– Но он может нас убить, несмотря на свое ничтожество!
– Не может, – сказала Лера решительно. – Ничтожный человек не может нас убить, мы ему не позволим.
Конечно, она говорила полную глупость и прекрасно это понимала. Саню убили ничтожные люди, самых хороших людей убивали ничтожные люди, и все убийцы ничтожны… Но ей надо было что-то говорить, надо было как-то успокаивать Натали, которая с трудом скрывала свой испуг.
В чем Лера ее не обманывала – это в том, что сама она действительно не испытывала ничего похожего на страх перед этим ничтожеством. Ей было не до него.
Сначала, когда она отломала каблуки, взяла в руки неподъемный кейс, когда террорист втащил ее в автобус, – Лера еще была отвлечена всем этим от того, что происходило с нею на самом деле, что было для нее единственно важным.
Но теперь, в душной полутьме автобуса, все словно вернулось на круги своя. И Лере не хотелось ни болтать с Натали, ни разговаривать с доморощенным террористом Петей.
Все снова стало неважным и ненужным по сравнению с тем, что происходило в ее душе. Она даже удивилась этому, но как-то мимолетно. А потом перестала удивляться тому, как соединяется в ней напряженная готовность ко всему – и погруженность в себя, в свои невеселые мысли.
Лера думала обо всем, что казалось ей невозвратным.
Они так мало ездили куда-нибудь с Митей вдвоем! Да можно считать, никуда и не ездили – только та неделя в альпийском поселке… У Мити был расписан каждый день, и Лера только удивлялась: как это он, с его любовью к неожиданным поступкам, с его легким, стремительным вниманием и способностью погружаться в то, чего никто не слышит и не видит, – как он выдерживает жесткую сетку, которая словно накинута на его жизнь?
Приимчивость к самым невероятным проявлениям жизни действительно была едва ли не самой главной ее чертой, Лера правду сказала однажды Сане. И все, что чувствовал Митя, сразу ложилось ей на душу, становилось ее чувством, как будто уловленное особой антенной. Но его жизнь оставалась так же непонятна ей, как скрытые уголки его глаз…
Она почувствовала его сильное, неостановимое влечение к Тамаре – но объяснить его так и не смогла. И вот теперь, сидя в автобусе с детьми и террористом, Лера думала о том, что же повлекло Митю к этой женщине, оторвало от нее, Леры, сделало непроницаемыми его глаза.
И музыка ответом звучала в ее ушах – как всегда, неведомая ей, неузнаваемая, – и слышался Тамарин голос – чудесная, летящая кантилена…
Но и к тому, что говорил и делал «сосед», она прислушивалась и присматривалась постоянно. Говорил он, впрочем, только по телефону – с теми людьми, которых Лера видела вдалеке, время от времени незаметно отодвигая край занавески.
Похоже, он согласовывал маршрут. Лера слышала, как он переспрашивает названия улиц, сверяя их с планом города, и догадывалась, что поедут скорее всего в Домодедово.
«Куда же он все-таки лететь собирается? – думала она. – В Иран, в Ирак? Или в Чечню?»
Мысль об охваченной войной Чечне была особенно неприятна. К тому же и время словно растянулось, замедлилось. Если бы не часы у нее на руке, Лера не могла бы определить, как долго она находится здесь, в этом безнадежно замкнутом пространстве. Часы показывали два часа ночи. Прожекторы по-прежнему заливали ослепительным светом пустынную улицу.
– Слушай, тебе не надоело еще? – не выдержав, спросила она у Пети. – Который час уже торгуешься! Ты же даже улиц не знаешь, ехал бы куда везут.
– Счас! – хмыкнул он. – Они меня, может, прямо в Бутырку повезут, а я ехай?
– Дети устали, – сказала Лера, но он пропустил ее слова мимо ушей.
Конечно, они устали – как им было не устать? Лера удивлялась, что сама не чувствует усталости, хотя шла уже третья ее бессонная ночь. А детские лица прозрачными казались от усталости, особенно у побледневшей Отиль, на которую Лера смотрела чаще, чем на других, и со все возрастающей тревогой.
Юная Натали сидела в центре салона, в окружении детей, и ее личико было печально.
– Натали, – негромко сказала Лера по-французски, подсаживаясь к ней поближе, – их надо уговорить поспать. Невозможно, чтобы дети так долго находились в таком напряжении.
– Вы чего шепчетесь? – крикнул Петя.
– Подойди послушай, – огрызнулась Лера. – Спать их хочу уложить.
Если бы не дети, она бы, наверное, еще менее была с ним осторожна – такая ненависть поднималась в ней при виде его круглых глаз, потных залысин и даже пятен на рубашке.
– Я пыталась, – ответила Натали. – Но они не хотят уснуть, они слишком возбуждены.
– А вы расскажите нам сказку, мадам! – вдруг попросила Отиль. – В семье, где я жила, была бабушка, и она всегда рассказывала вечером русские сказки, специально для меня. Мне так нравилось!
– Какую же сказку? – улыбнулась Лера.
И тут же поняла, что совсем не знает сказок. То есть она помнила, конечно, те, что читала и рассказывала ей в детстве мама – тем более что их слушала потом и Аленка. Но это были совсем детские сказки – про Петушка Золотого Гребешка, про Теремок и Курочку Рябу. Едва ли они могли быть интересны, например, двоим мальчишкам лет четырнадцати, Эжену и Клоду, которые, стараясь выглядеть как можно более невозмутимыми, по очереди играли в «гейм-бой».
Лера задумалась.
– Хорошо! – вдруг сказала она. – Я расскажу, но вы слушайте все, и Эжен с Клодом тоже. Вам ведь надо изучать русский язык, правда? Ну вот, его надо изучать по этой сказке, а не по тому, как разговаривает господин террорист.
– Мы слушаем, мадам, – вежливо сказал Клод, и, глядя в его улыбающееся лицо, Лера подумала, что мальчик действительно держится мужественно.
– Царь с царицею простился, в путь-дорогу снарядился, – начала Лера и тут же почувствовала, как замерло, а потом стремительно забилось, занялось ее сердце. – И царица у окна села ждать его одна…
Дети слушали внимательно, их глаза поблескивали в темноте. Лере вдруг показалось: эти французские мальчики и девочки, жизнь которых зависела от ничтожнейшего человека, именно сейчас почувствовали то неназываемое, что было скрыто в этих простых словах. То, что чувствовал Митя, что было внятно ей самой, что почувствовал Саня…
– Не видать милого друга! Только видит: вьется вьюга, снег валится на поля, вся белешенька земля…
Лера замолкла, произнеся эти слова. Дождь кончился, капли уже не стучали по крыше автобуса, а блестящими дорожками стекали по стеклам.
– Не трогай занавеску! – прикрикнул Петя.
Лера досказала «Сказку о мертвой царевне». Она с пяти лет помнила ее наизусть.
– А теперь – спать! – объявила она. – Мы все очень устали, правда?
Конечно, это было им трудно – переходить от бодрствования ко сну в темноте и духоте. Казалось, уже потеряно даже ощущение верха и низа, а не только дня и ночи.
Лера ощущала абсурдность, едва ли не глупость ситуации. Бестолковый террорист, несопоставимо с его бестолковостью большая сумма, которую он потребовал, план Москвы, по которому он водит коротким пальцем…
И в то же время Лера чувствовала его растущее напряжение. Наверное, он снова начал приходить в то состояние, которое могло привести к срыву.
«Чего они ждут? – почти с раздражением думала она о людях, среди которых недавно находилась. – Его же голыми руками можно брать, неужели до сих пор не догадались? Ведь уже сколько часов с ним беседуют… Да и есть ли у него вообще граната?»
Чем ближе становилось время отъезда в аэропорт, о котором Петя наконец договорился, тем нервнее он делался, тем капризнее.
Лера слышала, что требования, которые он уже почти выкрикивал в трубку, становятся все противоречивее. То спрашивал, хорошо ли освещены улицы, по которым его повезут. То требовал, чтобы впереди ехали не милицейские машины, а почему-то мотоциклы, в которых, дескать, никого не спрячешь. То грозил, что его люди в аэропорту ждут сигнала, и если сигнал не поступит от него через полчаса, то в одном из аэропортов прогремит взрыв…
«Бред какой-то! – с тоской думала Лера. – Вот, называется, довелось увидеть террориста – и такой кусок дерьма. Дура! – тут же одергивала она себя. – Лучше было бы, попадись профессионал?»
– Скоро поедем? – спросила она.
– На рейс торопишься? – криво усмехнулся Петя. – Не бойся, трап не уберут.
О чем с ним было говорить… Лера прислонилась лбом к закрытому занавеской стеклу. Все время, проведенное в автобусе, она находилась в этом странном, одновременном состоянии: наблюдала за Петей и была погружена в собственные мысли.
Вернее, это были даже не мысли – хороводы воспоминаний, печальных и счастливых слов, любимых лиц, томительных звуков. Санин влюбленный и веселый взгляд с овального медальона на черном кресте… Темный глаз на березе, склоненной над ручьем у ротонды… Тишина ливневского зала – когда звуки таятся в стенах, в самом воздухе…
И Митино лицо, освещенное лампочкой дирижерского пульта, руки, взлетающие в полумрак и кажущиеся там огромными. И его мгновенное, как вздох, объятье, и прикосновение его пальцев к ее лицу – прежде чем губы прикоснутся неостановимым поцелуем…
Теперь, в воспоминаниях, весь он был с нею. Совсем иначе, чем в те невыносимые дни, когда он был рядом – но так далеко… И Лера впитывала в себя каждую минуту воспоминаний, дышала каждой минутой.
…Она вернулась домой поздно. У «Горизонта» были какие-то переговоры, потом пришлось сидеть на банкете в «Савое», украдкой поглядывая на часы и думая, когда же удастся незаметно исчезнуть из-за стола.
Когда Лера наконец вошла в квартиру, Митя уже вернулся из консерватории и был дома не один. Она услышала негромкий незнакомый голос в гостиной и даже удивилась: он не предупреждал, что кого-то ждет.
– Лера… – сказал Митя, когда она заглянула в комнату.
Он произнес ее имя так же, как всегда произносил его при встрече – наедине ли, при людях ли – с только им двоим понятным чувством.
Гость поднялся вместе с ним, когда она вошла. Его лицо показалось Лере знакомым. Но когда Митя представил ей этого невысокого, подвижного человека с доброжелательным взглядом из-под очков, – она просто остолбенела. Еще бы не показалось знакомым его лицо! Она столько раз видела этого музыканта по телевизору, когда он дирижировал или играл на виолончели! Но впервые – наяву, вблизи, в комнате…
Лера посмотрела на него так растерянно, что, наверное, выглядела полной идиоткой. Но, вместо того чтобы вежливо не заметить ее растерянности, тот засмеялся и сказал:
– Что же вы, Лерочка, меня испугались? Мужа ведь вы не боитесь, а мы с ним коллеги, и я не страшнее, чем он!
И Лера невольно улыбнулась в ответ на эти слова и на ободряющий взгляд из-под очков.
Бутылка кристалловской «Столичной» уже была почти пуста, а вторая ждала своей очереди почему-то у ножки стола.
– Извините, мы уничтожили ваши запасы, – сказал музыкант. – Но очень уж хорошая водка оказалась, не удержались!
Оба они были веселы, и пьяноватые глаза у них с Митей смеялись так похоже, что Лере тут же стало весело.
– Ну, если и мне нальете, – сказала она, садясь в придвинутое Митей кресло, – то я не в обиде.
Виолончелист рассказывал, как лет двадцать назад, во время гастролей по Волге, ловил рыбу на дефицитную колбасу – а она, паразитка, ни за что не хотела клевать.
Лера слушала, смеялась и вглядывалась в его лицо. Она совсем недавно вот так же вглядывалась в его лицо – только на телевизионном экране.
Митя смотрел какой-то концерт. Лера вошла в комнату и присела рядом с ним на диванный подлокотник. Она не знала, что играет виолончелист на экране, но лицо музыканта потрясло ее больше, чем музыка! Страдание было на нем, такое страдание, которое невозможно имитировать, которое вызывается страшным потрясением и всегда связано с чем-то неизбывным…
Он играл с оркестром, и в те моменты, когда в его партии была пауза, было видно, что эта невыносимая мука не уходит, не дает ему передышки. Лера никогда не видела, чтобы музыка так властно держала человека в руках.
Она испуганно посмотрела на Митю, словно ожидая объяснения. Но он вглядывался в экран так, что она не решилась даже спросить, что же это играет виолончелист.
Потом Митя сказал ей, что это была музыка Шостаковича.
И вот теперь Лера снова вглядывалась в лицо музыканта, словно ища на нем следы той неподдельной муки. И, вглядываясь, понимала: то страдание и это веселье – одно, их не разделить в этом необыкновенном человеке. И в Мите – не разделить.
Пока она думала об этом, разговор о рыбалке закончился.
– Помните, Дмитрий Сергеич, – та самая пауза, когда кончился дождь и Рахманинов вышел пройтись? – спросил виолончелист. – Мне жаль, что он ее не обозначил. Впрочем, она все равно слышна.
Митя кивнул.
– Слышно, когда он вернулся, – ответил он.
Лере стало даже страшновато, хотя они говорили так спокойно, как будто речь шла о недавних делах общего знакомого, которого оба они хорошо знали.
Лица их были освещены золотистым светом лампы, стоящей на низком круглом столе, и было что-то волшебное даже в этом неярком свете.
Словно почувствовав Лерино волнение, Митя прикоснулся к ее руке мимолетным, легким движением, да так и оставил ее руку в своей. И Лера тут же успокоилась под его огромной и чуткой ладонью.
– Валери, Валери! – услышала она. – Ей плохо, ты видишь?
Лера мгновенно очнулась от воспоминаний, даже не успев о них пожалеть. Натали смотрела на нее испуганными глазами, едва не плача.
Личико Отиль, и без того бледное, стало белее мела – это было видно даже в темноте автобуса. Наклонившись к девочке, Лера заметила, что губы ее синеют. И тут она испугалась – так испугалась, что даже руки у нее задрожали!
Что, если она умирает? И никого, кто мог бы помочь… Если бы знать хотя бы, что с ней! Сердце, обморок от духоты?..
– Открой дверь! – закричала она так, что даже Натали отшатнулась, хотя Лерины слова обращены были не к ней. – Дверь открой, тебе говорят! И посмотри аптечку, должна быть у водителя где-нибудь!
– Какую тебе дверь! – ответил Петя с неожиданной злобой. – Чтоб меня через нее пристрелили?
Лера сама готова была его пристрелить. Аптечку он, правда, нашел, и даже сам принес Лере. И остался стоять рядом, глядя на белое лицо ребенка.
Лера лихорадочно порылась в дерматиновом ящичке. Можно ли давать ребенку нитроглицерин? Об этом она понятия не имела… Но размышлять было некогда.
Она выковырнула из упаковки красный мягкий шарик и, приоткрыв рот неподвижно лежащей девочки, выдавила нитроглицерин ей на язык.
Лера и Натали не отрываясь смотрели на Отиль; террорист дышал у них за спинами.
Через несколько минут лицо у девочки порозовело, она открыла глаза и обвела всех мутным взглядом. Лера вздохнула было с облегчением, но тут же поняла, что радоваться нечему: значит, сердце…
– Вот что, – сказала она, поворачиваясь к ненавистному Пете, – больше ее здесь держать нельзя. И везти никуда нельзя в таком состоянии. У нее сердечный приступ, не видишь, что ли?
– Что ж мне, «Скорую» вызывать? – сказал он зло, но не слишком уверенно. – Ничего не поделаешь…
Лера сжала кулаки, чтобы его не ударить. Хотя, может быть, следовало это сделать.
– Ты, скотина, – медленно произнесла она, – если сам не понимаешь, что делать, то хотя бы меня послушай. Надо ее выпустить отсюда немедленно. – И, чтобы ему было понятнее, добавила: – Так-то тебя, может, кто-нибудь и примет с твоими баксами. Но если ты детский труп привезешь, едва ли кто посмеет, понял?
– Чего ты, чего на меня шипишь? – сказал он. – Думаешь, ты такая добренькая, а остальные звери? У меня, может, у самого такая… Как я ее отпущу? Она ж и идти не может. Сам, что ли, понесу?
– Она понесет. – Лера кивнула на Натали, которая поддерживала голову Отиль. – Какая тебе разница, сколько человек с собой тащить?
Петя явно нервничал. Вроде бы Лера говорила убедительно. Но, наверное, он нюхом чуял: до сих пор все шло гладко только потому, что никто не знал, что происходит в закрытом автобусе. И он боялся выпускать отсюда свидетелей.
– Ну давай так, – предложила Лера, заметив, что он начал колебаться. – Ведь уже все равно вот-вот собирались отъезжать. Скажи по телефону: на две минуты открываю дверь, выпускаю двоих, и тут же трогаемся. Да ты даже к двери можешь не подходить!
Она видела, что он колеблется все больше.
– Не забудь, что я сказала: привезешь труп – совсем другое к тебе будет отношение! – подлила она масла в огонь.
Наверное, он все-таки собирался лететь не в Чечню, иначе его не испугала бы Лерина угроза.
– Ладно, хер с вами! – наконец решился он. – Но смотри: если слово пикнешь, к двери подойдешь…
– Что я, дура? – успокаивающим тоном сказала Лера. – Звони давай!
Петя переговаривался по телефону, а Натали укутывала в свой плащ немного порозовевшую девочку.
– Как же ты останешься… – Слезы стояли в глазах у милой дворяночки. – Я боюсь за тебя, Валери, хотя ты так бесстрашна…
Но Лера думала не об этом.
– Наташа… – медленно сказала она. – Тебя ведь музыке учили, наверное?
– Да…
Натали посмотрела на нее испуганно. Скорее всего она решила, что Лера тронулась умом от волнения.
– Что такое sostenuto? – спросила Лера. – Ну вспомни, пожалуйста! Неужели не знаешь? Это по-итальянски, музыкальный термин…
– О боже! – произнесла Натали. – Это так важно тебе… сейчас?
– Да! – воскликнула Лера. – Да, важно, сейчас, именно сейчас! Что это значит?
– Это… ничего особенного! Просто значит – «сдержанно, выдерживать звук». Валери, давай лучше ты ее понесешь? – самоотверженно предложила она. – Ведь я имею за них ответственность…
– Об этом речи нет, – махнула рукой Лера. – За нее ты тоже несешь ответственность, так что совестью не угрызайся.