Левайн снова помолчал и окинул взглядом зал, словно рассчитывал увидеть поднятые руки. Их не было.
— Поскольку инцидент оставался тайной для научного сообщества, у вируса не было официального названия, и он получил имя «Штамм двести тридцать два». Нам известно, что человек, подвергшийся его воздействию, становится заразным через четыре дня. Уровень смертности равен почти ста процентам. К тому моменту, когда умер тот сотрудник, он заразил десятки, если не сотни людей. Мы можем назвать его нулевым вектором. Через семьдесят два часа после его смерти многие стали жаловаться на такие же симптомы, и их постигла та же страшная судьба. Единственное, что спасло нас от пандемии, — это место, где произошла вспышка эпидемии. В тысяча девятьсот восемьдесят пятом году въезд и выезд из закрытой зоны номер четырнадцать тщательно контролировался. Тем не менее произошла утечка информации, и началась паника. Люди, которые жили в том районе, стали собирать вещи, складывать их в машины, фургоны и даже телеги, запряженные лошадьми. Многие пытались бежать на велосипедах или пешком, бросив все, что у них было, в надежде спастись. Из бумаг, которые полковник привез с собой из России, мы видим, как отреагировала Советская армия. Специальные части в костюмах, защищающих от биологической опасности, выставили блокпосты на дорогах, чтобы никто не мог покинуть зараженную территорию. Это оказалось достаточно просто, поскольку зона номер четырнадцать уже была окружена ограждением и пропускными пунктами. Когда эпидемия охватила близлежащие деревни, на улицах, в полях и на площадях стали умирать целые семьи. С того момента, как человек начинал чувствовать первые признаки болезни и до смерти проходило три часа. Началась такая паника, что солдаты на пропускных пунктах получили приказ убивать каждого — вы понимаете меня, каждого, — кто оказывался в пределах видимости. Они расстреливали стариков, детей, беременных женщин. В поля и лес с воздуха сбросили множество противопехотных мин, уничтожающих живую силу. Завершили дело колючая проволока и танковые ловушки. Затем лаборатория подверглась ковровой бомбардировке. Разумеется, не для уничтожения вируса — бомбы на него не действовали. Это было сделано с целью скрыть все следы, чтобы Запад не узнал, что там произошло. В течение восьми недель все люди, находившиеся в зоне карантина, были мертвы. Деревни опустели, свиньи и собаки пожирали тела, по полям бродили недоеные коровы, а над покинутыми домами висел жуткий смрад.
Профессор сделал глоток воды и продолжил:
— Эта ужасающая история — биологический эквивалент ядерного удара. Но я боюсь, что ее последняя глава еще не написана. Города, подвергшиеся атомной бомбардировке, можно покинуть, но избежать наследия Ново-Дружины гораздо труднее. Вирусы легко приспосабливаются и не любят бездействовать. Несмотря на то что все люди, заразившиеся этой болезнью, мертвы, существует вероятность, что «Штамм двести тридцать два» продолжает существовать где-то на опустошенных территориях. Иногда вирусы находят вторичные убежища, где терпеливо ждут следующей возможности нанести удар. Может быть, «Штамм двести тридцать два» уничтожен. Но возможно, часть микроорганизмов сумела спастись. И завтра какой-нибудь злополучный кролик с грязными лапами найдет дыру в ограждении. Его пристрелит фермер и отнесет на рынок. Тогда мир, который мы знаем, перестанет существовать.
Профессор выдержал паузу.
— Это и есть результат генной инженерии! — неожиданно воскликнул он, обращаясь к залу.
Он снова замолчал, вслушиваясь в тишину, затем вытер платком лоб и сказал уже тише:
— Проектор нам больше не понадобится.
Экран погас, и в зале стало темно.
— Друзья мои, — продолжал Левайн, — распоряжаясь нашей планетой, мы достигли критической точки, но мы так слепы, что даже не видим этого. Мы ходим по земле пять тысяч веков и только за последние пятьдесят лет узнали достаточно, чтобы причинить себе настоящий вред. Сначала ядерное оружие, а теперь — что бесконечно опаснее — попытка переделывать природу.
Он покачал головой.
— Есть старинная поговорка: «Природа — это судья, который приговаривает к повешению». Ново-Дружина чуть не казнила человечество. Да и сейчас, когда я перед вами выступаю, компании по всему миру работают с различными штаммами, обменивают генетический материал между вирусами, бактериями, растениями и животными, причем делают это безответственно, не думая о последствиях. Разумеется, сегодняшние суперсовременные лаборатории в Европе и Америке не имеют ничего общего с той, что находилась в Сибири в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. Должно ли это нас успокоить? Как раз наоборот. Ученые в Ново-Дружине проводили элементарные манипуляции с простым вирусом. Их деятельность случайно привела к катастрофическим последствиям. В настоящий момент — всего лишь в броске камня от этого зала — ставятся гораздо более сложные эксперименты с гораздо более экзотичными и опасными штаммами. Эдвин Килбурн, вирусолог, однажды допустил теоретическую вероятность существования болезнетворного организма, он назвал его «максимально опасный вирус». MOB, по его теории, будет наделен устойчивостью к окружающей среде, присущей полиомиелиту, антигенной мутабельностью гриппа, неограниченными возможностями заражения, которыми обладает бешенство, и латентностью герпеса. Эти мысли, когда-то казавшиеся смехотворными, выглядят сейчас совершенно серьезными. Такой организм, возможно, в эту минуту создается в какой-нибудь лаборатории на нашей планете. Он принесет гораздо более страшные беды, чем ядерная война. Почему? Атомная война обладает ограничениями. Но с распространением MOB каждый инфицированный человек становится новой ходячей бомбой. Сегодняшние возможности передачи заболевания благодаря путешествиям между разными странами настолько расширены, что нужно всего несколько переносчиков вируса, чтобы он охватил всю планету.
Левайн обошел кафедру и остановился лицом к аудитории.
— Режимы приходят и уходят. Политические границы меняются. Империи возникают и рушатся. Но их агенты смерти, однажды выпущенные на свободу, остаются навсегда. Я спрашиваю вас: должны ли мы позволить проводить неконтролируемые эксперименты в области генной инженерии в лабораториях по всему миру? Это и есть главный вопрос, который поднял «Штамм двести тридцать два».
Он кивнул, и в зале загорелся свет.
— В следующем выпуске «Генетической политики» будет напечатан подробный отчет о том, что произошло в Ново-Дружине, — сказал он и отвернулся, чтобы собрать бумаги.
Чары были разрушены. Студенты начали складывать вещи и, тихо переговариваясь, потянулись к выходу. Репортеры, сидевшие в конце, уже ушли, чтобы приняться за работу.
В верхнем ряду поднялся молодой человек и начал пробиваться сквозь толпу. Он медленно спускался по ступенькам, направляясь к кафедре.
Профессор поднял голову, затем внимательно посмотрел по сторонам.
— Мы вас предупреждали о том, что не следует приближаться ко мне на людях, — проговорил он.
Юноша подошел к профессору, взял его за локоть и взволнованно зашептал ему на ухо. Левайн перестал убирать бумаги в портфель.
— Карсон? — переспросил он. — Вы имеете в виду того подающего надежды ковбоя, который постоянно перебивал меня во время лекций?
Молодой человек кивнул.
Левайн замолчал, продолжая держать руку на кейсе. Затем он резко захлопнул его.
— Бог мой, — тихо сказал он.
Карсон смотрел на противоположную сторону стоянки для машин, где прямо из песка вырастало скопление белых построек: кривые линии, плоскости и купола словно поднимались из земли. Существование зданий посреди пустыни при полном отсутствии декоративных деталей и деревьев создавало ощущение чистоты и наводило на мысли о дзен-буддизме. Корпуса соединяли пересекающиеся стеклянные коридоры, рождая свой собственный рисунок.
Сингер провел новоприбывшего по одному из крытых переходов.
— Брент является ярым приверженцем идеи, что архитектура есть средство, вдохновляющее человека, — сказал он. — Я никогда не забуду, когда архитектор… Как же его зовут? Да, Гварески, прибыл из Нью-Йорка, чтобы здесь «поэкспериментировать».
Директор тихонько рассмеялся.
— Он явился в туфлях с кисточками и костюме, в дурацкой соломенной шляпе. Но следует отдать ему должное, это был крепкий парень. Он прожил в палатке четыре дня, прежде чем получил тепловой удар и сбежал на Манхэттен.
— Здесь красиво, — проговорил Карсон.
— Да. Несмотря на неудачный опыт, архитектор сумел почувствовать дух открытых пространств. Он настоял на том, чтобы здесь не было никакого искусственного ландшафта. Во-первых, у нас нет воды. Но еще он хотел, чтобы комплекс выглядел так, будто он является частью пустыни, а не привнесен сюда извне. Очевидно, он не сумел забыть про жару. Думаю, именно по этой причине тут все белое: механическая мастерская, складские помещения, даже электростанция.
Чары были разрушены. Студенты начали складывать вещи и, тихо переговариваясь, потянулись к выходу. Репортеры, сидевшие в конце, уже ушли, чтобы приняться за работу.
В верхнем ряду поднялся молодой человек и начал пробиваться сквозь толпу. Он медленно спускался по ступенькам, направляясь к кафедре.
Профессор поднял голову, затем внимательно посмотрел по сторонам.
— Мы вас предупреждали о том, что не следует приближаться ко мне на людях, — проговорил он.
Юноша подошел к профессору, взял его за локоть и взволнованно зашептал ему на ухо. Левайн перестал убирать бумаги в портфель.
— Карсон? — переспросил он. — Вы имеете в виду того подающего надежды ковбоя, который постоянно перебивал меня во время лекций?
Молодой человек кивнул.
Левайн замолчал, продолжая держать руку на кейсе. Затем он резко захлопнул его.
— Бог мой, — тихо сказал он.
Карсон смотрел на противоположную сторону стоянки для машин, где прямо из песка вырастало скопление белых построек: кривые линии, плоскости и купола словно поднимались из земли. Существование зданий посреди пустыни при полном отсутствии декоративных деталей и деревьев создавало ощущение чистоты и наводило на мысли о дзен-буддизме. Корпуса соединяли пересекающиеся стеклянные коридоры, рождая свой собственный рисунок.
Сингер провел новоприбывшего по одному из крытых переходов.
— Брент является ярым приверженцем идеи, что архитектура есть средство, вдохновляющее человека, — сказал он. — Я никогда не забуду, когда архитектор… Как же его зовут? Да, Гварески, прибыл из Нью-Йорка, чтобы здесь «поэкспериментировать».
Директор тихонько рассмеялся.
— Он явился в туфлях с кисточками и костюме, в дурацкой соломенной шляпе. Но следует отдать ему должное, это был крепкий парень. Он прожил в палатке четыре дня, прежде чем получил тепловой удар и сбежал на Манхэттен.
— Здесь красиво, — проговорил Карсон.
— Да. Несмотря на неудачный опыт, архитектор сумел почувствовать дух открытых пространств. Он настоял на том, чтобы здесь не было никакого искусственного ландшафта. Во-первых, у нас нет воды. Но еще он хотел, чтобы комплекс выглядел так, будто он является частью пустыни, а не привнесен сюда извне. Очевидно, он не сумел забыть про жару. Думаю, именно по этой причине тут все белое: механическая мастерская, складские помещения, даже электростанция.
Он кивком показал на длинное здание с грациозно изгибающимися крышами.
— Электростанция? — недоверчиво переспросил Карсон. — Больше похоже на музей живописи. Все это, наверное, стоило целое состояние.
— Несколько состояний, — сказал Сингер. — Но в восемьдесят пятом, когда началось строительство, деньги не были проблемой. — Он повел Карсона в сторону жилого комплекса — серии невысоких криволинейных строений, составленных вместе, точно куски головоломки. — Мы получили контракт на девятьсот миллионов долларов у ПКУ МО.
— У кого?
— У проектно-конструкторского управления Министерства обороны.
— Никогда о таком не слышал, — сказал Карсон.
— Это было закрытое подразделение Министерства обороны. Его распустили после Рейгана. Нам всем пришлось подписать кучу документов о неразглашении. «Секретно, совершенно секретно». А потом они стали изучать нашу подноготную, и, можешь мне поверить, они копали по полной. Мне звонили мои бывшие подружки, с которыми я расстался лет двадцать назад, и говорили: «Тут ходят разные серьезные типы в костюмах и интересуются тобой. Чем, черт тебя подери, ты занимаешься, Сингер?»
Он рассмеялся.
— Значит, вы здесь с самого начала? — поинтересовался Карсон.
— Точно. Только ученые работают тут по шесть месяцев. Наверное, Скоупс думает, что я не слишком перетруждаюсь, чтобы сгореть на посту — Он рассмеялся — Я здесь старожил, я и Най. И еще двое: старина Павел и парень, которого ты видел при въезде, Майк Марр. Знаешь, с тех пор как мы расстались с военными, стало намного лучше. Эти ребята были настоящей занозой.
— А как получилось, что вы перестали на них работать? — спросил Карсон.
Сингер открыл дверь с дымчатым стеклом, которая вела в здание, расположенное в дальнем конце жилого комплекса. Когда дверь с шипением закрылась, их окатила волна холодного воздуха. Карсон стоял в вестибюле с белыми стенами, темно-серой мебелью и выложенным плиткой полом. Директор повел его к другой двери.
— Сначала мы занимались только оборонными исследованиями. Именно благодаря этому мы получили землю на полигоне. Наша задача состояла в том, чтобы найти вакцины, разработать контрмеры и антитоксины для предполагаемого советского биологического оружия. Когда Советский Союз развалился, вместе с ним пришел конец и нашему контракту. Мы лишились его в тысяча девятьсот девяностом году и чуть было не потеряли и лабораторию, но Скоупс быстро организовал какое-то лоббирование за закрытыми дверями. Одному Богу известно, как ему это удалось, но мы получили аренду на тридцать лет в соответствии с Актом о преобразовании предприятий оборонной промышленности.
Сингер открыл дверь в длинную лабораторию. В свете флуоресцентных ламп сияли черные столы, на которых аккуратными рядами выстроились горелки Бунзена, чистенькие колбы Эрленмейера, стеклянные пробирки, электронные стереомикроскопы и прочее оборудование.
Карсон еще ни разу в жизни не видел такой чистой лаборатории.
— Неужели это рабочая лаборатория низшего уровня? — недоверчиво спросил он.
— Нет, конечно, — ответил Сингер. — Настоящая работа делается внутри, там будет наша следующая остановка. А это конфетка для конгрессменов и военных шишек. Они ожидают увидеть здесь улучшенную версию своих университетских химических кабинетов, и мы им это показываем.
Они вошли в комнату меньшего размера. В центре стоял огромный сверкающий прибор. Карсон мгновенно его узнал.
— Лучший в мире микротом:[7] точность «ультрабритье», по крайней мере, мы так ее называем, — сказал Сингер. — Управляется компьютером. Алмазное лезвие рассекает человеческий волос на две тысячи пятьсот секций. Причем по ширине. Это, конечно, выставочный образец. Внутри у нас работает два точно таких же.
Они снова вышли на жуткую жару. Сингер лизнул палец и поднял его вверх.
— Ветер с юго-востока, — сказал он. — Как всегда. Вот почему исследовательскую лабораторию построили именно здесь — тут постоянно дует юго-восточный ветер. Первая деревня, находящаяся от нас с подветренной стороны, это Клонч, Нью-Мексико, население двадцать два человека. Сто сорок миль. Полигон «Тринити», где взорвали первую атомную бомбу, всего в тридцати милях к северо-западу от нас. Отлично подходит, чтобы спрятать ядерный взрыв. Более изолированного места в этих широтах не найти.
— Мы называли этот ветер «мексиканский зефир», — сказал Карсон. — В детстве я больше всего на свете не любил выходить из дома, когда он дул. Мой отец говорил, что он доставляет неприятностей больше, чем в сезон мух привязанная лошадь с крысиным хвостом.
— Ги, я понятия не имею, что ты сейчас сказал, — повернувшись к нему, проговорил Сингер.
— Это лошадь с коротким хвостом. Если ее крепко привязать и на нее начнут нападать мухи, она приходит в бешенство, ломает ограду и убегает.
— Понятно, — без особой уверенности в голосе сказал Сингер и показал Карсону за плечо: — Вон там находится зона отдыха — спортивный зал, теннисные корты, конюшня. Я испытываю невероятное отвращение к физическим упражнениям, поэтому тебе придется самому выяснить, что там. — Он любовно похлопал себя по круглому животу и рассмеялся. — А вот это ужасного вида здание — воздушная печь для отходов гриппозного отсека.
— Гриппозного отсека?
— Извини, — проговорил Сингер. — Я имел в виду лабораторию биологической защиты пятого уровня, в которой проводится изучение по-настоящему опасных организмов. Я уверен, что ты слышал про классификационную систему биологической защиты. Первый уровень — для работы с малоопасными инфекциями. Четвертый уровень обозначает самые страшные. В стране есть две лаборатории четвертого уровня: у Центра по контролю и профилактике заболеваний в Атланте, и еще одна принадлежит армии и находится в Форт-Детрике. Лаборатории четвертого уровня предназначены для исследований самых смертоносных вирусов и бактерий, существующих в природе.
— А что такое пятый уровень? Я никогда о нем не слышал.
Сингер ухмыльнулся.
— Предмет гордости и одна из главных радостей Брента. «Маунт-Дрэгон» обладает единственной в мире лабораторией пятого уровня. Она создана для работы с вирусами и бактериями более опасными, чем что-либо существующее в природе. Иными словами, микробами, появившимися в результате генной инженерии. Кто-то много лет назад окрестил ее «гриппозный отсек», и название пристало. Короче говоря, воздух оттуда проходит через печь и нагревается до температуры тысяча градусов по Цельсию, потом охлаждается и возвращается назад. Полностью стерилизованный.