– И половых извращенцев?
– Тем более!
– И пьяниц?
– Само собой.
– И попов?
– Безусловно!
– И горбатых?
– Да. То есть… при чем тут горбатые?
– При том же, при чем и извращенцы. Существуют неискоренимые человеческие пороки. Вы, насколько я понял, собираетесь вывести новую человеческую породу. Начните с малого: выпрямите спину хотя бы одному горбатому, и если получится, я готов продолжить с вами этот разговор.
В кубрике засмеялись. Не все, но многие. Аверьянов на глазах терял инициативу и приверженцев. И Лопухин понимал: боцман прекрасно видит это. Вряд ли он решится продолжать диспут. Но не сдастся – не из того он сделан теста. Вопрос лишь в том, согласится ли он отложить разговор, оставив за собой, как водится, последнее слово, – или решится напасть. Крикнет «бей», кинется и положится на удачу…
Пожалуй, второе.
Бессмысленно упирать на логику и распространяться о фактах: об успехах народного просвещения, о самом прогрессивном в мире рабочем законодательстве, о земском самоуправлении, о выделении для малоземельных крестьян значительных пахотных земель в восточных губерниях… Мраксисты сами это прекрасно знают, потому и не дадут сказать.
Оружие у них есть, но стрелять, похоже, не станут. Оживающим после каторги людям вне зависимости от их убеждений вновь небезразлична российская Фемида. Драка – иное дело, тут виновны все и никто. Если набросятся всей толпой – тут, пожалуй, и конец. Если нападут только приверженцы Аверьянова – можно отбиться.
Сбоку задышал Еропка – тоже понял, что предстоит. Готовил себя к рукопашной. Уступая барину в умении драться с оружием и без оружия, он больше полагался на силу. Отшвырнет нескольких – и то польза. За это время надо успеть «выключить» самых активных, и в первую очередь Аверьянова…
Но ничего не случилось. Откинулся над головою люк, и вместе с потоком свежего воздуха сверху обрушилось хриплое:
– Судно на горизонте!
Лопухин полез наверх. Ощущение было такое, как будто пистолет дал осечку, а чей пистолет – неизвестно. Вот и не знаешь, огорчаться или радоваться…
– Это не исландцы, – сказал Кривцов. – Откровенно говоря, я вообще не могу понять, чье это судно… А вы?
– Тоже, – ответил граф. – Не преувеличивайте моих знаний в морском деле. Я сухопутный человек.
– Уже не совсем, – улыбнулся бывший мичман, а ныне командир баркентины. Вряд ли льстил – зачем ему льстить?
Рядом вертелся Нил, глаза юнги так и сияли. Он уже успел похвастать графу, что командир позволил ему подержаться за штурвал и порулить немного. Вот и еще один не совсем сухопутный человек…
– Похоже на джонку, какими их изображают на японских гравюрах, – с сомнением в голосе произнес Лопухин. – Оно и видно – рыбак. Японец, китаец либо кореец. Как его занесло в эти воды, хотел бы я знать…
– Течением, понятно. Есть такое океанское течение – Куро-Сиво… Взгляните, он не управляется.
– Вижу: мачта сломана.
На шкафуте, куда высыпала команда, кое-кто крестился.
– «Летучего голландца» небось поминают, – криво улыбнулся Кривцов. – Знаете эту легенду? Есть еще «летучий испанец», встретиться с ним в море – наоборот, к удаче. А вот что сулит встреча с «летучим китайцем» – ей-ей, не знаю.
– Увидим. Подходить будем?
– Как прикажете.
– Вы командуете судном.
Нил был в восторге. Мало того, что поработал за рулевого, так еще и приключение! Чужое судно потихоньку приближалось. Оно имело странный силуэт. С него не сигналили. Не управляясь, оно дрейфовало по воле ветра и волн. Когда подошли ближе, стало видно, что оно имеет крен на левый борт.
По команде Кривцова вахтенные полезли на мачты – убирать паруса. «Святая Екатерина» описала по инерции полукруг и закачалась на зыби в каком-нибудь кабельтове от чужака. Не дожидаясь команды, матросы разворачивали шлюпбалки.
– Желаете взглянуть? – осведомился у графа Кривцов.
– Мне нельзя отлучаться… Еропка!
Слуга вырос словно из-под земли – чего, мол, изволите приказать?
– Спускайся в шлюпку, посмотришь, что на том судне. Судовые документы захвати, если целы. Окажешь помощь, если потребуется.
Слуга выразил неудовольствие лишь укоризненным выражением лица и тяжким вздохом. Нил знал, что на графа это не произведет ни малейшего впечатления и что дядя Ерофей прекрасно это понимает, но уж такой сложился обычай в отношениях господина и слуги.
– Ты еще здесь? Марш.
– А мне можно, ваша светлость? – рискнул подать голос Нил. В присутствии командира он не рискнул назвать графа Николаем Николаевичем и, судя по всему, угадал.
– Куда? На то судно?
– Ага. Посмотреть…
– Не «ага», а «так точно». Повтори.
– Так точно.
– Можно. Ступай.
Нил мелким обвалом ссыпался с мостика. Можно! Можно! Разрешили!
– Тише, шальной! – Вскочив в шлюпку, Нил наступил кому-то на ногу и немедленно огреб легкий подзатыльник. – Дуй на нос, там сиди.
Заскрипели блоки, затрещали храповики на лебедках. Шестивесельная шлюпка с забитыми деревянными пробками пулевыми пробоинами неспешно поползла вниз. С сочным звуком днище коснулось волны. Закачались отцепленные лини.
– Весла на воду. Готовы? И… р-раз!
Не обошлось без ругани – весло стукалось о весло, холодные брызги летели в лицо и за шиворот. Любой командир военного судна сгорел бы от стыда вместе со старшим офицером при виде такой «выучки» своих матросов.
Зато Нил не обращал внимания ни на что, кроме мало-помалу приближающегося судна. Сердце юнги взволнованно билось. Приключение!
Сказал бы ему кто-нибудь две недели назад, что он будет искать приключений – Нил послал бы пророка к черту, если бы только сумел вымолвить хоть слово. Тогда, голодный и обессиленный до предела, он всерьез собрался помирать и относился к смерти спокойно. Жить не хотелось. На что она нужна, такая жизнь, в которой есть место ужасам кротовьей доли на каторге у пиратов? Теперь… о, теперь совсем другое дело!
Чуднóе суденышко казалось мертвым. Шлюпка описала полукруг, заходя со стороны крена. Кое-как, подсаживая друг друга, вскарабкались на борт.
Никого. Расщепленный обломок мачты – что торчащая из плоти кость. Палуба давно не лопачена. И запах… Странный, неприятный запах.
– Мертвецы, – потянул носом дядя Ерофей, и кое-кто из матросов торопливо закрестился. – От них вонь. А еще рыбой несет, чуешь?
Нил кивнул. К горлу подкатил тошнотный комок. Лезть первым в мрачную и тесную утробу судна было страшновато.
– Не дрейфь, паря, айда за мной. – И дядя Ерофей полез вниз. Несмотря на бодрые слова, гримасу на лице он имел пребрезгливейшую, и ясно было: готовится упрекнуть барина по возвращении на баркентину. У хорошего господина слуга должен быть сыт, одет, весел и выспамшись, не так разве? А это… нет, это черт знает что такое!..
Ожидая возвращения шлюпки, Кривцов притоптывал в нетерпении. Лопухин же олицетворял собой спокойствие, лишь едва заметно покусывая губу. Ожидание затягивалось. Когда шлюпка все же отделилась от чужого судна и пошла назад, граф поднес к глазам бинокль.
– Везут кого-то…
И верно – еще в полукабельтове от баркентины Еропка сложил ладони рупором и заорал:
– Один живой, ваш-сясь-во!
Нарочито неспешно граф спустился на палубу. Дождался, пока вытянут шлюпку. Выслушал доклад Еропки, полный обиды и похвальбы.
– Остальные мертвы? – уточнил еще раз.
– Мертвее не бывает. Трюмы пустые, на борту ни еды, ни воды. Жуть! – Слугу передернуло. – Могила, а не судно. Хотели мы было днище прорубить, да подумали: зачем? Не сегодня завтра посудина и без того затонет. Дрянное суденышко, барин, непрочное.
– Ты-то что в этом понимаешь?.. Ладно. Показывай живого.
Легко, как ребенка, Еропка вынес из шлюпки человека. Был тот невысок, желтолиц, худ, как скелет, сквозь прорехи рваного платья незнакомого покроя пугающе торчали ребра, редкая грязная борода выдавала многие дни, проведенные без надежды на спасение, кожа туго обтягивала острые скулы, а желтые восковые руки болтались плетьми.
– Жив? – усомнился граф.
– Только что шевелился. Да и вши на ём. Что вше на мертвом делать?.. Ну ты, иноземный, скажи что-нибудь его сиятельству…
Как бы послушавшись приказа, спасенный моряк вяло шевельнулся на руках у слуги и медленно открыл глаза.
– Хитотати…[2] – слабым голосом произнес он и обмяк, закатив глаза.
– Фельдшера сюда, – распорядился Лопухин. – Это голод и обезвоживание. Запомните, кормить его твердой пищей нельзя – умрет тут же. А то знаю я широкую русскую натуру… Коку – приготовить жиденький бульончик. Можно мясной, можно рыбный. Только это ему сейчас и можно. Бог даст, поправится. Вшей вычесать, а лучше сбрить все волосы. Рванье, что на нем, – за борт. – Лопухин торжествующе улыбнулся обступившим его матросам. – Слушать меня. Если кто еще не понял – это японец. Он достиг этих вод на дрянном неуправляемом корыте. Неужто мы, имея исправное быстроходное судно и полные ямы угля, побоимся проделать тот же путь в обратную сторону? Да еще с заходом на Сандвичевы острова? Мы, русские люди, а не какие-то задрипанные азиаты…
Ни за что ни про что обидел японцев. Но так было надо.
Гул одобрения показал графу: диспут с мраксистами и робкими душами можно считать выигранным. Теперь вперед! Под всеми парусами. Да развести еще пары…
– Ветер достаточен, Николай Николаевич, – осторожно возразил Кривцов, – а угля у нас не так уж много. Пиратские суда этого типа пользуются машинным ходом лишь в крайних случаях. Не вижу необходимости жечь топливо…
– Есть необходимость, – отрезал Лопухин. – Извините меня, но вы не психолог. Распорядитесь. Пусть машина поработает хотя бы до ночи.
В кают-компании снова не утерпел – щелкнул по носу лохматое обезьянское чучело. То-то же. Выигран еще один бой, и выигран бескровно. Всегда бы так.
Но кто же он, еще один тайный агент на борту «Победослава»?
Кто?
ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой великая княжна не хочет быть пойманной, а начальник московской сыскной полиции не хочет ее ловить
«А не перемудрила ли ты, голубушка?» – не в первый раз задала себе вопрос Екатерина Константиновна, рассеянно глядя в окно вагона.
Поезд подъезжал к Москве. Позади остались Обираловка и Реутов. Еще мелькали перелески, сменяемые невеликими деревеньками, бросались в глаза то потемневшая дранка на крыше какой-нибудь совсем уж бедной избы, то неестественно длинный колодезный журавель, то босоногая девчушка с хворостиной, гонящая гусей к пруду, но Первопрестольная уже давала понять: я здесь, я близко. Сейчас вот возьму да и откроюсь во всей дивной красе – любуйтесь!
Ничего подобного. За деревенькой следовала рощица, за ней рабочий поселок при каком-то заводике, вновь перелесок, вновь деревенька… Дымный хвост от паровоза стелился низко, норовил лизнуть окно и, казалось, дразнился. Терпи, пассажир всякого возраста, пола, чина и сословия! Тебе кажется, что ты уже приехал, что последние полчаса колесного стука совершенно лишние? Ошибочка. Имей терпение. Сиди, жди.
Великая княжна отложила «Русское слово» с недочитанной статьей о пауперизме в Англии и Германии. Покосилась на попутчиков – те с плохо скрываемым нетерпением изучали подмосковные ландшафты. Кажется, никто не заметил, что простая с виду девушка только что бегло и с пониманием дела читала столь мудреную статью.
Аграфена Дормидонтовна Коровкина! Тут уж ничего не попишешь, изволь соответствовать той роли, какую диктует имя. Носи дешевое ситцевое платье с тошнотворно-аляповатой брошью из поддельного янтаря, платок вместо шляпки, научись громко смеяться в ответ на грубые шутки, грызть орешки и семечки, сплевывая шелуху на пол и содрогаясь от отвращения к самой себе…
Никто не узнал – некому было узнать, – как мучилась великая княжна! Но тягостнее всего оказался голод по умному печатному слову.
В городах Екатерина Константиновна иногда рисковала преображаться в «синего чулка» с университетским образованием. В поезде или на пароходе личина вчерашней крестьянки – вероятнее всего, прислуги в доме среднего достатка – была надежнее. Однако что может читать такое существо? Дешевку лубочного типа. В лучшем случае – романы Марфы Пехоркиной. Страдания великой княжны, воспитанной на литературе совсем иного сорта, были ужасны.
Но их, конечно же, стоило вытерпеть! Камуфляж и неожиданность пока выручали. Пошла третья неделя со дня бегства из Ливадии – и ничего… Такое ощущение, что никто не ловит беглянку. Как будто так и надо.
Вот Россия, вся ее неохватная глубинка… и чем, спрашивается, она занята? Да чем угодно! По преимуществу разными грубыми делами – что-то мастерит, чем-то торгует, что-то перевозит. Сушит воблу, стирает белье, лузгает семечки, горланит вечерами песни под гармонику. Ходит к обедне по воскресеньям, объедается в трактирах блинами с икрой, потеет у самовара и пучит глаза, свирепо дуя на чай в блюдечке. А то и пропивает последнюю рубаху в дрянном кабаке. Городовые – и те обыкновенны. Не похоже, чтобы кто-нибудь был озабочен поисками императорской дочери. Если бы даже узнали о побеге – кому какое дело? Поохали бы, посудачили, поскребли в затылке – и забыли бы.
Немного обидно даже.
Один только раз вышло «почти приключение» – в Новороссийске. Едва на отшвартовавшийся «Афон» кинули сходни, великая княжна первой покинула пароходик. Чутье подсказывало: надо спешить. Катенька почти бежала. Взяла, не торгуясь, извозчика до вокзала, крикнула: «Пошел! Получишь на чай!» – и унеслась так, что ветер пел в ушах. Вовремя: не прошло и минуты, как навстречу вихрем промчались сразу три двуколки с синими мундирами. Сердце екнуло, но жандармы спешили перекрыть порт и не обратили на Катеньку никакого внимания.
Она улизнула, но масштабы облавы стали ясны. Ясно было и то, что убираться из Новороссийска надо как можно скорее. Куда – вот вопрос, который нужно было обдумать и принять верное решение не позднее чем через четверть часа.
В Петербург? В Москву? Конечно, нет – пассажиры этих поездов будут тщательно проверяться. В случае малейшего сомнения – пожалуйте в дежурную часть, мамзель. Значит, нужен еще один крюк, еще одна заячья петля…
Пользуясь пашпортом на имя Аграфены Коровкиной, великая княжна взяла билет до Екатеринодара. Оттуда на следующий день выехала в Пятигорск. Проведенных в пекле июльского Екатеринодара суток хватило на то, чтобы худо-бедно избавиться от тонального крема на лице и руках, изменить прическу в парикмахерской и приобрести кое-какие обновки в магазине дамского готового платья. Обновки были настолько ужасны, что Катенька даже всхлипнула потихоньку. Но кто сказал, что не придется страдать ради своего счастья?
Из Пятигорска она уехала в Царицын. Оттуда – пароходом – в Сызрань. Волжские пароходные компании не интересовались пашпортами пассажиров. Катенька скромно ехала во втором классе. Конечно, удобства не те, зато и любопытство окружающих не то. В первом классе изволь хоть иногда делать променаж по палубе, любоваться скучными берегами, знакомиться с ненужными людьми, флиртовать с несимпатичными кавалерами – иначе ославят гордячкой и с удовольствием перемоют все косточки. Во втором классе едет публика попроще и поскромнее. Здесь можно вовсе не выходить из каюты, сославшись на мигрень. Посочувствуют, предложат уксус или нюхательную соль – и только.
Болтливый попутчик, набриолиненный сердцеед уездного масштаба, щеголяющий модным словом «коммивояжер», рассказывал о прошлогодней нижегородской ярмарке. Мол, видел, как там ученый медведь водил на веревке цыгана – именно так, а не наоборот. Приказчик – так лучше сказать по-русски – очень старался, спешил обворожить, прельщал безукоризненным пробором, щеголял «французским наречием», томно вздыхал… Было бы смешно, если бы не было противно. И еще одно вышло беспокойство, но уж совсем глупое: пьяный в дым провинциальный актер, ехавший в соседней каюте, неизвестно зачем вздумал представлять Стеньку Разина и княжну одновременно – ну и, натурально, выпал за борт, едва под колесо не угодил, да и без содействия колеса чуть не утонул. Останавливали пароход, спасали утопающего, капитан ругался ужасными словами… Великая княжна молча дивилась, не зная, что и подумать. С одной стороны – жизнь подданных казалась интересной. С другой – не казалась жизнью.
В Сызрани Катенька задержалась на несколько дней, вжилась, насколько возможно, в роль Аграфены Коровкиной и поменяла планы. Сначала думала отправиться в Казань, а оттуда – во Владивосток первым же поездом, который будет пущен по Транссибирской магистрали. Ну вторым, если не первым…
Помешала статейка в «Российских ведомостях». Верноподданный до клинического идиотизма щелкопер писал в отвратительном умильно-сюсюкающем стиле о готовящейся в Москве торжественной встрече великого князя Дмитрия Константиновича, новоназначенного наместника Дальнего Востока, следующего через Первопрестольную к месту служения Отечеству. Кое-как продравшись через слащавости и приторности, великая княжна поняла главное.
«Первых» поездов на Дальний Восток будет в сущности два. Один – Литерный-бис – личный поезд наместника, сопровождаемого несколькими видными сановниками, в том числе морским министром адмиралом Грейгоровичем. Второй поезд – просто Литерный – предназначен для аккредитованной прессы, промышленников и купцов, принимавших долевое участие в строительстве, представителей дворянства от каждой губернии, представителей духовенства и даже нескольких участвовавших в строительстве мастеровых, отличившихся небывалой выработкой и благонравным поведением. Кроме того, три вагона первого класса предназначены для тех, кто в состоянии заплатить пять тысяч рублей за билет…
И щелкопер сообщал, что, по имеющимся у редакции сведениям, несмотря на неслыханную дороговизну, почти все билеты уже проданы!
Катенька только усмехнулась. Но дальше в статье пошло такое, что стало не до смеха: сообщалось, что регулярное движение поездов по Транссибу будет открыто лишь в сентябре!