Беседы с другими офицерами также не внесли ясности. Остро, остро не хватало «цербера» – графа Лопухина! Уж он смог бы! Он вычислил бы всех тайных врагов, одного за другим…
В сотый раз проклиная отсутствие ненавидимого «жандарма», вполне возможно, покойного, Розен был поражен внезапной мыслью. Причина взлома стала ясна. За сравнительно недолгое пребывание на «Победославе» статский советник Эн Эн Лопухин сумел разоблачить и обезвредить двух британских агентов. Был ли он убежден в том, что их только двое?
Теперь Розен почти не сомневался: Лопухин был убежден в обратном. Он знал о присутствии третьего или хотя бы догадывался о нем.
На основании чего?
На основании тех бумаг, что лежат сейчас запертые в несгораемом шкапу. Лопухин часто и подолгу сидел в своей каюте, без сомнения занимаясь анализом фактов. Вполне вероятно, что он делал письменные заметки. Очень трудно вести такую работу в уме.
Вот что, по всей видимости, искал взломщик! Бумаги, в которых мог содержаться намек! Негодяй пошел на серьезный риск, чтобы уничтожить компрометирующие его бумаги! Наверняка он прихватил бы и деньги, чтобы втихую подбросить их в чей-нибудь рундучок, – ведь в случае успешного взлома несгораемого шкапа поголовный обыск стал бы неизбежен…
Вывод не принес облегчения: враг был умен. Даже очень умен. В чем-то он опережал Розена, и тот понял в чем, хотя и не сразу: негодяй не списывал Лопухина со счетов. Затаившийся враг допускал вероятность того, что беспокоящие его бумаги покинут несгораемый шкап еще до Владивостока, а возможно, и до Иокогамы. Но может ли это случиться без участия Лопухина?
Крайне маловероятно.
– А ведь эта сволочь ставит «цербера» куда выше, чем я, – бормотал себе под нос полковник, раскуривая у фальшборта очередную «канберру». – Но это зря. Если он жив, то в плену, а что такое каторга у исландцев, всем известно. Даже если сумел сбежать – все равно он сейчас на другом краю света. Чудес не бывает, но если Лопухин в ближайшее время объявится вновь, я поверю в чудо…
День проходил за днем, вахта сменяла вахту, короткими южными вечерами солнце исправно валилось в пылающий океан. Диковинные и глупые летучие рыбы, бывало, стукались в полете о борт и, оглушенные, падали в воду, чтобы тотчас угодить в чью-нибудь зубастую пасть. Гремели короткие тропические грозы. Иногда разводя пары, но чаще пользуясь силой ветра, «Победослав» не слишком быстро, но неуклонно приближался к Сандвичевым островам.
Отобрав из своих морпехов полдюжины тех, кому верил как себе, Розен поручил им нести караульную и охранную службу вокруг особы цесаревича. Последний, если не напивался у себя в каюте, мог оказаться в любом месте судна, но чаще всего направлял стопы в кают-компанию, встречаемый там холодно-официально и не замечавший этого. Здесь Розен брал охрану на себя – всегда при оружии и в готовности применить его.
Ничего, однако, не происходило. Не только ничего угрожающего, но и ничего подозрительного.
Совсем ничего.
Темнея лицом, Розен выжидал. Не ошибся ли он в выводах?
Нет.
Почему нет – сейчас Розен уже не сумел бы внятно объяснить. Просто нет. Он так чувствовал. Он уже мог рассматривать свое чутье как аргумент.
Преимущество первого хода оставалось за противником. Но время работало против него. Время работало на Розена.
– «Здравствуйте», – произнес граф, строго глядя на слугу. – А также «добрый день».
Еропка имел несчастный вид.
– Кони… кони… – забормотал он, зверски морща лоб и двигая ушами.
– Ну?
– Кони… сейчас… господи, боже мой, царица небесная, ведь знал же!.. Кони…
– Не верблюды? – поинтересовался Лопухин.
– Обижаете, барин, – укорил Еропка. – Стыдно вам так-то надо мной измываться. Кони… Ну что за язык поганый, прости, господи! Ты ему как человеку здравствовать желаешь, а он тебя в ответ лошадью бесчестит! Кони…
– Коннити… – подсказал Лопухин.
– Коннити ва! – радостно выпалил Еропка, вспомнив урок.
– Посредственно. Теперь «до свидания».
– Это помню! Это у них по-японски рыба морская. Сайра называется. А в ней внутри еще «она», потому что сайра – это она, а не он и не оно. Значит, получается сай-она-ра. Сайонара, вот!
– Ладно. Теперь благодарность. Как сказать «спасибо»?
– Ори, – сказал Еропка. – Ори на гада. А перевернуть по-ихнему – получается аригато.
– Дельно. «Жить».
– Суму. С сумой, значит. Худо японцы живут, надо думать. Я слыхал, будто они одним рисом питаются. Оттого и злые очень. Беспощадный народ. Ихние дворяне сами себе животы саблями порют от таких-то харчей. Конечно, ежели каждый божий день тебе на завтрак рис, на обед рис и на ужин опять рис, так и озвереть недолго…
– Не заговаривай мне зубы. «Японец».
– Нихо… нипо… нихре…
– Забыл?
– Запамятовал, барин.
– Нихондзин, – тихонько подсказал Нил, сидевший с книжкой в уголке тихо, как мышь. Слов не понимал, но увлеченно рассматривал картинки. Как оказалось, еще и прислушивался.
В ответ слуга одарил мальца неприязненным взглядом: ишь, мол, умник! Больно шустер. Гляди у меня!
– «Город», – продолжал Лопухин.
– Мати, – Еропка враз просветлел лицом. – Это, барин, просто. Каждый догадается. Вроде как Москва-матушка.
– Ладно. «Гора».
– И это просто. Яма. У энтих азиатов все шиворот-навыворот.
– «Идти пешком».
– Аногимас… то есть арукимас. Ну вот видите, барин? При чем тут руки, если идти? На руках они там в Японии ходят, что ли? Ногами кверху? Абракадабрский язык, право слово.
– «Плохой».
– Кради… Нет, варуй. Точно, варуй. Вот это, я вам скажу, барин, еще на что-то похоже. Кто ворует, тот разве хороший человек? Он даже по-японски плохой.
– Ладно. Теперь «раздвижная перегородка в доме».
Еропка вспотел.
– Да я, барин, не то что выговорить по-японски – я себе представить это не могу!
– Мели, Емеля… Фусума. Запомнил? Фусума. Повтори три раза.
Пытка японским языком продолжалась еще четверть часа, полчаса, час – с каждым днем все дольше по мере увеличения словарного запаса. Изучая язык сам, Лопухин требовал того же и от слуги. На практике же выходило, что Нил, которого граф вовсе не отягощал изучением японского, делал бóльшие успехи, улавливая чужой язык с голоса.
Спасенный японец, отпоенный рыбным бульончиком, пришел в себя удивительно быстро. Первые дни он только и делал, что спал и ел, а в промежутках дичился, вызывая в матросах жалость несколько брезгливого свойства: уж не психический ли? Однако с течением времени, видя вокруг себя сочувствующие или улыбающиеся физиономии, японец научился улыбаться в ответ, скаля крупные неровные зубы, освоился и был признан человеком, хотя и странным. До работы его не допускали, кормить после жестокой бульонной диеты мало-помалу начали вволю. По-русски он не знал ни слова, зато, к радостному изумлению Лопухина, умел с грехом пополам объясниться по-английски.
Звали его Кусима Ясуо. В свои тридцать лет он успел послужить в англо-японской пароходной компании, не пережившей недавней гражданской войны, ходил в Шанхай, а однажды даже в Гонконг и знал судовые механизмы. Однако клан, владевший японской частью предприятия, на свою беду поддерживал сиогуна против микадо… нет-нет, обошлось без казней и самоубийств, но клан потерял влияние, а это в Японии подчас хуже, чем сеппука главы первенствующего в клане семейства. Вместе с влиянием клан потерял несколько предприятий, в том числе свою долю в пароходной компании, отошедшую к могущественному клану Тёсю. Многие простые матросы не захотели служить клану Тёсю; не захотел и Кусима. В ожидании настоящей работы он временно нанялся на рыбачье судно из Тоёхаси…
– Тайфу! – в ужасе произносил он, пуча глаза, и раскачивался, картинно схватившись за обритую голову. – Hurricane! – вспоминал он английское слово. Выходило, что в поисках рыбы капитан увел джонку далеко в океан и не поспешил вернуться в залив Исе, увидев предвестники большой бури. Кто ждет гнева божеств ветра и моря в месяце сацуки?
Промедление обернулось бедой. Жестокий шторм налетел, когда берег был уже виден. Ветер переломил мачту с такой легкостью, словно это была палочка для еды. Удивительнее всего было то, что бескилевое суденышко не опрокинулось. Ураган потащил джонку в открытый океан. Трещал корпус; громадные волны перекатывались через палубу, смывая людей; оставшиеся в живых молились о том, чтобы все скорее кончилось, все равно как. Лишь на пятый день ветер стих, и волнение улеглось. Шестеро рыбаков, оставшихся на борту, выбрали другого капитана – толстого Муги, так как он приходился дальним родственником владельцу джонки. Опытный Кусима остался простым матросом – он был чужак и должен был знать свое место.
Глупец Муги распоряжался так, что установка фальшивого рангоута растянулась еще на четыре дня. Когда наконец-то смогли поднять парус, наступил штиль.
Глупец Муги распоряжался так, что установка фальшивого рангоута растянулась еще на четыре дня. Когда наконец-то смогли поднять парус, наступил штиль.
По звездам поняли, что ураган зашвырнул суденышко далеко на север. Ночной холод и частые туманы подтверждали это. Ветра не было; лишь на рассвете и закате слабые дуновения едва-едва шевелили парус. Джонка дрейфовала по воле течения. У рыбаков заканчивался рис, но ловилась рыба. Все терпеливо ждали.
Однажды утром туман рассеялся и уже никогда не сгущался. Стало очень тепло. Морская вода, поднятая в бадье для умывания, уже не леденила руки, а чуть ли не грела их. И впервые прозвучало слово «Куросио».
Даже Муги пришел в ужас. Какой японец не знает о теплом океанском течении, уносящем рыбаков на верную гибель от голода и жажды! И верно: рыба перестала ловиться сразу. Пресной воды осталось совсем мало, да и та начала портиться. А ветра все не было. С каждым днем течение уносило суденышко все дальше в океан. Уныние охватило рыбаков…
Дальнейший рассказ Кусимы не отличался связностью, и Лопухин не настаивал на подробностях, понимая, что пришлось пережить бедняге. Понятно было только то, что изредка ветер все же просыпался, и вместе с ним просыпалась надежда – но все было тщетно. Джонка оставалась в плену течения. Пища кончилась. Сошел с ума и выбросился за борт юнец Согоро, вбивший себе в голову, что его непременно убьют и съедят. Силы покидали людей. Через неделю после самоубийства мальчишки мысли о людоедстве сделались неотвязными. Как чужак Кусима не расставался с ножом и спал чутко.
Изредка удавалось поймать рыбешку или обессиленную морскую птицу, севшую на снасти отдохнуть. Без этих скудных подачек океана люди протянули бы недолго. Богам моря хотелось, как видно, продлить забаву.
На какой день задул свежий ветер, Кусима не помнил – давно сбился в счете дней. У рыбаков оставался лишь один шанс из ста или, вернее, тысячи: править на юг, только на юг, вырваться из плена проклятого течения, затем взять курс на запад и, уповая на дары океана, собирая дождевую воду, может быть, достичь островов Рюкю раньше, чем голод и жажда сделают свое дело. Ничего другого все равно не оставалось.
Но ветер нагнал волну, начался шторм, не такой уж и сильный, однако ставший роковым для изможденных, с трудом передвигающихся людей. После многочасовой болтанки треснула и фальшивая мачта. Свалившись за борт, она била в корпус, как таран, пока Кусима не перерубил ванты.
Течь в трюме удалось остановить, но что толку? Последняя беда подкосила волю. Если бы даже на джонке имелся еще один запасной рей с запасным парусом, не говоря уже о мачте, это уже не помогло бы. У людей просто не осталось ни физических сил, ни воли к сопротивлению Судьбе.
– Бедняга! – сочувственно качали головами матросы, до которых горестная история японца дошла в искаженном переводом и несколькими пересказами виде. – Жуть, братцы! Прямо мурашки по коже. Капитан-то ихний – слыхали? Распорол себе живот вот такенным ножиком, хвать свою печень да и давай ее себе в рот пихать сырую. Вот до чего людей голод доводит.
– Тьфу, пакость!..
– Японцы, они, говорят, отчаянные, да. Такой уж народ.
– Нехристи, одно слово.
– Ну ты, крещеный… Забыл, как на Груманте из-за тухлой похлебки со Степаном Кривым подрался? Я-то помню. Ты-то вот здесь, языком мелешь, еще теплые страны повидаешь, а Степка-то так в шахте и сгинул…
– Сам ты языком мелешь! Кто ты есть, чтобы меня учить? По какому закону? Мой грех, я отмолю. А еще раз в разговор встрянешь – я еще один грех на душу возьму, за-ради тебя специально…
– Цыц ты! Ну что прицепился? Дай человеку дорассказать. Кому неинтересно, тот не слушай. Как же это получается, что он не помер сразу, а?
– А и помер. Брык и пятки врозь. А изо рта печенка торчит.
Несколько дней все разговоры на «Святой Екатерине» вертелись исключительно вокруг спасенного японца и обычаев его страны. Капитана Кривцова это устраивало в высшей степени, а Лопухина и подавно.
– Если не произойдет ничего непредвиденного, то неприятности с командой теперь возникнут в Гонолулу, не раньше, – сказал он Кривцову.
– Я рад, что мы оба понимаем: неприятности еще будут, – отвечал Кривцов. – Разве это команда?
– Другой у нас нет. Главное, быть готовым. На Сандвичевых островах я намерен решить этот вопрос раз и навсегда. Да! – спохватывался вдруг Лопухин. – Это течение… Куро-Сиво, верно? Мы в нем? Оно замедляет наш ход?
– Не беспокойтесь, мы южнее. Здесь и ветра более приемлемые для нас… Разве вы не заметили, что становится теплее? Фактически мы уже в субтропиках.
Нотку снисходительности в его голосе, столь естественную в разговоре моряка с сухопутным, Лопухин предпочитал не замечать. Вникать чересчур глубоко в вопросы судовождения граф не собирался, у него и так хватало забот.
Во-первых, изучение японского языка и обычаев страны – раз уж на борту оказался японец. Глупо было бы не воспользоваться случаем. Началось все с жалкого часа в день – больше измотанный Кусима поначалу не выдерживал – и дошло до трех-четырех часов ежедневно, к большому неудовольствию Еропки, жалующегося, что японский язык еще хуже «Одиссеи» проклятого грека. Потакать безделью слуги Лопухин, однако, не намеревался.
В разряд «во-вторых» попал Нил. С юнгой граф занимался не менее часа в день, внедряя в его голову правописание, математику и историю. Географией и основами навигации с Нилом занимался Кривцов. Если учесть, что никто не освобождал выздоровевшего юнгу от двух ежедневных вахт, жизнь мальчишки никак нельзя было назвать праздной.
В-третьих, не менее часа в день граф и его слуга занимались французской гимнастикой. По мере того как баркентина спускалась в южные широты и забортная вода для обливания торса становилась теплее, мнение иных матросов о барине как об изувере-кровопийце понемногу менялось.
Наконец, в-четвертых и в-главных, по-прежнему много времени граф проводил наедине сам с собой, запершись у себя в каюте. Оттуда сквозь иллюминатор вился дымок табачного пиратского зелья и временами доносился надрывный кашель. «Думает!» – сообщали друг другу матросы, поднимая вверх палец, кто с уважением, кто с издевкой. Один раз в коридоре возле каюты была обнаружена мятая бумажка, исписанная, а больше изрисованная рукой графа – какие-то непонятные буквы, стрелки, квадратики и кружочки. Барская заумь, словом.
В такие часы Еропка блаженствовал и если не шел поболтать с подвахтенными, то спал или ковырял в носу. Беззаветному лодырю, каким может быть только русский слуга, и в голову не придет зубрить в свободное время японские слова, выполняя приказ барина, и пусть тот хоть лопнет от злости! Из-под палки и под присмотром – ну так и быть. Хотя баловство. Самостоятельно – ищи дурака!
Часы безделья кончались внезапно и всегда одинаково.
– «Вареный рис», – требовал японского перевода барин.
– Это сарачинская каша, что ли? – брезгливо кривился Еропка. – Гохан. Простое слово, от нашего «охать».
– «Палочки для еды».
– Супун.
– Врешь, это ложка.
– Ну и правильно, – строптивничал Еропка. – Ложкой суп едят, а чем едят – это супун. Тоже, палочки какие-то выдумали!
– В третий раз тебе говорю: японцы едят рис палочками.
– Ну так ложкой же удобнее!
– Японцы так не думают.
– Но мы-то с вами не японцы, барин!
– Хаси. Чтоб завтра знал. Не выучишь это слово – заставлю учиться есть палочками. Кусима научит.
Еропка тяжко вздыхал, постанывал, пытался выдавить слезу – все напрасно. Барин на уступки не шел. Барин был кремень. При таком барине слуге оставалось лишь страдать.
Но был бы он иным – разве стоило бы служить такому? Тьфу! Известно, отчего чаще всего страдает русский человек.
Оттого, что сам этого хочет.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой Акакий Фразибулович Царапко, оставаясь в тени, демонстрирует гениальность
Министерство двора в громоздкой бюрократической машине Российской империи – не самая заметная и, признаем это с риском быть обвиненными в отсутствии верноподданнических чувств, не самая важная деталь, стоящая вдобавок особняком. Тем не менее от него непосредственно зависит благополучие многих тысяч людей, а опосредованно – десятков тысяч.
У министра двора множество забот, главная из которых отнюдь не организация торжественных приемов, дворцовых увеселений и заграничных поездок царской семьи, как думают иные малосведущие люди, и даже не подбор дворцовой обслуги, а управление имуществом августейшей семьи. Хороший министр двора похож на опытного управляющего, в свою очередь, имеющего под своим началом главноуправляющего делами с несколько скопидомскими наклонностями. Рисковать оба не любят, часто предпочитая меньший, зато верный барыш.
С точки зрения большинства населения, особенно крестьянского сословия, между «казной» и личными средствами батюшки царя такая же разница, как между жерехом и шереспером или лабарданом и треской. Статочное ли дело, чтобы сам «государь-анператор» не мог взять из казны денег сколь ему потребно? Кто грит «нет»? Ты энто чаво, очкастый, к становому захотел? Хватай, мужики, сицилиста!