«Зачем ты мне? У меня уже есть одна мясорубка!» – засомневался Ворсянкин, никогда не слышавший столько приятных слов за раз.
– А она говорящая? – взревновала мясорубка.
«Чего? Нет, конечно!»
– Вот видишь! Тогда купи меня! Прошу тебя! Ты даже не представляешь, как мне тоскливо здесь! Вокруг одни туалетные рулоны, щётки, хозяйственным мылом воняет! – воскликнула мясорубка.
Заметно было, что она натура экзальтированная и отчасти поэтическая.
Бухгалтер снял очки, подышал на них и снова надел.
«Хм… Так вот возьми и купи… А мясо ты хотя бы хорошо перемалываешь?»
– Совсем не умею. При одной мысли, что в меня засовывают сырую говядину, мне делается дурно, – брезгливо призналась мясорубка.
«А что ты тогда умеешь?» – удивился бухгалтер.
– О! Я умею любить. Дико, неистово, нежно! То холодно и целомудренно, то страстно…
«Э-э… Неуравновешенная она какая-то…» – краснея, подумал Ворсянкин.
– Разумеется, всё это в высшем душевном смысле! Ведь я то, что я есть, а именно мясорубка, и никогда не превращусь в царевну. Ты согласен? Я буду твоей музой, твоим добрым ангелом. Я буду диктовать тебе сонеты, нашёптывать романы, залечивать душевные раны…
«Детективы, что ль, писать? – неодобрительно подумал Андрей Андреич. – А считать ты умеешь? НДС? Пенсионный фонд?»
«Щёлк-щёлк», – сказала клавиатура компьютера. «Клац-клац», – сказал калькулятор Casio.
– Я выше этого! Я буду тебя любить, верно, преданно! – млея от страсти, забормотала мясорубка. – Буду каждый день ждать, пока ты придёшь с работы, а когда тебя нет – буду представлять твои руки, твоё лицо, твой толстый живот, твою красную лысину…
«КАК?!» – побурел Андрей Андреич.
– Прости, я только хотела подчеркнуть, что буду любить тебя всякого! Вне зависимости от чего бы то ни было… Разве это не предел мечтаний? – поправилась мясорубка.
«Поосторожнее с определениями!» – смягчился Ворсянкин.
– Ты даже не представляешь, как меня угнетает одиночество, как мне хочется кому-то принадлежать, кого-то любить… – самозабвенно бормотала мясорубка. – Женщина, подобная мне, не может, не должна быть одинока… Пожалуйста, купи меня! Милый мой, верный, нежный… Ведь тебя никто не любит!
«Как это никто? А жена?» – запаниковал Андрей Андреич.
– Не обманывай себя! Разве она та женщина, о которой ты мечтал? Она сухая, рассудочная, кислая. Уставится в телевизор и сидит!
«М-м… а ты, значит, другая?»
– О-о! Я та! Но я заточена в этом мерзком нелепом теле, с этой ручкой, с этим винтом. Я буду единственным ярким пятном в твоей жизни! Твоей подругой, любовницей, твоей мечтой! – с болью, с ужасом воскликнула мясорубка.
«Ну ты это, не унижайся… Сколько ты стоишь?» – заколебался Ворсянкин.
– Не знаю, я плохо запоминаю цифры. Все эти единицы, нули… Узнай у торговки!
Андрей Андреич откашлялся и, обращаясь к хохлушке, нерешительно спросил:
– Девушка… Сколько за это… кхе… за эту?
– Восемьсот десять. И она без коробки, – предупредила продавщица.
В Ворсянкине взыграла бухгалтерская жилка. «Щёлк-щёлк», – сказала клавиатура компьютера. «Клац-клац», – сказал калькулятор Casio.
– Как восемьсот десять? – возмутился он. – За это вот?
– Тю, да не кипятитесь вы, мужчина! Я б вам и даром отдала, да товар не мой! – с мягким украинским выговором сказала хохлушка.
– Знаю я твоё даром…
– Выкупи меня из рабства! Прошу тебя, любимый! Выкупи! Мне мерзко здесь, тошно, я задыхаюсь от пустоты! Все видят во мне лишь мясорубку, и лишь ты… ты способен увидеть другое… Вспомни, какой ты был! – взмолилась мясорубка.
В засушенной цифрами душе Ворсянкина шевельнулись давние, светлые, заплесневевшие от бездействия чувства. Это шевеление причинило ему боль, стало неуютно, страшно. Он точно оказался на миг перед зеркалом, в котором отразился урод. Увидел его и в ужасе отшатнулся от зеркала.
– Не загораживайте витрину, мужчина! Вы мне торговлю перебиваете! – сказала хохлушка.
– Это грабёж! Если б хоть коробка была, а то без коробки… Почём я знаю, может, она какая-нибудь заразная? – мучаясь, сказал Андрей Андреич, бросая тоскливый взгляд на автобусную остановку.
– Тю, заразная… – всплеснула руками торговка. – Сам ты заразный! Шо я, заставляю? Шёл, и иди себе!
– Пятьсот, – сказал Ворсянкин, бросая вызов клавиатуре и калькулятору.
– Восемьсот десять!
– Ну шестьсот… ну семьсот… Ну почему восемьсот десять? Откуда хоть «десять»? С потолка? Ни кассового аппарата, ни накладной! Навалили всё в кучу и торгуете! – воскликнул бухгалтер.
– Вы глухой? Вам каким языком говорят?
Глупую бабу явно зашкалило. Ворсянкина тоже зашкалило. Дело было не в десяти рублях. Оскорблён был сам принцип, по которому он жил.
– Что же ты? Действуй! Если не можешь купить, тогда похить! Это будет романтично! Схвати меня и беги! Беги! Тебя не догонят! – с беспокойством и страхом воскликнула мясорубка.
«Вот ещё! Чтобы меня из-за тебя в полицию забрали! Ишь ты, экстремистка какая! Нет уж, милая, лежи тут и дальше, пускай тебя кто-нибудь другой купит», – возмутился Ворсянкин. В его сознании замаячил уголовный кодекс. Подбивая его на похищение, мясорубка совершила непростительную ошибку.
Андрей Андреич по-рачьи, словно против воли уносимый волной, попятился, повернулся и, втянув голову в плечи, быстро засеменил к автобусу.
– Чёрт тебя возьми! Ты не можешь так просто взять и уйти! – испуганно кричала ему вслед мясорубка. – Это был мой единственный шанс! Стой, безумец! Ты будешь проклят, нелюбим, сух! Я была твоей судьбой! Слышишь: судьбой! Стой, трус!
Мясорубка молила, стонала, рыдала и угрожала, говоря об одиночестве и о любви, но Андрей Андреич не слышал её. Прижимая к груди маргарин «Пышка» и венгерский горошек, он спешил прочь, прочь…
«Щёлк-щёлк», – сказала клавиатура компьютера. «Клац-клац», – торжествующе произнёс калькулятор Casio. Они победили.
Максим Лаврентьев. Будапешт как повод
В один из вечеров минувшего августа мы с Фрузсиной любовались будапештским закатом, облокотившись на перила цепного моста Сеченьи. Я прилетел около полудня, но города, по уважительной причине, увидеть толком ещё не успел. Уже вспыхивали и разгорались гирлянды огней, обозначая центральные улицы; внизу по Дунаю плыли под весёлую музыку набитые туристами речные трамвайчики. За мостом, в забегаловке у подножия покрытого зеленью холма Геллерт, нас ждали друзья Фрузсины, отмечавшие какой-то праздник, однако мы не спешили туда – часы, проведённые в гостиничном номере за сдвинутыми шторами, на сегодня лишили нас прыти.
Даже Фрузсина, обычно довольно бойко что-то чирикающая по-русски (она сама недавно прилетела из Москвы, где проходила практику в МГУ и где мы случайно познакомились), теперь притихла. Отклеившись от перил, я шутливо потрепал её волосы, скользнул рукой вниз и легонько шлёпнул по заднице (Фрузсина при этом чуть вздрогнула). В ответ она прижалась ко мне.
– Ти шчастлив?
Девушка смотрела на меня, и в её взгляде с поволокой угадывал я своё собственное отражение с блуждающей по усталому лицу блаженной улыбкой.
Фрузсина ничего не знала.
Дело, видите ли, в том, что восемнадцать лет назад я учился в Литературном институте, почитывал книжки, пописывал стишки и совершенно не представлял, чем займусь дальше. Была у меня в то время одна э… знакомая, сокурсница, начинающая писательница. Ну ладно, да, первая любовь и всё такое! Так вот, довела меня мамзель до состояния, когда при мысли о ней зуб на зуб не попадал.
И я решил взять себя в руки. Стать серьёзным, взрослым человеком. Жениться. Причём на девушке сугубо положительной, вменяемой, в творческие дебри не лезущей и звёзд с неба не хватающей. Но где найти такое сокровище? В институте? Дохлый номер!
А надо сказать, что тогда (это был девяносто седьмой год) как раз собрался впервые связать себя узами брака Лёша, мой близкий друг. Я был приглашён на его свадьбу в качестве свидетеля. Зная о моём желании направить судьбу в спокойное русло, Лёша предупредил: свидетельницей со стороны невесты будет её подруга, девушка положительная, без вредных привычек, медсестра. В день Лёшиной свадьбы, нарядившись в купленный специально по этому случаю чёрный костюм и вооружившись букетом, с утра полетел я во Дворец бракосочетаний на Бутырскую улицу. Там, в торжественной обстановке, под марш Мендельсона молодые поставили свои подписи в регистрационной книге. Следом за ними то же самое должны были проделать два свидетеля.
Пока новобрачные расписывались, я напряжённо всматривался в табунчик невестиных подружек и гадал: может, вон та хорошенькая блондинка в салатовом платьице или эта недурная брюнетка в очках? Ну, вот и наша очередь. Я первым направился к столу и краем глаза заметил, как с противоположной стороны зала сделала шаг вперёд… ага, брюнетка! Я уже рассмотрел её довольно подробно: среднего роста, плотненькая (господи, как будто я выбираю себе не жену, а куриную тушку!), довольно симпатичная (в очках она была похожа на мою школьную учительницу литературы), грудь на месте, задница и ноги тоже. Я тут же представил её себе в просвечивающе-белом халатике, под которым, как известно, некоторые молодые медсёстры носят только лифчик и трусики… Что ж, внешне она вполне подходит. А как там у нас с душевными качествами? Должен заметить, что к характеру будущей избранницы я предъявлял следующие нехитрые требования: доброта, покладистость, а главное – отсутствие творческих амбиций. Я был сыт по горло проклятой писательницей и не хотел, чтобы в один прекрасный день жена заявила мне, что голос свыше требует её присутствия на Геликоне.
В свадебном лимузине, медленно катившем к Александровскому саду, мы перекинулись парой как бы ничего не значащих фраз. Я продолжал присматриваться. Медсестричка, оказывается, была тут не одна – амбал под два метра ростом всюду за нею таскался. Тем удивительнее было почувствовать, что она со своей стороны тоже «прощупывает» меня, время от времени бросая сквозь очки оценивающие взгляды. В садовом гроте, испещрённом пафосными надписями, мы перешли на «ты». Я решил просто не замечать сопровождавшего нас хмурого амбала, от которого, разумеется, не укрылся наш интерес друг к другу. На смотровой площадке Воробьёвых гор мы с ней уже танцевали. В банкетном зале Дома культуры МВД, куда праздничный кортеж с трудом дотащился во второй половине дня, я оттёр амбала плечом. Выпивка расслабила; приглашения на танец следовали с опасной частотой, и оба мы чувствовали (это было легко заметить по отчаянному блеску в её глазах), как события уже сами собой закрутились. Правда, выпив ещё, я вдруг обнаружил, что меня больше привлекает длинноногая раскованная девица лет тридцати, сигнализирующая мне о своём интересе совершенно недвусмысленно. С ней мы довольно непристойно протанцевали медляк: я – в рубашке навыпуск, она – прижавшись ко мне бёдрами и обвив мою шею руками. Впрочем, это оказалось даже на руку – амбал, почти дошедший до кипения, чуть поостыл. Наутро, проспавшись, я понял, что нельзя терять времени – Даша (так звали мою медсестричку) могла в любой момент уплыть в сети своего кавалера. Ещё на свадьбе я выяснил у Лёши, что она почти уже собралась замуж.
Точная последовательность дальнейших событий за давностью изгладилась в моей памяти. Помню, как мы шли вчетвером по вечерней улице – Лёша, его жена, Даша и я, – и могу только предположить, что случилось это через несколько дней после свадьбы. Даша, обходя лужу, поднялась на бордюр, а я, как рыцарь, подал ей руку. И уже не отпускал её.
Наш роман развивался стремительно. После койки в общежитии МГУ, где я бурно ссорился, мирился и кувыркался со своей прежней пассией, мягкий раскладной диван в Дашиной комнате казался мне почти библейским раем. Она жила через две улицы от меня, с родителями, но их я, по вполне понятной причине, застал дома не сразу. Вы, наверное, ждёте от меня постельных сцен. Что-нибудь о том, где, в каких позах и как часто. Что ж, это понятно и правильно. К тому же робость моя прошла вместе с молодостью, и теперь, как говорят некоторые, я превратился в циника. Но вынужден вас разочаровать: я, может, и хотел бы, да никак не могу вспомнить, какова была Даша в постели. Пытаюсь вызвать в памяти картинку её тела, и – ничего, то есть не то чтобы абсолютно, а так, ничего особенного. Ну, имелся небольшой животик, впоследствии увеличившийся вовсе не из-за беременности. Однажды я сказал ей в шутку, что разведусь, если вес её зашкалит за семьдесят кэгэ. Так оно и случилось. Но я забегаю вперёд слишком далеко.
Единственное, четко запомнившееся событие той поры – наша встреча перед Новым годом. Мы договорились, что я зайду за Дашей на её работу, где ещё ни разу не был. А до того я решил осуществить давнюю свою мечту – попариться в бане. На дворе было, между прочим, тридцать первое декабря. Смекаете? И точно, попарился я в Донских банях так, что едва нашёл дорогу в родные края – с трудом добрался до Савеловского вокзала, на площади перед ним впервые сел в маршрутную «газель» (они незадолго перед тем появились в Москве) и добрался до улицы Вучетича, к больнице № 50. А дальше начались поиски, затруднённые опьянением. Сотовых телефонов в пользовании у простого люда тогда ещё не имелось, созвониться нельзя. На трезвую голову я сообразил бы порасспросить кого-нибудь из врачей. Но не в моём полузверином состоянии. Итак, я решил действовать самостоятельно. Увы, это было не лучшее решение! Часа два блуждал я по этажам больницы и петлял между корпусами. Наконец просто повезло: Даша, которой надоело ждать меня, сама вышла на улицу. Хорошо, что я в тот момент оказался поблизости и заметил её. Говорить почти не мог, только глупо улыбался. Опьянение и не думало проходить. Полегчало только ближе к полуночи.
Несколько слов нужно сказать о семье Даши. Родители её были, что называется, из народа. Простые люди, чей жизненный график заполнен хоть и скудно, но на десятилетия вперёд. С понедельника по пятницу – работа (мама – бухгалтер в аптеке, папа – не помню, что-то вроде прораба). Рано утром в субботу – поездка на дачу в подмосковные Жаворонки. Это в тёплое время года. (На заре наших отношений я как-то шутливо пожаловался Даше словами Глеба Жеглова из «Места встречи изменить нельзя», что нет-де у меня домика в Жаворонках, с коровкой да с кабанчиком. «А у меня есть», – серьёзно сказала Даша. Слишком серьёзно.) На даче – почти непрерывное вскапывание, прополка и вся та дополнительная физическая нагрузка, которую иные почему-то воспринимают как отдых. Вечером – просмотр телевизионных передач. В московской квартире имелись и книги, например, романы Мориса Дрюона, рассказы Эдгара По и Михаила Зощенко, – стандартный набор, хорошо известный тем, кто в позднесоветские годы получил его в обмен на сданную макулатуру. Книги были так плотно всунуты на полку, что попробуй их оттуда достань. Их и не доставали.
Всем в доме заправляла Дашина мама, рядом с которой папа выглядел бледной тенью. Он ишачил от рассвета до заката, чтобы обеспечить жену и двух дочерей – у Даши была старшая сестра Лена, крупнокалиберная дама с неприятным лицом, к тому времени замужняя. Зарплата его автоматически перекочёвывала в карман супруги. Она и дочки, бравшие с неё пример, не ставили его ни в грош. При этом вид у них был такой, словно они оказывают ему величайшее благодеяние, спасают его от него же самого. Будь я немного проницательнее, я бы заранее сообразил, к чему это приведёт в моём случае.
Под ногами ещё вертелся Тишка – карликовый пинчер, старый, в пику своему прозвищу визгливый и злющий как чёрт.
Чем мы занимались с Дашей, не считая, естественно, секса? Смотрели телевизор. Гуляли по окрестностям. Летом я поехал к ней на дачу, где меня попытались приспособить к благоустройству огорода – вскапыванию грядок и обивке теплиц свежим полиэтиленом. Из вежливости я подчинился – внешне спокойно, но всё моё существо при этом протестовало: я и без того страшно уставал на работе (в институте-то учился заочно, а так вовсю пахал, разгружая грузовики с запчастями для «Мерседесов» на другом конце города).
Мы поженились в сентябре следующего года. Повторилось всё – и чёрный костюм, и букет цветов, и Дворец бракосочетания на Бутырской, и Александровский сад, и Воробьёвы горы. К тому времени в моей жизни многое переменилось – исчезли весёлые друзья, безделье по выходным, ночные загулы. Я больше не бродил один по центру столицы и не выезжал за город – в Хлебниково, в Абрамцево, в Быково, в Истру. Не появлялся в музеях и театрах, не посещал концерты. Перестал слушать музыку и дома. Ничем не интересовался, изредка только перечитывал старые книги и, напрягаясь, кое-как осиливал учебную программу. «Не этого ли ты и хотел?» – спрашивал я себя самого. Ответа не было. Я видел, что прежние привычки ушли, а новые пока не появлялись. Да и откуда было взяться им? С Дашиной роднёй, несмотря на все попытки, найти общий язык не удавалось: я не разделял их фазендных увлечений, а моя страсть к литературе казалась им, в свою очередь, блажью.
В комнате, где я привык принимать гостей, появилась громадная двуспальная кровать (2×2 метра) и платяной шкаф во всю стену. Ящики письменного стола, раньше служившие накопителями рукописей, наполнились женскими вещичками, на книжных полках, заслоняя корешки, топорщились в горшочках растения. Здесь, словно в мягком коконе, я погружался в полусон-полужизнь. А за окном проходили недели, месяцы, годы…
С чего, с какого момента началось моё падение? Может быть, с того, что я стал отдавать жене все свои деньги. Это произошло, по-моему, через пару месяцев после свадьбы. А может быть, всё дело было в том, что мы спали на общей кровати, под одним одеялом. Я просыпался от каждого её движения. Сон мой не уходил вглубь, всё время барахтался на поверхности, и рано утром, в начале восьмого, я вставал разбитым, вялым, апатичным, и в таком полуразобранном виде отправлялся разгружать запчасти.
Испытывала ли Даша похожие проблемы со сном? Возможно. Но она имела возможность выспаться хотя бы утром: на работу ходила не каждый день и, кажется, только к полудню. А потом и вообще бросила работать. С утра до вечера она в одном халатике валялась на кровати и болтала по телефону с такой же, как и она сама, неработающей замужней подругой.
Так продолжалось три года.
А затем произошло вот что. Однажды мы проводили время, как обычно, лежа каждый на своей половине кровати (секс давно уже стал скучной обязанностью, выполнять которую никто не спешил). Даша сосредоточенно занималась полировкой ногтей. Я лениво перелистывал географический атлас.