– Работа была удивительная! Я решала, какую страшную правду сказать начальству в глаза, а начальство решало, какие объедки я получу сегодня. Греческая кухня – мечта Средиземноморья!
– А Питер мне сказал, что я должна сделать это не для него, а исключительно для себя. Как я могла после такого не перелезть через забор?!
– Когда стали разносить фуа-гра с ежевичным вареньем, я поняла, что правильно ответила вышибалам при входе.
Отец
Просматривая записи с речами своего батюшки по разным поводам и событиям, невольно убеждаешься, что понимание жизни передается не только воспитанием, но и простым воспроизводством себе подобных.
Из папиных выступлений:
И тут она решила показать мне чуть больше, чем видел ее папа…
Есть много способов достичь цели. Ирландцы молятся на коленях, а шотландцы стучат на соседей. И неизвестно, кто честнее.
Я сразу понял, что дело тут нечисто. Обещали рыжую, а пришел лысый.
Выбор женихов в нашей семье – это конкурс молитв и заклинаний, иного объяснения появлению у нас за столом Майкла я не вижу.
То, что ты красивый блондин, начинаешь как-то особо остро ощущать в марокканской тюрьме.
На все вопросы полиции отвечал, что все три дня беспорядков протирал оливковым маслом листья каучуконосов в городском ботаническом саду.
От той, кто застилает твою постель, секретов у тебя не существует.
Бойню может учинить любой слепой с пистолетом.
Нет такой картины, которую нельзя было бы назвать «Раньше надо было думать».
Была бы осторожной – жила бы на папины деньги!
Как это прекрасно: прохладные купюры в жаркий полдень!
Анабасис
Продолжаю лингвистический анабасис.
Для сравнения. Стихотворение про Глазго.
На местном, красивом и незнакомом, языке:
И то же самое на языке чуть более знакомом:
Для любознательных. Продолжаю составлять словарь для будущей российской комендатуры в Шотландии, в которую я намерен когда-нибудь устроиться работать переводчиком:
ae – one
athort – all over
aucht – anything, nothing
barly-bree – whisky (три раза переспрашивал)
baw – ball
beet – help
ben – in, inside
billies – fellows
braw – fine
canny – good
carlin – old woman, witch
cauras – car
clachan – village
cors – cross
crack – talk
cuffd – removed
daw – down
dught – could
eekit – filled
een – eyes
fou – drunk
gin – if
greet – cry
haar – mist
harns – brains
hizzies – women
hink – think
ilka – every
lift – sky
Из словарика становятся понятны мои повседневные занятия в Келвинсайд. Я на грани отчаяния.
И еще среди местных до черта заик, шепелявых и неполнозубых. На десятой минуте понимаешь, что Босх – реалист, а ты среди своих – в принципе, хороших людей.
Имитировать их насыщенную речь можно. Для этого надо вообразить себя норвежцем, запихнуть в рот горячую картошку и начать отдавать отрывистые команды на немецком языке, но по-английски. Сцены признания в любви между местными приводят меня в ужас.
Айуф камбед юрах хайр ант варшд юрах фит. Лайк э даарк иил ин майх вайт бед. А собеседникам лет по пятнадцать. А ты их подслушиваешь и запихиваешь в рот воротник, чтобы не заорать.
Наличность
Я плохо себя чувствую без узелка с наличностью. В идеале с золотыми дублонами.
Во-первых, я не уверен в себе так, чтобы рассчитывать только на силу своего обаяния. Во-вторых, я не доверяю карточкам. Я им не верю. Против карточек возражают все мои рачительные предки-староверы.
У меня сохранился бумажник моего прадеда. В этом бумажнике можно жить: настолько он уютен, объемист и надежен. Достаешь такой бумажник, и вокруг начинается Макарьевская ярмарка: буйство кружев, визги, лаковые сапоги, мадера и граммофоны с певицей Вяльцевой. Захлопнешь бумажник, и начинается постылое семейство у тонко сипящего самовара. Сидит такое семейство надежно в Лукояновском уезде, сидит в полном чине за столом, а кто и вдоль стены, волосы в духовитом маслице, руки на плисовых штанах, муха в окно бьется, жарко протоплено, пост Великий.
А с карточками – один морок. Достал, протянул, ни тебе шелеста, ни уверенности, ни осознания, ничего. Все свои самые бездарные траты я совершил под воздействием карточного обмана.
Поэтому пошел утром в банк за наличностью. И порадовался всему. Мне даже спели. Тут, когда отсчитывают мои фунты, поют: твенти файф, твенти сикс… Очень мелодично – никакой филармонии не нужно.
Я даже подпевал, энергично кивая.
Я бы и сплясал, если бы мог.
Пони
Катался на пони.
Неприятно сталкиваться с существами, которые упрямее, злее и умнее тебя.
Вспомнилось.
Я вот лошадей уважаю. Но доверия к ним не испытываю. Я прирожденный и неутомимый пехотинец. Мне сподручней пешком, с кольями, в сапогах, огромной толпой. Очень желательно, чтобы беззащитный город доверчиво спал. При таком развитии событий я улыбаюсь, подталкиваю соседей по строю локтями, часто и удачно шучу, проверяю крепость мешков и пут, шуршу петлями. Ликую душой. Вот доступная цель, вот я, вот мешок. Лаконично и прелестно.
А вот лошади – это дело элитарное и подозрительное. Кормить их надо, чесать, вытирать, подковы, то-се, нет, не доверяю. Лошадь больше сожрет, чем успеешь награбить. Плюс падаешь с нее. А она еще и на тебя норовит упасть, подлая.
Почему вспомнил про лошадей? Встречал шотландских родственников. Естественно, пляски и песни. Вчера услышал, что, оказывается, мы лошадниками в прошлом были. Как цыгане, только еще искреннее, еще честнее.
И тут сестра Кейт вспомнила наше семейное, заповедное. Мы в XVII веке у каких-то остолопов-соседей что-то украли. Или они у нас украли, а мы вернули. Или те украли у других соседей, мы у этих, а потом все запутались, и в воздухе замелькали кинжалы. Помним только, что что-то с покражей в песне связано.
Вещь считалась у нас украденной до тех пор, пока мы о ней не складывали песню. После того, как песня сложена и мы под нее наплясались в торфяной жиже, все! Овцы уже наши, и то вон наше, и то. И то, да! А то, что временно не наше, то скоро беспременно сгорит на берегу или повесится в белом платье.
И вот угнали мы что-то в очередной раз. А за нами погоня.
Мы на пони, погоня на пони. Рысим, значит. А пони злобные, мы злобные, погоня злобная, кромешный ужас. Естественно, дождь и молнии! Если бы я при этом деле присутствовал, то обязательно засадил бы верхом на собак беснующихся мартышек в красных колпачках на лысых головах и всунул бы в мартышечьи ручки по крошечному факелу. Чтоб, значит, окончательно! Чтоб картинка такая была, что поднесешь пальцы ко лбу перекреститься, да молча лицом вниз – навсегда.
Скачем мы в грозу от погони. Погоня за нами! И тут какой-то мой прапрапрадед, известный натуралист-романтик, запродавший недавно своего доброго короля людоеду Кромвелю, спрашивает у деток своих:
– А впереди погони какие пони скачут?
Ему детки, заросшие мокрыми бородами до бровей верзилы, орут, что вперед вырвались какие-то адски черные пони.
– Поворачиваем к каменистому распадку! – командует мой натуралист-предок. – Черные пони, как и городские бабы, по камням бежать не могут!
Сделали по указу патриарха.
Проскакали каменистую россыпь, черные пони отстали, но вперед вырвались какие-то белые страшенные пони с осатаневшими соседями на спинах.
– Скачем против ветра теперь! – продолжает мой предок-натуралист. – Белые – они нервные, они не любят, когда всякий сор летит им в глаза! Как и городские бабы, кстати…
Сделали так. Белые в нервном припадке поскидывали седоков и растворились во мгле. Как городские бабы после танцев, честное слово.
И тут жадные соседи, которые за поросенка удавятся, растеряв белых, в голову погони выдвигают рыжих пони.
Предок и против рыжих какой-то маневр знал.
Потом другие пони! Другой метод! И так раз семь, и все связано с городскими бабами!
Вся эпопея длится примерно полчаса гортанного пения, с перерывами на кружение с ножами в центре зала.
В конце концов от погони остались два оскалившихся в броске пони – пятнистые. Которые, как нам известно, очень кусачие и могут по свистку ложиться на землю. Почти как городские бабы эти пятнистые пони.
– Все! – командует предок мой. – Шабаш! Нет методов против пятнистых! Как и против городских баб! Настал час нашей последней битвы! Храбрецы! Слезайте с седел, прячьтесь за валунами и стреляйте во врагов из ружья, которое я так удачно с собой прихватил! Я же – за подмогой! А вы будьте счастливы! Надеюсь, до скорой встречи у городских баб!..
Прекрасная песня, я вам доложу, прекрасная. Есть в ней все, что я люблю. Немыслимая отвага, лошади, насилие, материальное стимулирование всех участников, конечно, городские бабы и, главное, метод борьбы со всеми окружающими нас недомудками и бесноватыми.
Прекрасная песня, я вам доложу, прекрасная. Есть в ней все, что я люблю. Немыслимая отвага, лошади, насилие, материальное стимулирование всех участников, конечно, городские бабы и, главное, метод борьбы со всеми окружающими нас недомудками и бесноватыми.
Надо менять условия их сосуществования с вами постоянно. Работать на отсев проблем. Вот о чем поется в удивительно доброй шотландской песне на самом деле. Не дожидайся, когда все обсоски на тебя кинутся разом. Маневрируй, создавай им препятствия из подручного материала. Храбрость в гибкости тоже есть, дружок. Как есть отвага и в скорости убегания. Ты не убегаешь, а уклоняешься от нежелательной встречи и заманиваешь в засаду. Есть у тебя кол – не жди толпы. А беги с колом к болоту, наверняка пара-тройка мудаков в нем утонет. И потому, что болото, и потому, что мудаки. И потому, что ты все это организовал сам: и болото, и мудаков. Значит, часть там обязательно загнется. Остальных забьешь кирпичами за гаражами. Тех, кто все же умудрятся по-мудацки нелепо вырваться из предыдущей твоей западни.
Нет такой цели – красиво гибнуть под напором. Не может такой цели быть. Есть цель: извести, в случае необходимости или приказа с мостика, максимально большое количество идиотов, лезущих в чужую жизнь и мешающих тебе дышать. Используй в достижении этой цели знания, навыки, складки пересеченной местности, любые подручные средства.
Еще эту песню можно петь и в рамках обучения корпоративной культуре. Хором.
Ведь на самом деле эта добрая песенка про апокалипсис.
Пасека
Ездил на фамильную пасеку. Двоюродный брат рассказал, что этим делом промышляем мы уже лет триста. Все на одном и том же месте.
Ахал и радовался. Хотя и отдавал себе отчет, что улей современного типа изобретен буквально только вчера – в 1851 году. И не здесь, а в США. И что до изобретения съемных рамок для пчелиных сот никакого пчеловодства не было. А было разведение пчел.
Сначала человечество бродило по лесу в поисках дупел и уничтожало рои для получения полкила медку. Потом человечество понатыкало выдолбленных пней-ульев на полянах и стало называть такие лагерьки счастья пасеками. На пасеках жили мутные пасечники, которые от безделья (в пень с пчелами каждый день не полезешь) занимались каким-то посильным колдовством и блудом.
Не романтика, а строгая технология подарила человечеству мед в потребных количествах.
А мировая справедливость позволила залить человечество медом только тогда, когда у человечества уже был свекольный сахар, возник страх диабета всех типов и появилось странное желание худеть. Так устроена мировая справедливость.
Пчеловодство отличается от тупого разведения пчел на мед, воск и яд сочетанием наблюдения, контроля, репрессий и регулярного изъятия. Как только человек получил возможность комфортного стопроцентного присмотра за пчелами, как только человек установил за пчелами тотальный контроль, мед потек рекой.
Вслух я сказал кузену, что пребываю в восторге. Такая славная традиция у нас! Пчелы, холмы, ветер с моря, медвяный гул.
Липкими руками схватил себя за волосы и хохотал от внезапного осознания счастья.
Деды
Столетие Первой мировой начинает постепенно овладевать моим сознанием.
Проехал мимо здания Главпочтамта, вспомнил, что дед, вербуясь в стрелки полка герцога Аргайла, радовался, что сможет прислать своей молодой жене телеграмму из Франции. Он ее прислал: «Мерзнут ноги носки». Он был романтик, но мерзнут ноги, носки!
Через полторы недели его траванут газом, и он все будет рассказывать в госпитале, что немцы делают газ из обычной горчицы и что мы тоже можем так же делать. В себя так и не пришел до конца, хотя прожил после своей войны, на которой пробыл полгода, еще сорок лет кашля, язв и загулов в ноябре.
Второй мой дед и участник Первой мировой, не верил, что его повезут на поезде, потому что поезда – они ведь для тех, кто платит. А бесплатно зачем его возить? Поэтому, наверное, его никуда не повезут, а он пойдет до Германии бесплатно и пешком. Учительница показала ему, где Германия, а где его село Пиченгуши (примерно, конечно, – карта была с полушариями, без размена на Пиченгуши). Прадед был парень смышленый и понял, что воевать ему совсем не придется. Пока он дотопает себе до Германии…
Но добрые хозяева поездов бесплатно подбросили деда до мест его будущей славы. А потом другие добродушные хозяева поездов даже повозили его по Германии. В лагере для военнопленных дед понравился ожидавшим его прибытия соотечественникам, сообщив, что тут, в Саксонии, сосны такие же, как в Пиченгушах, только шишки падают строго вниз и лежат ровно, а в Пиченгушах скатываются и лежат кучами.
Обоим участникам войны был двадцать один год. Один так и не стал футболистом, а стал глухим бухгалтером. Второй стал главным архитектором миллионного города и построил на месте кладбища городской цирк.
Сто лет назад – в этот самый день – третьего моего деда ранили в Бельгии. Под Ипром.
На собрании всех остальных увечных Гиллиландов дед особенно упирал на то, что ранили его «недалеко от дома» – всего-то в ста тридцати восьми милях от Лондона. В этом обстоятельстве дед видел какой-то особый оттенок. Остальных-то перекалечило черт-те где. Кого в Африке, кого в Бирме. А его «на пороге».
Когда дед вернулся в строй, его бросили на рытье подземных галерей под немецкие позиции. В галереях дед таскал взрывчатку и переживал.
Натаскали взрывчатки дед и подобные ему пареньки 500 000 кг. Рвануло под немцами так, что неподалеку, в Лондоне, тряхнуло на Даунинг-стрит. Город-побратим Ипра – Семипалатинск.
А рвануло не все. Последний раз взорвались остатки взрывчатого добра в 1955 году. Еще одна яма на 300 кг, говорят, ждет своего часа.
Брат деда остался в Бельгии навсегда. Как и еще четырнадцать Гиллиландов.
Прадед жены
Прадед моей жены, мобилизованный русским командованием Степан Бойко-Жиленко, решил перейти на сторону противника и пополз сдаваться австрийцам в плен. В разгар русского наступления на Лемберг.
Потом его как-то озарило. И он совершил интеллектуальный прорыв, вложив в него не только всю мощь интеллекта своего и своих предков, но и потенциал всех своих потомков до седьмого колена.
Он переоделся в австрийскую форму, позаимствованную у убитого, и сдался в плен. Русским. Отмахав за ночь верст двадцать вдоль линии фронта.
Оказался одним из первых среди тысяч вражеских бойцов, добровольно перешедших в стан войска православного.
Потом явление это стало массовым, но Степан Жиленко уже был в Пензе.
Танцы
Мое отношение к танцам определено традициями моей семьи.
Как известно многим, Гиллиланды не занимаются сексом стоя или под музыку, опасаясь, что все это может перейти, не дай боже, в танец. Раньше, конечно, всяко бывало, но церкви стали строже, и пришлось нам принять окончательное решение.
Я люблю плясать. Одиноко. Хищно, как это мне свойственно, и размашисто, как это свойственно и мне, и округе, в которой я сейчас испытываю счастье в разных доступных видах.
Предки
Многие люди, знающие меня, что называется, лично, всякий раз уверенно предполагают, что мой сметающий бастионы жизненный пыл и огонь в поступках достались мне по наследству от моих дальневосточных предков. А моя некоторая жизненная сметка и баснословная экономность в проявлении истинных чувств – они от шотландцев.
Все же наоборот! Мой родитель, например, во время обучения на военно-морского моряка, на «кабинетных учениях» так удачно командовал своим условным корветом, что около часа успешно маневрировал и палил из всех орудий, находясь уже не просто на суше, а в семи морских милях от линии прибоя. Зная характер родителя моего, можно предположить, что при этом он еще мысленно вешал гроздьями несимпатичных ему лично членов экипажа и выбросил за борт корабельного священника.
Ирландцы
Еду в аэропорт для встречи ирландской составляющей моей крошечной семьи.
Восемь человек прилетает. Не замечу даже. А с учетом завтрашнего праздника – и забуду скоро.
В чем прелесть ирландской родни: никого больше приглашать не нужно. Все поют, пляшут, устраивают соревнования, сами себе полиция, сами пожарные, сами сбегают и принесут, а потом прибегут другие ирландцы, и тут точно пожарные понадобятся.
Я назначил себя семейным медиком. Заодно и судебным экспертом себя назначил. Разница для нашей семьи неуловима. И тратиться особо не нужно.
Сестра вон картошку везет – семь кило. Особую картошку, из огорода бабушки, которую звали Дженни Тодд. Эта наша общая в каком-то смысле бабушка прославилась тем, что сорок девять лет каждую неделю приходила на железнодорожный вокзал в Глазго, чтобы убежать из дома своего постылого. Начала двадцатилетней, а завязала с этим делом, когда вокзал снесли: на новый ей было неудобно ездить. В перерывах между попытками еженедельного побега бабушка умудрилась нарожать восемь детей и похоронить трех мужей. Так что, думаю, семейная легенда немного врет и несколько недель бабушка Тодд на вокзал все же не являлась.