Надо же, подумал товарищ Орлов.
Он осторожно взял обеими руками череп, чтобы получше его рассмотреть; при этом подвижная нижняя челюсть отвалилась, а затем вновь плавно захлопнулась, потом повторила процедуру уже с меньшей амплитудой, в результате чего казалось, что череп беззвучно разговаривает с ним, с товарищем оперуполномоченным Орловым. Глазницы, ловя смутные тени и свет лампы, плыли в хрустальной мути, то проваливаясь в глубь черепной коробки, то как бы выплывая из нее и повисая в воздухе, чуть позади двух красных огоньков.
Какое-то облачко мути прошло в голове у товарища Орлова, но тут же голова стала ясной и холодной, он осторожно поставил череп на стол, зачем-то улыбнулся ему и погрозил пальцем, вызвал дежурного и дал ему кое-какие распоряжения, потом надел кожанку, погасил лампу и вышел в предрассветный туман.
* * *Ранним вечером того же дня у товарища Орлова состоялось деловое свидание с мадам Цилей Лавандер. Свидание проходило в маленьком деловом кабинете мадам Лавандер на втором этаже ее особняка, который мадам Лавандер сохранила за собой, поскольку у нее были хорошие связи среди нужных людей.
– Гражданка Лавандер, – сказал товарищ Орлов, – я пришел к вам с деловым предложением.
– Очень мило с вашей стороны, но я отошла от дел, – сказала мадам Лавандер, запахивая китайский шелковый халат.
– От этого делового предложения вы не сможете отказаться, – сказал оперуполномоченный, – сегодня днем арестован и препровожден в тюремную камеру ваш сын Додик.
Мадам Лавандер побледнела и подняла на оперуполномоченного большие глаза.
– В чем его обвиняют? – спросила она коротко.
– Патруль остановил его с целью проверки документов, однако он оказал сопротивление при задержании. А когда его доставили в Губчека, один из наших сотрудников, случайно встретив его в коридоре, опознал его, как участника контрреволюционного заговора. Наш сотрудник был внедренным агентом, посещавшим по долгу революционной службы ту же конспиративную квартиру.
– Ясно, – сказала мадам Лавандер и плотнее стянула у горла ворот халата, расшитый цветами и птицами. – Что вам от меня надо?
– Исключительно добровольная помощь, – сказал оперуполномоченный товарищ Орлов и изложил суть дела.
– Я вам не верю, – прошептала мадам Лавандер. – Додика все равно расстреляют. С таким приговором из тюрьмы не выходят.
– У вас нет выхода, гражданка, – сказал Орлов, – вы же мать, а не волчица. Потом, я даю вам свое честное революционное слово.
Мадам Лавандер какое-то время молчала, глядя на свои белые ухоженные руки, не знавшие стирки и кухни. Потом сказала:
– Хорошо. Я знаю, вы все равно меня обманете, но я не хочу потом остаток жизни себя упрекать, что не сделала ничего, чтобы спасти Додика. Я сделаю все, что вы скажете. Все. Я имею в виду буквально – все.
Поздним вечером того же дня маруха Гриши Маленького, Маня Пластомак, состоявшая с ним в давней ссоре и публично утверждавшая, что знать не хочет этого пошляка и грубияна, помирилась со своим дружком. По-человечески это было понятно: какая женщина откажется от мужчины, неделю назад взявшего товару на четыреста миллионов рублей? Тем же вечером знаменитая Верка с Молдаванки обратила свое благосклонное внимание на Сему Зехцера, напарника и душевного друга Гриши Маленького.
Оба были арестованы в постелях своих марух два дня спустя, во время ночной облавы на Молдаванке. Всего в ходе операции было арестовано восемьдесят два человека.
Додика Лавандера, бывшего гимназиста первой одесской гимназии, семнадцати лет, беспартийного, расстреляли по приговору Чрезвычайной судебной тройки во дворе тюрьмы неделю спустя.
Еще через два дня путем опроса личного состава товарищу Орлову удалось установить личность загадочного наводчика. Им оказался уполномоченный информотдела ЧК Женскер. Женскер в том числе сознался и в том, что снабжал грабителей чекистскими документами. Пишбарышни в ЧК шепотом рассказывали друг другу, что сознался товарищ Женскер после того, что пробыл в кабинете у товарища Орлова не менее часа, глядя в глаза страшному хрустальному черепу, служившему прессом для бумаг. Череп, говорили суеверные девушки, как бы смотрит на каждого, кто входит в кабинет товарища Орлова, и входящий как бы прикипает, не в силах отвести взгляда от пустых глазниц, в которых светятся красные огоньки. И поэтому товарищ Орлов знает о своих сотрудниках все-все-все… Впрочем, известно, что пишбарышни умом не отличаются.
* * *Папа Сатырос сидел под шелковичным деревом.
Зоя вынесла бутылку сливовицы, поставила на стол свежевыпеченный хлеб и брынзу и ушла в дом. Папа Сатырос был доволен.
Дом белел свежей чуть голубоватой известкой, пчелы гудели в цветах, а в море шла кефаль. Внуки росли, а Ставрос собрался наконец жениться. Даже этот никчемный Янис остепенился и стал помощником счетовода в артели «Красный маслодел».
Рядом с папой свежий воздух вкушал отец Христофор, священник местной греческой церкви, а заодно – сосед и старый знакомый.
– Устала земля, – сказал отец Христофор, наблюдая за тем, как в небесах парит, трепеща крыльями, жаворонок, – покоя хочет. Цвести хочет. Вон, Зойка твоя цветет, а земля чем хуже?
– И когда они все уймутся? – мрачно спросил сам себя папа Сатырос, скручивая цигарку. – Господина Рубинчика в расход пустили. Прижал его все-таки товарищ оперуполномоченный Орлов.
– Да, лютует товарищ оперуполномоченный Орлов, – покачал головой отец Христофор, – кровавыми слезами умывается Одесса. А был такой хороший, вежливый мальчик. Впрочем, слышал я, его в Москву вызывают. Уж очень хорошо он, товарищ Орлов, себя выказал.
– Ну, Одесса таки вздохнет спокойней, – философски заметил папа Сатырос. – И что оно такое с людьми творится, а, отец Христофор? Или Господь нас совсем оставил в милости своей? Вот чудо бы какое, а? Чтобы все успокоились и занялись своей жизнью, а за то, чтобы строить новый мир, как-то и не думали.
– Чудо, говоришь? – Отец Христофор задумался и, задумавшись, выпил еще одну стопку. – Была у меня тут интересная и поучительная беседа с рабби Нахманом, знаешь рабби Нахмана?
– Со Слободки? – спросил папа Сатырос. – Кто ж не знает рабби Нахмана со Слободки. А все ж странно, что вы с ним в таких душевных отношениях.
– Бог один, – сказал отец Христофор, крякнув и закусив маслиной, – это мы, дураки, разные. Так вот, рабби Нахман как-то сказал, что согласно иудейскому вероучению миров как бы множество.
– Знаю, – сказал папа Сатырос, – звезды и планеты. Зойка лекцию слушала, в планетарии, приезжал профессор Карасев и рассказывал, что на Луне тоже люди живут.
– Нет, рабби Нахман про звезды ничего не говорил. Он говорил, что миры – это как бы сосуды, вложенные друг в друга. И кровь, брат мой Сатырос, действует на эти сосуды со страшной разрушительной силой. Особенно когда этой крови много льется. Как сейчас, чуешь? Оттого на войне чудес всегда много. Только толку от них никакого.
– Как это может быть – чудеса и без толку, – лениво поинтересовался папа Сатырос, наблюдая, как дым от самокрутки растворяется в синем небе, – ежели там ангелы живут, в этих сферах?
– А вот представь себе, брат Сатырос, попадает к нам из такой сферы светлый ангел, и только-только он успел оглядеться, как его хватают, как нежелательного элемента, и ставят к стенке! А что еще в наше время эти безбожники можуть сделать с ангелом?
– Жалко, – сказал папа Сатырос.
– Или того хуже. Там, за стенкой, – зло. А мы его – сюда. А, брат Сатырос?
Сатырос посмотрел на пустую стопку и налил себе сливовицы.
– Рабби Нахман завсегда был умным человеком, – сказал он. – Он знает грамоте и читает старые книги. Так и я за это думал. Вот возьми контрабанду. Пока есть люди, всегда есть контрабанда, так? Скажем, где-то есть зло, ну такое зло, аж небо над ним чернеет, его обложили сторожевыми катерами, патрули там, а кто-то под носом у сторожевых катеров шныряет, ну, вроде «Ласточки»… Потому что зло таки имеет спрос, в чем мы имели неоднократный случай убедиться.
– И что?
– И в один печальный момент сосуды соприкоснулись. И – раз! К нам попала их контрабанда, причем такая баснословная пакость, отец Христо, такая пакость, что она всем нам еще отольется кровавыми слезами. Вот попомните мои слова через пару лет.
Он сдвинул густые черные брови.
– Интересно, что эти уроды будут делать с тем товаром, который должны были принять мы? – спросил он сам себя.
* * *За окном поезда мелькали припорошенные мелким серым дождиком березняки и ельники, осыпанные черно-белым конфетти сорок: печальные водокачки да товарняки. Товарищ оперуполномоченный Орлов лежал на узкой спартанской койке, привычной ему, поскольку ничем она не отличалась от узкой спартанской кровати у него дома.
Он развернул нехитрый набор командировочного – житный хлеб и сало, завернутое в серую тряпицу. Товарищ Орлов был неприхотлив в еде и в жизни был неприхотлив, он давно забыл, как люди радуются жизни и веселятся просто так, потому что делал только то, что было полезно и нужно стране и мировой революции.
Он развернул нехитрый набор командировочного – житный хлеб и сало, завернутое в серую тряпицу. Товарищ Орлов был неприхотлив в еде и в жизни был неприхотлив, он давно забыл, как люди радуются жизни и веселятся просто так, потому что делал только то, что было полезно и нужно стране и мировой революции.
Потом он нагнулся над старым порыжевшим саквояжем и осторожно достал двумя ладонями хрустальный купол, тускло отблескивающий в сером свете средней полосы.
– Что это у вас, товарищ? – с испугом спросил молоденький курсант, его сосед.
– Раритет, – с нежностью, неожиданной для себя, сказал товарищ Орлов, надежно размещая череп на купейном столике. – Такая, понимаешь, штука… Очень интересная и занимательная штука. Это, можно сказать, мой дружок…
Курсантик осторожно покосился на товарища Орлова и ничего не сказал. Он был молод, но успел навидаться всякого разного, потому что в смутное время с людьми делаются смутные вещи.
– И если мне выпала честь работать бок о бок с самим товарищем Дзержинским, – мечтательно сказал товарищ оперуполномоченный Орлов, и его лицо озарилось слабой улыбкой, – то как же я могу оставить своего друга в Одессе? Я никак не могу оставить своего друга в Одессе, товарищ курсант. Я надеюсь, на Лубянке есть музей раритетов. На Лубянке просто обязан быть музей раритетов. И мне кажется, этот экземпляр для него подойдет.
Он на миг прикрыл глаза, и ему в который раз нарисовалась картина, как худой и высокий товарищ Дзержинский сидит, подперев щеку рукой, и смотрит на череп, и череп рассказывает ему о чем-то замечательном, важном и интересном, как он рассказывал ему, товарищу Орлову. Товарищу Орлову было жалко отдавать череп, но ради революции надо жертвовать всем, что любишь, верно ведь?
Поезд покачивался, и молоденький курсантик в ужасе забился в дальний угол койки, не в силах отвести глаз от красноватых огоньков в прозрачных гладких глазницах, и даже когда он закрывал глаза, эти два огонька парили под его веками, как два медленных алых мотылька. А товарищ оперуполномоченный Орлов, подложив ладонь под щеку, спал как ребенок и улыбался во сне.
Красные волки, красные гуси
Из книги «По отдаленным тропам(Дневник натуралиста)»«Сырая московская зима и холодная затяжная весна остались позади. Мне предстояло долгое путешествие, полное неожиданных находок и открытий; встречи с животными, знакомство со случайными попутчиками и со всеми, с кем может свести судьба путешествующего натуралиста, – с охотниками, пастухами, объездчиками и просто жителями самых отдаленных уголков этого замечательного дикого края.
Далеко позади остались глинобитные домики городских кварталов и пестрота местного базара; впереди лежали предгорья, а за перевалом расстилалась скудная земля пустыни, которая, впрочем, изобиловала жизнью; оставалось только радоваться, что судьба привела меня сюда весной, когда тюльпаны и маки горят, точно крохотные пламенеющие костры, а у своих нор пересвистываются сурки. Однако здесь, в ущелье, поросшем самшитовым лесом, было сумрачно и даже прохладно…
Еще несколько километров, и лес расступился, открыв расчищенную поляну, на которой высился крепкий сруб. Это и был кордон «Верхний»; на крыльце дома встретил меня лесник Михаил Рычков, бывший красноармеец, обосновавшийся в этих труднодоступных местах. В городской заготконторе мне много рассказывали про этого удивительного человека; помимо тетеревов и куропаток, которых он бил для себя, ежегодно сдававшего около сотни лисиц и несколько волков.
– Эй, хозяин, встречай гостей, – крикнул я, скидывая на землю тяжелый рюкзак с ловушками, формалином и фотопринадлежностями.
Хозяин кордона в застиранной гимнастерке и сапогах сбежал с крыльца и, завидев «ижевку» у меня за спиной, протянул мне руку.
– Проходите, товарищ! Охотнику всегда рад!
Я объяснил, что я не столько охотник, сколько натуралист, и цель моя – отлов живых животных, хотя, признаться, первым моим желанием было сейчас, не разбирая пожитки, как можно скорее отправиться на охоту, побродить с ружьем в этих замечательных, живописных местах… Так и сделаю, решил я, однако гостеприимный хозяин крикнул:
– Уля! Встречай гостя!
На крыльцо вышла босоногая девочка в платке, накинутом на черные косы; она помогла мне внести пожитки в дом, в светлую, вымытую до блеска горницу, чьи стены были украшены рогами архаров и джейранов – трофеев хозяина дома.
Ковшиком она зачерпнула из стоящей на скамье бадьи и поднесла мне – никогда я не пил такой вкусной родниковой воды…
Прошло уже несколько лет, но я с немалым удовольствием вспоминаю этот затерянный, но прекрасный уголок нашей родины – и надеюсь обязательно вернуться под гостеприимный кров избы хозяина кордона».
Молчаливая Уля поставила на дощатый, выскобленный добела стол заткнутую газетой бутыль с опалесцирующей жидкостью, выложила молодой чеснок, лук и, кряхтя, потянула ухватом из печи горшок с жарким. Ручки у нее были тоненькие, оставалось только дивиться недетской силе. Лопатки под натянувшимся сарафаном торчали, угрожая прорвать застиранную ткань.
– Ленивая, зараза, – сказал лесник, набивая козью ножку, – все они ленивые.
– Откуда она у тебя? Прибилась?
– Какое прибилась? Купил за горсть патронов. Без бабы что за жизнь.
– Слушай, ей лет-то сколько?
– Да их тут замуж в восемь выдают. Эта, можно сказать, перестарок.
Девочка поставила горшок на стол. Ее смуглое лицо покраснело от натуги, тонкие ноздри раздувались.
– Жрать хочет, – сказал лесник с неудовольствием. – Эй, возьми себе, вон в миску, и вали отсюда. Шевелись, дура.
Он уловил осуждение во взгляде московского гостя и сказал с ноткой оправдания в голосе:
– Тут, когда советская власть пришла, мужики в горы ушли, да многие так и не вернулись. Бабы остались, ребятишки да старики. Кормить некому. А вообще бабы у них свое место знают. Слышь, тут лектор приезжал из района, лекцию в клубе читал, про женские права, так в актовом зале одни мужики собрались и ухохотались до колик, думали, шутит он… Комик, думали, мать его, артист, до этого как раз комик приезжал. Ладно, поехали, что ли!
Самогон отдавал сивухой, от резкого запаха его передернуло.
– Будем здоровы, что ли. – Лесник со стуком поставил пустой стакан за стол и сосредоточенно захрупал перышком дикого чеснока.
– Будем, – отозвался он неуверенно.
– Ты вот, тебя как звать? Евгений? А по фамилии? Шехтель? Еврей, что ли?
– Немец.
Лесник мрачно поглядел на него, запавшие глаза у него были обведены темными кругами.
– Были тут, – сказал он неопределенно, – тоже типа… немцы… с молотком ходили, и ящики железные. Ты зачем приехал?
– Я ищу редких животных. – Он зачерпнул горячее жаркое, подул на ложку, масло, которым была щедро приправлена еда, сильно горчило.
– Шпион, что ли? – спросил лесник добродушно.
– Почему – шпион? У меня мандат из Москвы.
– Эти, которые всюду шныряли, молотками своими тюк-тюк-тюк, у них тоже мандат был. Потом заболели все. Непонятно чем заболели, стали палаткой в степи, прикатил закрытый грузовик, вышли из него в комбинезонах, морды закрыты, побросали всех внутрь и укатили. А палатки ихние облили бензином и сожгли. Вот так.
– Я зоолог, – повторил он терпеливо.
– Зоолог. – Лесник пожал плечами. – Ну кого бить будем, зоолог?
– Для зоомузея – это как повезет. Еще от Московского зоопарка заказ есть. Красная утка, слышал о такой? Но это живьем надо.
Лесник покачал лохматой головой:
– Откуда тут утки? Разве, выше, на озере… Тут это, у водопада синяя птица живет. Синяя не подойдет тебе?
– Зимородок?
– Нет, большой, с галку. Лиловый, как чернила, ну… поет красиво.
– Это дрозд. Синий дрозд. Редкая птица.
– Нужен тебе такой? Они все время у скал крутятся. Парой. Гнездо у них там, в скалах. Ты это… дождись, пока птенцы оперятся, и волосяной петлей их из гнезда надергай. Ну, как удочкой. Там обрыв, иначе никак.
– А когда оперятся?
– Ну, еще неделя-другая.
– Тогда на обратном пути. Так нету красной утки?
– Точно говорю тебе, нет. Не видал. Ты вот что, ты в сельсовет сходи. Там председатель Игнатыч, хороший мужик, его из Рязанской области прислали, хозяйство поднимать. Ну, он и поднимает, как может. Покажешь мандат свой, он распорядится. Пионерам задание даст. Тебе чего хошь натаскают. Ну что, повторим, что ли? За успехи горного дела.
– Я не горного…
– Да один хрен! Будь здоров…
Самогон прошел по пищеводу огненным комом; он торопливо зажевал сырым плохо пропеченным хлебом («Никак, зараза, приличный хлеб выпекать не научится», – сказал с досадой лесник), по крайней мере, не подхвачу никакого проклятого лямблиоза из-за здешней воды, подумал он, это ж любую заразу выжжет.