дело?
— Все! — сказал я бабе в коридоре. — Завтра напишу рапорт. Вы довольны? Вы счастливы, наконец? Теперь мне все равно. Устраивайте меня. Пристраивайте меня. В метро. В «Торгпиво». В городскую ассоциацию ассенизаторов! В хорошую семью!
— Тихо, — сказала баба. — Деду делают укол. Валентина Дмитриевна прислала к нам очаровательную девочку, Надюшу. Пойди познакомься и веди себя, как человек. Впрочем, разве тебе кто-нибудь понравится! Скажешь — книг мало читала, и на одной ножке плохо вертится… Что ты уставился на меня? Я расстегнул деревянными пальцами пуговицу на рубашке у ворота и сказала бабе:
— Только не вздумай совать ей свои злосчастные деньги. Это моя будущая жена…
* * *Утром меня разбудил телефонный звонок. Я судорожно выхватил из-под подушки ручные часы. Четверть седьмого. Вчера я вернулся поздно, потому что провожал Надю, и мы долго сидели на раскладушке в ее новой совершенно пустой квартире, а под другую раскладушку спрятался Надин сын Митька. Он стеснялся меня и не хотел вылезать. Телефон все звонил, и я снял трубку. И не сразу узнал Сережу Темкина.
— Саша, — сказал он странным голосом, — хорошо, что застал тебя…
— А, привет работникам следственного отдела! — стараясь, чтобы получилось бодро, воскликнул я. — А я вам нынче волк свинье не товарищ, сыскные вы крысы! Копошитесь, братцы, а я вольный орел! Сокол! Ястреб! Беркут!
— Саша, Григория убили… — тихо сказал он. И не ожидая моего голоса в трубке, словно понимая, что я не смогу ни выдохнуть, ни выдавить из горла слова, добавил:
— Приезжай, надо помочь.
* * *Мы шли по коридору, по которому каждый день ходили с Гришей, и Сергей рассказывал:
— Рутинный вызов. Хулиганство. Пьяный муж дебоширил… Молодой мужик, жена, ребенок… Поехали Григорий с Ядгаром.
— Подожди, — сказал я, — пьяный муж дебоширил. Какой адрес?
— Ну, я не помню, старик.
— Подожди! — я остановился, сердце у меня колотилось. — Улица Космонавтов, дом семь, квартира… квартира, кажется, четырнадцать?
— Ну, кажется…
— Дом такой, старый, трехэтажный?..
— Да… — он смотрел на меня удивленно, не понимая.
— Мужик этот — слесарь?
— Ну, в том-то и дело, старик! Черт знает, как эта отвертка у него в лапах оказалась. Саша, ты что? Я привалился к стене, не мог дышать. Вздохи получались, а выдохи — нет.
— Сережа, — выдавил я. — Это из-за меня Григория убили…
— Ты что? — крикнул Сергей. А я не слышал ничего. Я его по губам понимал. В голове моей гулким прибоем шумела кровь.
— Подонка этого не забрал… Пожалел жену… Она умоляла…
— Брось, старик, ты это брось, ты что… — повторял Сергей и все тряс меня за плечо. — Мало ли кого мы берем или не берем? А сколько их сам Гришка не брал? А я сегодня ночью одного алкаша дочери оставил, она в ногах валялась… Он тряс меня за плечи яростно и жестко, и эта тряска, честное слово, помогала мне дышать. Думаю, если бы Сережа ударил меня, мне бы очень полегчало, я бы выдохнул наконец из горла этот обжигающий ком ужаса и боли. Но он отпустил мое плечо и проговорил с тоской:
— Ты мне лучше скажи, как к Лизе идти? Ведь она еще не знает… Как я к Лизе пойду, а?.. Что Лизе скажу…
* * *На крыльце стояла Люся — нарядная, причесанная, торжественная. В седой комсомольской стрижке сидел на затылке гребешок. Казалось, ради такого дня она даже чуть распрямилась.
— Саша, угощайся, — сказала она сурово и протянула мне пачку «BT», ту самую, Гришину. Я взял из пачки сигарету, и мы закурили.
— Вот так, Саша, вот так… Хороним Григория… — с таким же суровым достоинством продолжала она. — Эх, Гриша, Гриша, молодой ты, красивый, — чего не жить? Наверное, так надо, наверное, так принято у людей, чтоб и смерть обсудить толково, спокойно, с достоинством. Поговорить надо степенно, постичь все это… Но я не мог говорить, я пробормотал что-то и поднялся в актовый зал, где лежал Григорий. В дверях столкнулся с Сережей и Ядгаром. Видно было по повязкам, что их сменили у гроба.
— Иди, — сказал: Сергей, — там Галя с дочкой. Поговори, успокой, ты же ее хорошо знаешь.
— А Лиза? — спросил я, — что Лиза?
— Лизу увели, — сказал Ядгар, — неудобно, понимаешь… Стоит законная жена, понимаешь, дочка… А тут Лиза кричит… Появился Гена Рыбник, встрял между нами и сказал убежденно:
— Жизнь человеческая — комедия… Я отвернулся, чтобы не видеть его, и вошел в зал. Григорий лежал на столе, и в зале пахло свежеструганным деревом. Лицо у него было бледным и утомленным, Казалось, Григорий сейчас вздохнет и буркнет сквозь сон: «Дайте поспать, хрычи, тяжелое было дежурство…» И Галя была такая же бледная, исплаканная, разве что стояла с открытыми глазами. За руку ее цеплялась Аленка. Мы обнялись, Галя заплакала горько и сказала:
— Саша, прошу тебя, уведи куда-нибудь ребенка. С тобой она пойдет. Я поднял Аленку на руки, обнял ее покрепче и быстро вышел из зала. Мы спустились во двор, обошли гаражи и на заднем дворе, где росли два старых платана, я опустил Аленку на землю и присел рядом с ней на корточки.
— Смотри, Елена Григорьевна, — сказал я ей, — видишь, это осень, видишь, листья падают.
— А почему падают? — спросила она.
— Они прожили целое лето, а теперь умирают. Но весной они появятся снова. И так будет каждый год.
— Всегда-всегда? — спросила она, доверчиво глядя на меня глазами Григория.
— Всегда-всегда, — твердо ответил я…
* * *…Мы несли Григория под голубым, глубоким, голубиным небом, долго несли Григория, медленно, целых три квартала. Потом расселись по машинам, по автобусам и поехали на кладбище — хоронить.
* * *…Я бесшумно открыл дверь и сказал бабе, которая дожидалась меня в прихожей:
— Потом. Завтра…
— Все? — только спросила она.
— Все, — ответил я и зашел в нашу с Маргаритой «детскую».
— Не зажигай свет, — попросила баба тихо, — Маргаритка засыпает. Я раздевался в темноте молча, бесшумно, отупело. Маргарита еще не заснула и бормотала что-то, рассказывала самой себе сказку. Я стянул через голову свитер и вдруг прислушался к ее бормотанию:
— …и он сказал громовым голосом: «Раз так, то я нашлю на тебя оглохлую тишину, и ты захочешь слово сказать, да не сумеешь…»
Я вдруг больно поперхнулся сухим колючим всхлипом, рванувшим грудь. Схватил свитер, скомкал его и ткнулся в него лицом, чтобы Маргарита не слышала, как я плачу — впервые за сегодняшний страшный день. Я плакал и не мог остановиться. Плакал и ничего не мог с собой поделать. Я молча трясся и давился в скомканный свитер, и в ушах моих звучал эхом смех Григория в кабинете, тот хитрый непонятный смех. Что ты хотел сказать этим дурацким смешком, Гришка? Что ты понимал обо мне такое, чего сам я не понимал? Маргарита засыпала и бормотала все глуше, тише, утопая в детском безмятежном сне: