Теряющиеся во времени рассказы обречены на необходимость понимания. Рассказы, теряющиеся в пространстве, понимания не требуют, а будят только фантазию.
Чем отличаются рассказы эти? Когда представляешь прошлое, то формулируешь книгу чужих прошедших жизней, представляешь то, что пережить тебе не удастся. То есть о себе больше думаешь.
А когда рассказ уходит не в прошлое, а в Сан-Франциско в белом бушлате, то представляешь не себя, а Сан-Франциско это самое. И формулировать ничего не надо. Просто перед тобой картина, которую прочитать нельзя за один восторженный вечер. Не отложишь картину в стопочку, не задвинешь на библиотечную полку: все, мол, дочитал, все ясно. С картиной на стене живешь годами.
С морем этим, за которым Сан-Франциско.
Внутренний мир
Чем прекрасны мои родственники-камчадалы?
Тем, что они красивы. И умны. И еще очень любят все необычное и новое.
Плюс богатейший внутренний мир, сдобренный всякими отварами и подручными настоями.
Привезешь им акацию в семенах – будь уверен, все родственники-камчадалы очень обрадуются новинке, посмотрят на тебя красивыми глазами и приспособят акацию к настаиванию на спирту.
Народная кулинария
Мой камчадальский родственник Михаил считает итальянские рестораны идиотизмом. И не скрывает этого.
Зато любит собирать яйца птиц, вися вниз головой над пропастью. На скале, под которой волны бьются в стылую крошку.
Один раз взял и меня с собой.
Шрам под левым глазом у меня от какого-то пернатого демона. Демон хотел выклевать мне глаз, но промахнулся и заорал так, что даже я огорчился, что демон промахнулся.
Потом на меня срали целыми облаками всякие морские птицы.
Потом я сорвал ногти и расшиб колено.
Потом Михаил угощал меня макаронами и сообщил, что итальянские рестораны – это идиотизм.
Подкатывая к себе веточкой закопченное на углях пятнистое яйцо, я с Михаилом соглашался.
Ветер сносил туман с вершины клочьями. Моросил дождь.
Дикие
Камчадальские родственники мои – очень гордые люди.
Мы шли как-то с моими двоюродными братьями по грудам гниющих водорослей. Потому как собирали эти водоросли. И наткнулись на группу людей-камчадалов, но из другого поселка.
Два чужих камчадала тащили за ноги третьего. Районный врач, директор школы и председатель поселкового совета. Тащили районного врача. А председателя при этом еще и тошнило.
Увидев нас, трое чужаков отвернулись и закурили. Пробовал закурить даже районный врач. А ему это было трудно – он без штанов путешествовал, на куске брезента.
Все трое от нас отвернулись.
Я поздоровался. Не ответили.
Мы с братьями отошли.
– Наверное, им неудобно, да, стыдно, наверное, да? – спросил я участливо.
Братья с жалостью посмотрели на мою городскую порченность:
– Они к нам и на танцы не ходят, считают, что мы бережные. Дикие, значит. А у них техникум.
Вина
Я все-таки в семинарии учился, мне легче. А вот неподготовленному совестливому человеку сейчас, конечно, тяжело. Везде ему видится какая-то «его вина».
Стоны про вину характерны для большинства моих знакомых. У каждого из моих знакомых есть вина, и в этой вине они каются. Смотрю на все это дело с любопытством сытого зяблика.
Я получил кое-какое классическое образование. И прекрасно знаю, что вот у русских людей «вина» – это мама моя, мама! Это все! Это корень! Русские покаяние и раскаяние не различают в своем эмоциональном вихре постоянном, настолько все навыворот.
А у европейцев вина есть производная от «хюбрис» – умышленного злодеяния твоего, и производная от «кульпа» – непредумышленного твоего злодеяния. Каются публично в непредумышленном. А в предумышленном – не каются. То есть разбираются в составе вины, в ее качестве, сорте, взвешивают на руке, раскладывают, заворачивают, разворачивают…
А для камчадалов любая твоя вина – это прямая вина соседей. Или бога. Или бога соседей. А страдать из-за вины надо потому, что за правильное страдание перед Пасхой в церкви давали вкусный сахар.
Для русских вина – это занятие, для европейцев – упражнение, для камчадалов – ветер уносит прочь дым от костра.
Открытость сердца
Получил СМС: «Оу, сынуля…»
Ошиблись, бывает.
Второе СМС: «Оу, сынуля, ты такой красииивый!»
Нет, думаю, не ошиблись – мне СМС, мне!
Третье СМС: «Сынуля, эта девушка не для тебя!»
Ошиблись, бывает.
Именно так камчадалы общаются со своим единственным Богом – Христом. И именно так камчадалы верят в остальных богов удачи и сахара, когда Бог Христос спит и ничего не видит.
Я называю это «открытость сердца и улыбка душ». Семи душ из сорока двух душ камчадала.
Остальное
Это старообрядческий напев. Старообрядцы не говорят «стих». Потому что «стих» у старообрядцев – это колдовское заклинание. Колдуны у старообрядцев не заклинания говорят, а «стихи читают».
Для понимания данного песнопения достаточно знать, что «остальное» у старообрядцев означает «оставшееся до конца света». Есть остальное время, есть остальные люди, даже вещи есть остальные: «дом строит остальной» – это значит «гроб себе строгает».
И живут они в остальном мире.
Переплетения
Многих интересует вопрос: откуда у меня такая тяга к раскапываниям, ковыряниям, извлечениям и перетрясыванию всякого и всяческого? Одновременно, не сговариваясь, многие спрашивают: отчего я так много пишу про Петербург? Отвечаю на оба вопроса одним предложением: один из моих предков (тоже по фамилии Шемякин) кропотливо трудился управляющим Кронштадтской таможней. И я через него прихожусь еще сродственником Иоанну Кронштадтскому. Его воспитанница была женой одного из моих же Шемякиных. Отсюда у меня страсть к проповедям, задорный характер и критическое отношение к графу Льву Николаевичу Толстому. Так я отвечаю на третий вопрос, часто звучащий в письмах с угрозами в мой адрес.
Этот текст написан в целях разнузданного самопиара и оплачен мной.
Поступки
Внезапно осознал, глядя по сторонам, что меня совсем никто не предостерегает от множества необдуманных и диких поступков, которые я ежеминутно совершаю, пользуясь всеми возможностями, которые мне предоставляет почтенный возраст и неограниченный кредит женской доверчивости.
Раньше меня предостерегала моя тевтонская бабушка, например. Под ее безжалостным голубым взглядом я овладел всеми азами своей изворотливости и умению прикидываться мертвым, упав с гаража на кирпичи. Курение, портвейн, спекуляция, бегство от директоров школ, стрельба из поджигов, все, что составляло смысл моего существования, подвергалось ее критическому анализу и разбору.
Особенно бабушка любила нравоучительные повествования, которые неизменно заканчивались трагически. Собственно говоря, большинство бабушкиных моралите начиналось с курения одним мальчиком папирос в постели, а заканчивалось закономерным началом Второй мировой войны.
Мама, быстро поняв, что бегать за мной по стройкам можно только с целью знакомства с загорелыми стропальщиками и монтажниками опорных сооружений, нашла свое место в моем воспитании при помощи тех же грустных баллад о вреде питья и танцев, заканчивающихся, по обыкновению, моим долгожданным рождением.
Дядя Валера, вносивший посильную лепту в процесс моего быстрого созревания, знакомил меня с биографией своих друзей, которые начинали вот точно так же, как и я, с ковыряния пальцами в носу, а теперь валяются под заборами в окружении преданных бродячих псов.
Дядя Лева, в промежутках между своими долгими командировками, учил меня, что то, как я прожигаю детские годы, – просто позор и беспонтовая бакланка. Что в мои годы он уже вернулся из первой своей детской командировки и так себя удачно проявил в одной горьковской сберкассе, что вскоре был отправлен в более серьезную командировку, откуда приехал уже взрослым красивым человеком с фанерным чемоданом. «Сдавай!» – обычно заканчивал он свое кухонное выступление, внимательно следя за моими порхающими над клеенкой детскими пальцами.
И не то чтобы я следовал всем советам и внимал всем предостережениям. Нет! Но было, черт возьми, приятно.
А теперь все не то… Я стал каким-то социально заброшенным. Никто не интересуется, откуда у меня вон то и другое, никто не предупреждает, что еще вот чуть-чуть – и будет поздно, что то да се…
Горько. Не перед кем бренчать заслуженными в походах орденами. Некому рассказать, тыча костылем в окно, про полынный запах пройденных дорог.
Мумия и Мейерхольд
Мой прапрадед в молодости был известным на всю округу затейником.
Мумия и Мейерхольд
Мой прапрадед в молодости был известным на всю округу затейником.
В свободное от досуга время он отдыхал. Не хотел работать ни в какую. Никак. А ему уже четырнадцатый год шел.
Шли восьмидесятые годы XIX века, эпоха пара и химии, так что в борозду вставать Ефим Поликарпович Свистунов не спешил. Вместо этого искал пути к творческой самореализации. Мастерил каких-то зловещих кукол из тряпья и устраивал представления для деревенских.
Пристроили его в Пензе на водочный завод. Отвезли на производство, понятное дело, связанным. Вытрясли из мешка и приказали трудиться.
Начал он трудиться на производстве водки с поэтическим названием «Углевая». Что-то там на березовом угле, очистка, вкуснота неимоверная, польза фантастическая. Но кукол своих не оставлял – мастерил их и на промышленном предприятии.
До хозяина дошла слава о дурачке таком редкостном. Хозяин и сам пришел посмотреть, и сыночка своего привел. Сыночку кукольное шоу очень понравилось. Выдали прапрадеду три рубля на расширение репертуара. И каждую неделю Ефим Поликарпович мой устраивал спектакли. Пока не убежал с предприятия в отпуск, из которого вышел многодетным отцом только в 1912 году, завербовавшись на торговый флот для поездки в жаркие страны.
Привез из Египта небольшую мумию – гостинчик для мордовской деревни в ту пору выдающийся. Мумию Ефим Поликарпович сбрызнул кельнской водой и пытался выдать за нетленные мощи, обретенные им лично у заброшенного скита, что у Святлоярского озера.
Только разразившаяся империалистическая бойня 1914 года прервала духовный подвиг прапрадеда. Не захотели в Нижегородской духовной управе покупать святыню, столь необходимую в трудную годину испытаний. Мумию Ефим Поликарпович передал как основное наследство моему прадеду – Ивану Ефимовичу. С отеческим наставлением и убеждением, что мумия будет кормить его внуков и правнуков, если те будут, конечно, не дураки, как прочая округа.
Мумию эту моя бабушка помнила прекрасно. Мощи хранились в сундуке, на котором бабушка провела лучшую пору своей жизни – детство, отмеченное холерой, голодом и пожарами. Уверен, что и сейчас эта мумия ждет своего часа у кого-то из многочисленных потомков Ефима Поликарповича Свистунова, несостоявшегося директора императорских кукольных театров. Лежит в каком-то сундуке в заповедных чащах Мордовии.
Уверен также, что Всеволод Эмильевич Мейерхольд кукольные представления на водочном производстве своего папы забыл, а вот подсознание Всеволода Эмильевича – нет, не забыло.
Паззлы
Сам-то я, понятно, пролеткультовец, от сохи-матушки взошел в чертоги научности и в том превзошел по накалу страстей самого Михайлу Ломоносова.
Скажем прямо – гордиться нечем. Перед устрицами робею, шампанскава из дамских туфелек не пью, на скачки не езжу, лампадное масло почитаю за главное лекарство. Где-то переборола мой внутренний аристократизм староверская закваска прочих предков.
Но вот одного понять не могу по сю пору. Разбираю прапрадедовы записи. Они каким-то неведомым образом сохранились. Разбираю и понимаю: вот у моих деревенских предков, кондовых таких бирюков, не было в заводе такого, чтоб детишек своих мучить. Может, конечно, по пьяному делу и бывало. Вернешься в остатках бизнес-планов с Макарьевской ярмарки, весь в сомнениях после посещения гастролирующей оперетты, сами посудите: только из уезда, а тебе тут Оффенбаха! Так вот, вернешься и посмотришь чутким взором на наследников – сдержаться трудно, уж поверьте. Позавчера «Орфей в аду» и мадера, буйство кружев и шапито, а сегодня трескучие половицы и постылое семейство у самовара.
Своих мордовских кулацких предков понять могу. Сам через такое проходил, представление имею. Прилетишь из Лондона, утирая беленый нос, и не такое увидишь.
Но вот прапрадедушка – сын управляющего Кронштадтской таможней. Катайся под сумрачным финским небушком сыром в маслице, наслаждайся происхождением, срывай цветы удовольствий на пристанях. Но вот читаем выписанные красивым почерком дневниковые строки от 12 января 1886 года. Достанем платки.
«Выпиливал лобзиком «puzzles».
Вы это представить себе можете?! Январь 1886 года, а человек выпиливает лобзиком паззлы! Эти, которые теперь наши дети – а у меня и внуки скоро начнут – выкладывают по картинке. Раньше их нужно было выпиливать.
Как не возрадоваться прогрессу?!
Ну, кроме того, очевидно, что прапрадедушкин папа не сильно воровал. Что для моего рода странно.
Идея
Однажды мой дед зимовал на острове Рудольфа. В отдельном доме зимовали научные сотрудники, а дед мой зимовал с сотрудниками не очень научными в другом домике. С совсем ненаучными сотрудниками зимовал дедушка. В научном домике споры, игры, чтение, замеры, взаимные лекции и граммофон. В домике, где дедушка, треньканье на варгане, пение и кислый запах. Все ненаучные сотрудники сидят где попало и смотрят то в одну точку, то на варган.
И вот однажды распахивается дверь ненаучного барака и вваливается ученый из ученого барака. Говорит весело:
– Друзья! А что это вы сидите такие печальные и скучные? Давайте устроим соревнование! Давайте заниматься физической культурой! Хотите, я вас грамоте научу? Русской. Или немецкой!
Дед его, слава богу, первым по затылку рукоятью ножа огрел, потом остальные навалились. Руки молодому исследователю скрутили, в рот кляп, в штанины по лыжной палке всунули и крепко примотали, это надежное средство, кстати, на заметку возьмите.
Раз кому-то на исходе зимовки в голову пришла «идея» (так это дед называл) – это значит все, значит, надо его неделю бить смертным боем без передышки. Только так снежное безумие отпускает. А иначе, если «идею» просмотреть, то пока всю станцию не вырежет такой энтузиаст, не успокоится.
После трех – пяти месяцев белого безмолвия мысли про взаимопомощь в умственном развитии, соображения об устройстве мира и прочий мозговой ад – не от Господа нашего приходят. Нет, не от Господа. Господь в это время соображает, где ему для людей на зимовке квашеной капусты от цинги достать. Господь знает, что в ненаучном бараке притаились все его друзья, сидят по углам и тренькают.
Психологов потом уж в свет выпустили, чтобы секреты выведывать у шпионов.
Кресты
Когда мой дядя Валера учился в Ленинграде, то на вопрос коренных интеллигентов о месте рождения отвечал, играя желваками под загорелой кожей, просто: «Кресты».
Мой дядя Валера родился в Крестах, это правда. Есть такое место на карте Колымы. Мой дедушка позвал мою сильно беременную бабушку знакомиться со своей камчадальской родней. Которая строго держалась старой оленной веры. Оленная вера – это любая вера, которая полезна оленям. Родственники-камчадалы крестились, приносили жертвы, точили ножи, потом в воду окунали и пили, пригревали на груди немецких ссыльных сектантов, активно усваивали дарвинизм и даже портрет Дарвина в поселковом правлении украшали ленточками с бубенцами, а при кастрации оленей приносили Дарвину оленьи яйца, как бы доверяя и выказывая симпатию учению. Они и к портрету Сталина хотели приспособить небольшой жертвенник, но не разрешили.
И вот срубили родственники-камчадалы под руководством моего прапрадеда Николая Алексеевича Шемякина (ссыльного сына главуправляющего Кронштадтской таможней) два православных креста из лиственницы. Для оленей это, как известно, очень полезно. Кресты подновляли, украшали рисунками и резьбой, заматывали шкурками. Потом обложили волчьими черепами по кругу, чтобы Христу было не страшно висеть.
Бабушка моя год назад вернулась из пылающей Испании, ко всему была привычна. Поэтому, посмотрев на горящие у Крестов костры и пляшущих родственников в казачьих фуражках (это праздничная одежда была, к фуражке песцовый околыш рукодельные девушки пришивали, и бисером так очень красиво еще), решила, что рожать, видимо, придется прямо здесь. В Крестах.
Отвели партийную бабушку в сарайку специальную для родов. Где она на праздник Покрова и разродилась дядей моим. В полумгле такой. А в окошке зарево от костров и тени от крестов.
Дядя родился очень выразительным. Его постоянно принимали за индейца-апача. Глаза только голубые выдавали, что тут что-то неладно.
Дядя меня тоже в свои Кресты возил. К прадеду моему. Прадед мой был философ практической школы. У него, например, имелся глобус японский. Надписи на японском превращали какую-то, например, Венгрию в край немногословной мистики и драконьего дурмана.
Еще у прадеда было американское ружье. И представления о предназначении всего сущего.
В зависимости от сезона прадед поклонялся разным святыням. Например, вера прадеда до завоза русскими сахара была одна. А после завоза русскими сахара совсем другая. Постоянно читал Жюля Верна, «Дети капитана Гранта». Называл Жюля Верным. Не знаю, в курсе ли был прадед, чем заканчивается вся эта карусель с шотландскими националистами: последнюю треть книги у него израсходовали на самокрутки гости. А новую книгу прадед брать отказывался, считал, что там все по-другому и опасно как-то. Но рассказы про море слушать любил. А в город ездить не любил. Только за сахаром если. Такой вот получился внук у управляющего Кронштадтской таможней.