Большинство биографов пишут, что это была первая встреча Раневской с семьей со времени их эмиграции из России. Но Скороходов в книге «Разговоры с Раневской» цитирует ее рассказ о том, как она виделась с матерью, когда снималась у Александрова в «Весне»:
«В сорок шестом его уже не было, но каждый вечер, каждый свободный от съемок день я проводила в семье. И за долгие годы впервые почувствовала себя счастливой. Снимали мы под Прагой, так что к маме добраться было не трудно».
В 1960 году из Турции на родину вернулась овдовевшая сестра Раневской, Изабелла Георгиевна Аллен.
В то время устроить это было не так уж просто – Раневской пришлось долго ходить по инстанциям и задействовать все свои связи, чтобы ее сестре позволили вернуться. В конце концов, она обратилась за помощью к министру культуры, Екатерине Фурцевой, после чего дело сдвинулось с мертвой точки.
Но Белла так и не привыкла к жизни в СССР. Да и неудивительно – она знала, что ее сестра знаменитая актриса, поэтому ожидала, что у той роскошный дом и много денег. Реальность ее жестоко разочаровала.
«Сестра увидела на мне чудное, по-моему, платьице, которое я проносила три лета, – вспоминала Раневская. «Дорогая, такую немодную вешь не может носить актриса», – сказала она».
Вместе им было трудно – слишком разное воспитание, разные характеры, разные мировоззрения. Да и возраст у обеих был уже не тот, в котором легко приспосабливаться к другому человеку. Впрочем, и отведено им было мало времени – вскоре у Беллы обнаружили рак, и в 1964 году она скончалась.
В 1958 году в Театре имени А. С. Пушкина поставили новый спектакль – «Деревья умирают стоя» по пьесе испанского драматурга Алехандро Альвареса Касоны.
Раневская там сыграла роль Бабушки, причем как обычно очень сильно переправила текст, так что в театре даже шутили, что в программках надо написать: «Редакция перевода Ф. Раневской».
Роль эта принесла ей большой успех, как впрочем большинство ее ролей. Но на сей раз в восторге была не только публика, но и пресса.
«Работая над Бабушкой в „Деревьях“, я отказывалась от соблазнительного для этой роли внешнего колорита испанки, – вспоминала Раневская. – Меня взволновал характер этого человека – прямодушная, добрая, справедливая, сильная, чистая душа».
Для того, чтобы сыграть эту роль, она нашла настоящую испанку, побеседовала с ней, подхватила какие-то жесты и манеру держаться, к тому же та показала ей некоторые движения фламенко и даже научила, как правильно носить платок. «Когда он лежал у меня на плечах – особым образом, чуть прикрывая край плеча! – я чувствовала себя испанкой», – рассказывала Раневская, с удовольствием вспоминая подготовку к роли.
В Театре имени Пушкина повторилось то же, что и в предыдущих театрах, где работала Раневская – несмотря на всю ее популярность, скоро ей перестали давать роли.
И причина была опять в том, что она была не просто очень, а даже слишком популярна. Главному режиссеру Борису Равенских и его приме Вере Васильевой не нравилось, что публика ходит прежде всего «на Раневскую», и ее начали постепенно оттеснять со сцены. Последнюю свою героиню в этом театре – Прасковью Алексеевну в пьесе Алексея Толстого «Мракобесы» – она сыграла весной 1960-го, после чего для нее перестали находиться подходящие роли.
Зато Раневской вдруг сообщили, что Завадский был бы не прочь вновь принять ее в Театр имени Моссовета. «Слушать не хочу ни о Завадском, ни о его театре, даже уборщицей туда не пойду», – как всегда эмоционально отреагировала Раневская. Но потом видимо поостыла и тоже намекнула, что была бы не прочь сыграть в «Дядюшкином сне» Достоевского, если его конечно решат поставить.
Ну а пока ролей в театре не было, и шли все эти завуалированные переговоры, Раневская вновь на несколько лет ушла в кино.
В 1960 году Раневская написала в дневнике: «Снимаюсь в ерунде…».
В конце 50-х – начале 60-х Раневская действительно много снималась в кино, причем далеко не всегда качественном. В 1958 году она сыграла роль Свиристинской в слабенькой комедии Александра Файнциммера «Девушка с гитарой». В 1961 – Мурашкину в короткометражке по чеховской «Драме».
Куда более многообещающе выглядело приглашение на главную роль в фильме Надежды Кошеверовой (режиссера «Золушки») «Осторожно, бабушка!». Но увы, история бодрой бабушки, пытающейся устроить жизнь любимой внучки, вышла откровенно слабой. К тому же на этих съемках Раневская рассорилась с Кошеверовой. Толк от этого фильма был только один – после него ей наконец-то присвоили звание народной артистки СССР.
В 1963 году была маленькая роль спекулянтки «Королевы Марго» в фильме Вениамина Дормана «Легкая жизнь», порадовавшая зрителей несколькими новыми крылатыми фразами от Раневской.
Но в целом, все эти роли какого-либо серьезного следа в творчестве Раневской не оставили и ничего нового в мировое киноискусство не привнесли.
Дружба Фаины Раневской и Павлы Вульф продолжалась до конца жизни Павлы Леонтьевны, да и после ее смерти в 1961 году Раневская ежедневно о ней вспоминала.
Эта потеря стала для нее огромным ударом. Она была настолько выбита из колеи, что долго не могла выйти на сцену Театра имени Моссовета, где в то время работала.
И потом Раневская то и дело вспоминала о Павле Леонтьевне. В дневнике она написала: «Павла Леонтьевна Вульф – это имя для меня свято. Только ей я обязана тем, что стала актрисой. В трудную минуту я обратилась к ней за помощью, как и многие знавшие ее доброту. Павла Леонтьевна нашла меня способной и стала со мной работать. Она учила меня тому, что ей преподал ее великий учитель Давыдов и очень любившая ее Комиссаржевская… Требовательная к себе, снисходительная к другим, она была любима своими актерами как никто, она была любима зрителями также как никто из актеров-современниц…»
Раневская надолго пережила Павлу Вульф, но рана в ее сердце так и не зажила. Никто не смог заменить ей ее любимую подругу. И она всегда повторяла, что не устает благодарить судьбу за то, что ей была послана такая дружба.
В 1963 году Раневская вернулась в Театр имени Моссовета.
Произошло это после того, как Завадский пообещал ей исполнить ее желание и поставить «Дядюшкин сон».
В Театре имени Пушкина, где ей перестали давать роли, Раневскую ничего больше не держало, и она с общего согласия перешла обратно в Театр имени Моссовета.
Завадский свое слово сдержал, и в 1964 году она вышла на сцену в роли Марии Александровны Москалевой. Но… по странной прихоти судьбы, Раневская эту роль так и не смогла полюбить. Москалева оказалась единственной из ее героинь, которую она не смогла внутренне оправдать. Поэтому несмотря на то, что роль была глубокая и интересная, перед гастролями в Париже Раневская без споров отказалась от нее в пользу Марецкой.
Кстати, несмотря на то, что из-за нее Раневской некогда пришлось уйти в Театр имени Пушкина, а потом отказаться от парижских гастролей, в своих дневниках она писала о Марецкой без предубеждения: «Меня связывает с ней многолетняя дружба. Я полюбила ее редкостное дарование, ее человеческую прелесть, юмор, озорство. Все в ней было гармонично, пленительно. Я никогда не скучала с ней. Тяжело мне об этом и думать и говорить. И Вера меня любила и называла: «Глыба!» Если бы я могла в это верить! Нет, я знала актрис лучше Раневской».
В 1966 году в Театре имени Моссовета была поставлена пьеса американского драматурга Джона Патрика «Странная миссис Сэвидж» с Раневской в главной роли.
Это было время, когда театры перестали бояться обвинений в «космополитизме», и в их репертуаре вновь стали появляться спектакли по пьесам буржуазных авторов.
Завадский пригласил в качестве режиссера Леонида Варпаховского, недавно реабилитированного после восемнадцати лет в сталинских лагерях, и тот взял на роль миссис Сэвидж Раневскую, которая после ухода из «Дядюшкионого сна» сидела без роли и очень хотела сыграть в этом спектакле. Его предупредили: «Кто будет режиссером, вы или Раневская, сказать трудно. К тому же она будет утверждать, что „родилась“ в недрах МХАТа…» Но Варпаховский решил рискнуть, и хотя ему и правда пришлось с Раневской довольно тяжело, менять актрису он наотрез отказывался, отвечая: «Только Раневская может сделать этот спектакль триумфальным!»
И он не ошибся – зрители ломились на спектакль, газеты разрывались от хвалебных отзывов. Это действительно был триумф!
Сама Раневская говорила, что пьесу «Странная миссис Сэвидж» она «пробивала» пять лет.
«Каких-нибудь восемь-десять ролей – все, что сыграно в московских театрах за тридцать с лишним лет! – говорила она. – Мне ведь страшно не повезло. Я могу больше говорить о том, что я хотела играть и не сыграла в театре, чем о том, что сыграла…»
Сама Раневская говорила, что пьесу «Странная миссис Сэвидж» она «пробивала» пять лет.
«Каких-нибудь восемь-десять ролей – все, что сыграно в московских театрах за тридцать с лишним лет! – говорила она. – Мне ведь страшно не повезло. Я могу больше говорить о том, что я хотела играть и не сыграла в театре, чем о том, что сыграла…»
А ведь ей предлагали прекрасные пьесы – сам Брехт хотел, чтобы она сыграла Мамашу Кураж, да и «Визит старой дамы» первоначально тоже предложили ей. Но режиссеры и худруки театров упорно не давали ей играть, и в итоге эти роли уходили к другим актрисам, принося им славу, а театрам деньги.
«Странная миссис Сэвидж» тоже едва не ушла прямо из-под носа Раневской. Когда ее уже приняли к постановке, некая ушлая дама сделала свой перевод пьесы и пыталась предложить его Раневской, а потом грозилась продать в другой театр и добиться через свои связи, чтобы Театру имени Моссовета запретили ставить этот спектакль.
К счастью, у Раневской тоже нашлись связи, и через падчерицу Фурцевой ей удалось получить для Театра имени Моссовета право первой постановки.
Роль миссис Сэвидж Раневская сыграла около ста раз. Этот спектакль стал одним из ее главных театральных успехов.
Но уже в августе 1967 года она направила руководству театра заявление, где писала, что за год качество постановки сильно ухудшилось, и требовала «восстановить спектакль в первом составе» и «провести с этим составом хотя бы две репетиции с режиссером-постановщиком Р. Варпаховским». В противном случае Раневская угрожала уйти из спектакля.
Ее требования были приняты, но по каким-то причинам, о которых сейчас остается только гадать, Раневская была все больше недовольна спектаклем, и в 1970 году все же отказалась от роли. Тогда Завадский решил заменить ее Любовью Орловой, но она наотрез отказалась играть, если Раневская против. В итоге Фаина Георгиевна сама сказала ей: «Любочка, если я кому могу отдать Сэвидж, так только вам. Без вас спектакль пропадет». Потом появилась и третья Сэвидж – Марецкая.
Когда спектакль записывали для радио и телевидения, играть там должна была Раневская по праву первой исполнительницы. Но она отказалась в пользу Марецкой, потому что Завадский ей сказал: «Фаина, Вера очень плоха, ей немного осталось. Помоги ей, пусть запишет «Сэвидж», откажись». И она сделала Марецкой этот предсмертный подарок.
В 1972 году умерла Ирина Вульф.
Вскоре Фаина Раневская написала в своем дневнике:
«9 мая 1972 г. Умерла Ирина Вульф. Не могу опомниться. И так, будто осталась я одна на всей земле… Когда кончится мое смертное одиночество?»
К тому времени ушли уже все, кого она особенно сильно любила. В 1961 году умерла Павла Вульф, о которой она не переставала тосковать. «В жизни меня любила только П. Л. П. Л. скончалась в муках. А я все еще живу, мучаюсь, как в аду».
В 1966 году скончалась Ахматова. «Ленинград без Ахматовой для меня поблек, не могу себя заставить съездить на ее холмик взглянуть. Зачем? У меня в ушах ее голос, смех…»
Ирина Вульф значила для Раневской меньше, чем Павла Леонтьевна или Ахматова, но именно ее смерть стала последним ударом, после которого Раневская почти совсем перестала радоваться жизни.
«Со смертью Ирины я надломилась, рухнула связь с жизнью, порвана.
Такое ужасное сиротство мне не под силу. Никого не осталось, с кем связана была жизнь…
Мне не хватает трех моих: Павлы Леонтьевны, Анны Ахматовой, Качалова. Но больше всех П. Л…»
Пожалуй, ни с кем больше у Раневской не было таких странных отношений, как с Юрием Завадским.
Она три раза работала под его руководством: в 1933–1939 в Центральном театре Красной армии, в 1949–1955 в Театре имени Моссовета и наконец с 1963 года вернулась в этот же театр, где и работала до самой смерти.
При этом она терпеть не могла Завадского и как режиссера, и как человека, а он в свою очередь ценил ее как актрису, но тоже не любил как человека. Раневская называла его «Пушком» и «вытянувшимся лилипутом», и ходили слухи, что первый раз ей пришлось уйти из Театра имени Моссовета потому, что она стукнула Завадского веером по лысине. А на чей-то вопрос, почему она не ходит на его беседы о профессии артиста, она ответила: «Я не терплю мессы в борделе…»
Когда Завадский получил звание Героя Соцтруда, Раневская сказала: «Он хотел быть Народным артистом СССР и стал им, хотел быть лауреатом Ленинской и Сталинской премий и получил их. А теперь что он еще может хотеть? Разве что место на Новодевичьем кладбище. Ведь Нобелевскую премию театральным деятелям не дают, и он остался без цели в жизни. Это же самое страшное, когда у человека не остается никаких желаний. Я могу ему только соболезновать».
Особенности конфликта между Раневской и Завадским лучше всего видны в одном эпизоде, произошедшем во время гастролей.
Тогда у Раневской на репетиции случился сердечный приступ. Завадский, будучи человеком собранным и хорошо организованным, быстро нашел машину с водителем и лично отвез Фаину Георгиевну в больницу. Там ей сделали несколько уколов, ей стало лучше, и, отказавшись от госпитализации, она вернулась в машину, где терпеливо ждал ее Завадский.
Тот спросил о диагнозе, Раневская ответила, что доктора нашли у нее грудную жабу (так в то время называли стенокардию). Завадский посочувствовал, но… в дороге задумался о чем-то и начал напевать «грудная жаба… грууудная жаааба». Раневская смертельно оскорбилась и потом всем говорила: «У него нет сердца».
«Ну, какая вы, право, Фаина Георгиевна, – сказала ей Ия Саввина, – разве кто другой из ныне живущих «гениев-режиссеров» лично повез бы вас в больницу?» «А я разве что-нибудь говорю? – ответила Раневская. – Я ведь только в самом положительном смысле».
У Раневской часто менялись домработницы.
О ее домработницах рассказывали много любопытных историй. К примеру, Лиза очень хотела выйти замуж и перед свиданием могла подолгу обзванивать всех подруг и спрашивать, есть ли у них бусы. Раневская ее спросила: «Зачем тебе бусы?» Лиза ответила: «А шоб кавалеру было шо крутить, пока мы в кино сидим».
Однажды та же Лиза шла на встречу к кавалеру, которому хотела пустить пыль в глаза, и надела шубку Любови Орловой, сидевшей в гостях у Раневской. Пришлось Фаине Георгиевне три часа придумывать темы для беседы, чтобы Орлова не заметила пропажи.
Когда Лиза наконец вышла замуж, Раневская подарила ей свою новую кровать, а сама так до конца жизни и спала на тахте.
Потом была домработница Нюра. Однажды к Раневской пришли гости и попросили ее показать награды. Та открыла комод и обнаружила, что наград нет. Уже собирались вызывать милицию, как заявилась Нюра, увешанная орденами и медалями. Оказалось, что она влюбилась в пожарного, и на свидание с ним надела награды Раневской, чтобы произвести впечатление…»
Раневская высоко ценила талантливых людей и в особенности конечно талантливых артистов.
И хотя она сама признавалась, что не чужда профессиональной зависти, она всегда с восхищением писала о таланте Орловой и Марецкой, об искренности Серовой, о том, как блистательно играла Золушку Янина Жеймо, о том, какая прекрасная актриса Татьяна Пельтцер и т. д.
Среди молодого поколения артистов, пришедших в профессию уже в 50–70-е годы, она очень уважала Ию Саввину, о которой писала: «С Ией Сергеевной Саввиной мне довелось играть в одном спектакле. Оговорилась, не признаю слова «играть» в нашей актерской профессии. Скажу: существовать в одном спектакле. Это была первая встреча, в которой я полностью убедилась в том, что моя партнерша умна, талантлива…»
Как это часто бывало с Раневской, профессиональное уважение переросло в личную привязанность, и в какой-то степени Саввина заменила ей умерших друзей. Как-то раз, беседуя с ней по телефону, Раневская сказала: «Я так одинока, все друзья мои умерли, вся жизнь моя – работа… А я работаю трудно, меня преследует страх перед сценой, будущей публикой, даже перед партнером. Я не капризничаю, девочка, я боюсь. Это не от гордыни…»
Среди моссоветовской молодежи Раневская особенно выделяла Марину Неелову.
«Умненькая, славная, наверное несчастна. Думаю о ней, вспоминаю. Боюсь за нее. Она мне по душе, давно подобной в театре, где приходится играть (хотя я и не признаю этого слова в моей профессии), не встречала. Храни ее Бог – эту Неелову», – писала она в дневнике.
Так получилось, что только одна Неелова сумела понять и почувствовать страшное внутреннее одиночество Раневской, которого не понимали даже старые друзья – те немногие, кто еще оставался в живых. А вот Марина Неелова так отзывалась о ней: «И собака, и цветы, и птицы – все не так одиноки, как она. Страшное слово – одиночество – произносится ею без желания вызвать сострадание, а так, скорее констатация факта. И сердце сжимается, когда это слышишь именно от нее, от человека, любимого всеми…»