На том и разошлись.
Борис побежал к дому, забыв про сахар и шурупы, - столько в нем было прыти после разговора. У парка все же притормозил. Зашел туда. Сел под вековую липу, перевел дыхание.
До чего чудесный встретился ему человек!
15
На маму он тоже влиял, этот майор. Сначала-то Борис не очень разглядел перемены, в ней происходящие, да вглядчивая бабушка на них навела.
Прежде мама возвращалась уставшая, бывало, подолгу лила холодную воду на руки, и бабушка всегда ругалась, велела, напротив, горячую включать, потому что от холодной-то артрит образуется, а при такой работе, как у мамы, особенно.
Сколько за день-то она людей перемнет да разотрет! Сколько сил истратит и руки свои как натрудит. Конечно, с поднятием тяжести, какой-нибудь штанги или там гирь каких, сравнивать нельзя, но то, что руки гудят, плечи устают - это факт. Бывает, человек много бегает или ходит - кто станет спорить, какая это большая нагрузка? А вот массажистка или массажист подобны бегуну или ходоку, только он не ногами, а руками бежит! Мнет и мнет, да еще и по науке надо - одни мышцы так, а другие этак, да и до костей еще пробрать, снять, скажем, отложение солей в шейном отделе, а это требует и навыков, и, что говорить, силы.
Все это Борис с детства от мамы слышал, а потому и привык, что, вернувшись из санатория, подержав руки под струей воды, она усаживалась на лавку или в старое, с плюшевой обивкой кресло и полусидела - полулежала так, раскинув руки и ноги, с полчаса.
Иногда она задремывала, даже всхрапывала, случалось, и в эти полчаса, так повелось издавна, все двигались на цыпочках, говорили шепотом, берегли мать, признавая ее безусловное право на краткий отдых после перетруженного дня.
Но с появлением майора мама отдыхать перестала. Руки под водой держала, но потом, с шутками да прибаутками, сразу принималась за уборку, стирку, глажку и прочие простые, но обязательные женские дела, без которых ни один дом не стоит.
Бабушка поначалу советовала, чтобы она не нарушала традицию, присела в кресло, но мама отговаривалась тем, что дел слишком уж много накопилось, и бабушка ворчала в ответ, что в них, в делах-то домашних, и прежде не было недостатка, но она отчего-то валилась с ног, а теперь…
Теперь, выходило, сил прибавилось, и бабушка недолго искала причину: ведь мама только и говорила про Михаила Гордеевича - он, мол, и такой, и сякой, и улыбчивый, и работящий, и скромный, и деловой.
Слушая маму, можно было с точностью до дня установить, когда закончили класть стены санаторского пристроя, крыть крышу, стлать полы и навешивать батареи. Она рассказывала, как, когда и в каком разнообразии завозили оборудование для физиопроцедур, какие-то ванны и души, и из ее рассказов следовало, что санаторием вообще управляет только майор - личность почти что легендарная, пробойная, с невидимыми миру связями, но вдобавок еще и обаятельнейший, достойный, кристально чистый и честный человек. Так что полковник медицинской службы, начальник санатория, немолодой уже человек по фамилии Коротов, теперь уже ни в чем не перечит своему заму, на все согласен, вслух удивляется способностям майора и скрытым, как оказывалось, возможностям каких-то военных медико-снабженческих служб, вдруг ни с того ни с сего решивших так основательно обновить забытое и в общем скромное заведение, превратив его в настоящий оазис.
- К войне это все, прости Господи, - ворчала Елена Макаровна.
- Да уж идет она, война-то, - посмеивалась ее дочь.
И впрямь, разве не война все эти афганистаны, чечни, дагестаны и Бог весть еще какие места и местечки, вплоть до самой до матушки до Москвы, где то рванет, то бабахнет, то просто хлопнет выстрел, нацеленный в живую чью-то плоть. И во всех этих побоищах гибнут люди - офицеры, солдаты - молодые совсем ребятишки, которых шлют то в одну сторону, то в другую, и всегда под удар, под разрыв снаряда или под пулю.
Есть, конечно, и просто при сем присутствующие - им-то и достаются, раньше других, санаторские путевки. Всякие там военные столоначальники - их тоже хватает - снабженцы, штабисты, кадровики и всякий прочий разводящий люд.
Правда, попадаются и настоящие бойцы, войной меченные. Эти сильно неразговорчивы, не больно приветливы, редко и нешироко улыбаются. И попивают сильно, внахлест, будто норовят забыться, что-то в себе вымыть, выскоблить, отстирать.
Мама таких людей всегда примечала, говорила, что санаторий к ним старается поласковей быть, и она в том числе. Ведь не сразу разберешь, кто откуда и с чем здесь оказался. Чаще всего под конец срока отдыха, да когда еще подопьет, вдруг усадит ее возле себя такой отдыхающий да расскажет такое, что лучше бы и не знать…
Разговор вполголоса, чтобы Бориска не расслышал, бабушка с мамой завели на кухоньке, отделенной от комнаты побольше лишь дощатой переборкой, где стояли кровати ребят да бабушкин диван. Сперва Боря подумал, что женщины, как часто случалось, перебирают что-то свое, только им интересное, но когда бабушка помянула майора, насторожился.
- …да он, поди, и моложе будет, твой майор-то, а? - хихикнула бабушка.
- Ой, да брось ты, - отвечала мама. - У нас вообще одни мужики, ты знаешь, и что теперь, каждого остерегаться надо?
- Да где уж! - Бабушка явно сердилась. - Разве старуху-мать следу-
ет слушать да почитать? А ведь ты сама уж немолода, гляди! Седина в голову, бес в ребро.
- О-о! - воскликнула мама. - Это не про нас, это про мужиков! Мы же все грехи свои в подоле несем, никуда не бросаем.
- Твой героизм мне известен! - бурчала бабушка. - Только, думаешь, одна будешь тащить свои грузы-то? А я и не в счет?
- В счет, мама, в счет, да только не убивайся, третьего случая не будет. Да и молод он, майор-то этот, вроде младшего братишки! Однако почему ж не позволено порадоваться-то? Да хоть бы и за ребят?
- Позволено - не позволено, - стучала бабушка мисками, - черт вас поймет, нынешних. Как хочу, так ворочу, никакого вам укороту.
Мама хихикала в ответ, утишала голос, чего-то они там вдвоем шуршали, шептались, потом смеялись, а у Бориса холодная льдина опускалась в низ живота.
Всё уже понимал. А про мужчин и женщин всё давно показали им по телику, в кино, да и так, сами образовывались в разговорах на бревнышках. А теперь вот вдруг он узнает что-то про мать!
Она, конечно, женщина, но никогда он про нее не думал в том, гадском смысле. А тут сама про майора разговоры завела. Значит, что-то есть, к чему-то клонится дело… Не дай Бог!
И он тогда, для себя нежданно, спросил громко:
- Мам, у тебя что, с майором - роман?
Она выскочила из кухоньки растерянная, покрасневшая, с испуганными, округлившимися глазами.
- Ты что? - крикнула. - Да как ты смеешь? И обернулась к кухне.
- Вот видишь, мама, чего стоят твои глупые подозрения? Как оно оборачивается?
Снова вскинулась на Бориску:
- Не смей! Слышишь, не смей! Никогда! Никого! Оскорблять! Подозрением!
И заплакала, ушла. А Бориска улыбался. Слава Богу, отлегло. Хорошо, что вот так: разом! И все ясно!
16
Тем временем детский мир предместья, бывшей деревушки, а ныне городской окраины менялся в соответствии с переменами возраста, вкусов и пристрастий его юных обитателей, которые были по-прежнему не очень разнородны, скорее даже сильно похожи. Не внешне, конечно, а, так сказать, конструктивно.
Внешне акселерат Васька, к примеру, как был жердью, так и остался, только еще вырос, под метр девяносто ушел, в поднебесье, и в других обстоятельствах мог бы защищать цвета какой-нибудь баскетбольной лиги, опять же бабки клепать за вкинутые мячи, но в угарном Краснополянске ничего такого и в помине не предвиделось. Даже единственное баскетбольное кольцо в школьном спортзале по причине старости, а также попыток повисеть на нем рослых школяров сначала провисло, а потом и вовсе загнулось вниз.
Аксель тоже повисел пару-тройку раз на этом кольце и понял, что спорту этому, как, впрочем, и любому другому, подходит мало. Со временем грудь его каким-то странным образом втягивалась внутрь, плечи опускались, и стал он все больше походить на старика молодого возрасту, который ходит тихо, медленно, осторожно, будто боится надломиться, разрушить своё членистоногое построение. При этом ноги, руки, да и рёбра Акселя, даже таз его, были страшно худы, безмышечны, сквозь тонкую и белую кожу проглядывали голубые змейки вен, так что он порой казался прозрачным и выглядел явно нездоровым.
Вид и состояние Васи Горева обсуждались в семье, вызывали беспокойство учителей, но легкое - в одно касание; посмотрят, скажут что-то друг дружке, покачают головой, в лучшем случае посоветуют родителям у врача
проконсультироваться, да и все. Врачи же, рассказывал уже Васькин брат, Головастик, ничего неправильного в Акселе не отмечали. Говорили, чтобы побольше ел, что у него масса тела, то есть мясо, отстает от роста костей - этакий костлявый ёрш! Но Васька и ел от пуза, брат Витька пояснял, что в него ведро влезть может, без напряга. Аксель ухмылялся, пугал, что разорит семью, если в еде себе не будет отказывать.
В общем, всем ребятам на военкоматовском медосмотре в десятом классе на что-нибудь намекали - коренастым на флот или в авиацию, тем, кто пожилистее - в десант, кто тренируется - всякие училища предлагали, одному Акселю - ничего. Поцокали языками военкомовские врачи, покачали головами: худ, длинен, неповоротлив… Вроде ни на что и не годится.
Все над Васькой посмеивались, но, в общем, жалели акселерата. За что ему такая напасть? Отчего каким-то прихотливым образом сошлись в нем все эти маленькие атомы, клетки или гены - как их? А дальше что? Где он невесту себе найдет? Какую профессию получит? Как над ним потешаться станут во взрослой и, ясное дело, несладкой жизни?
Ведь вон кровный брат его, Витька Головастик! Прямая перпендикулярность! Башка молотобойная! Сколько врагов снес он одним простым, но бычьим ударом - в поддых, в грудь, а уж в лицо, в нос - просто страшное дело. После трех-четырех случаев в дискотеках, на улицах и просто так, по баловству, когда старшие парни, а то и взрослые мужики пробовали приструнить, оттянуть, наказать Головастика и начинали злоупотреблять силой ли, числом ли, возрастом, Витька поражал энтузиастов с такой сногсшибательной яростью и силой, что после первого же пролома взрослой стаи никто более испытывать этот бронеголовый снаряд не желал, и заводилы бодро, под Витькин свист, разбегались.
Вот ему, Головастику, военкоматовские предлагали многие царства, среди них аж морскую пехоту, но он кочевряжился, в хомуты не желал и тянулся вслед за Акселем в школе, хотя и отставал по возрасту на два года.
Тянулся - это слово относилось ко всем к ним, ко всей команде. Учиться в школе было не то чтобы неинтересно, а нудно, тоскливо, пасмурно.
Похоже, не попались этой кучке озорные учителя, которые были способны раскачать слабые, еще не проснувшиеся умы, завести, раскрутить потенциальные двигатели. И получилось так, что тела их росли и развивались, а вот серое вещество в черепной коробочке всё еще подремывало, ворочалось, как медведь в берлоге, и всё не приходила весна, чтобы озарить эту берлогу ясным чистым светом открытия самого себя.
Нет, свет прорывался - разве не знали они, что такое простая радость, хорошая погода, дружеская улыбка? Много чего постигали они среди простейших чувств и открытий. Но к сложным так и не подступились.
Петя, Федя и Ефим, по возрасту бывшие ближе к Глебке, чем к Бори-ку, разумеется, тоже переменились в соответствии с летами. Слухи о том, что семейка тихо шарит, пригасли. С возрастом постепенно втягивались они в семейный бизнес. Мама открыла продовольственную лавочку на другом конце города, торговали, судя по рассказам сынов, всем, что съедобно, и ребята по очереди помогали родителям на работе, потому что по мере расширения дела отец и мать стояли за прилавком, а несовершеннолетние сыновья, которым, по закону, вход за прилавок был запрещен, колготились на подхвате. Организовывали завоз товара, перетаскивали его, распечатывали, томясь родительским приказом, чтоб ничего - ни-ни! - ни в рот, ни, Боже мой, в карманы, потому что в магазинчике все не чужое, свое. Да и то! Разве это не глупость воровать самим у себя?
И трое братишек, шибко, видать, пораженные этой новой практикой, присмиревшие, загрустившие, угасшие, от родительских трудов в восторг не приходили. Напротив, через несколько длительных месяцев беспрерывного, после уроков, приторгового труда Петя, Федя и Ефим вдруг, ни с того, ни с сего, начали проявлять сперва робкий, но все-таки явный интерес к учебе. Домашние задания выполнялись усерднее, пусть и в ущерб процветанию родительского магазинчика; после уроков братья оставались в разных кружках - по химии, по математике, даже по литературе, участвовали в допол-
нительных детских массовках, от которых, например, Витька и Аксель отлынивали. Как и Борис.
В общем, прав классик: бытие определяет сознание. Магазинчик родительский, товар, деньги и снова товар, вовсе не увлек горевскую троицу, братьев-погодков, а медленно, но верно отторгал от себя.
Однако же не сильно все они разошлись. Веерного такого разброса не получалось. Все летели близко друг от друга, хоть в разных классах, но в соседстве, диктуемом, видать, всей прочей близостью - домов деревянных, деревенских, в общем, одинаковой или совсем похожей историей ближних предков, душевной одинаковостью и простотой родительской жизни.
А в общем - все они росли, не ведая как про высоты духа, так и про низины страстей. Жили негромко, бесцельно, куда кривая вывезет, да и учиться слишком особой охоты не было.
Тянулись - вот подходящее слово.
17
Глебушка теми годами подрастал, наполняя свою малую душу знаниями не только практическими, земными, но и вполне воздушными, которые принято считать детским баловством, а никак не серьезным стремлением - впрочем, считать так, призадумавшись-то, как раз и есть непростительная ошибка.
В каждом, даже самом несуразном детском желании надобно бы отыскивать звездочку, сияние мечты, вполне, может быть, осуществимой. А если и не осуществимой, то уж наверняка возвышающей, поднимающей душу на крыло, вдохновляющей на новые фантазии, хотя фантазии - это что-то неисполнимое. Но ведь и неисполнимое, всякая мечта, если она благая в сути своей, сиречь важный шаг в движении души. Значит - шаг в развитии. Рост.
А Глебка предложил почти невозможное.
Дело было в начале июня, горевский клан, весь семерик, опять, хотя это и часто случалось, выбрался на околицу своей бывшей деревни, бродил по полям. И припозднились: тихо подкатили сумерки.
Как красив он оказался, этот конец дня! Над долиной, полной простых луговых цветов, вдруг потянулся туман. Сперва тонкие прозрачные ленты, слоясь, неслышно разрастались, заволакивая луг, и скоро оказалось, что видны лишь вершины елей и сосен по ту сторону веселой речки Сластёны, и видна луговина прямо под ногами, а середина между землей и небом затушевана светло-серой ватой, рыхлой, неосязаемой, но застилающей взгляд, таинственной, способной, наверное, человека, если он войдет в нее, запутать, принудить его потерять ориентиры, заблудиться.
Но туда ребята не стремились. Любовались, усевшись прямо в разнотравье на опушке березовой рощи.
Любуясь туманом, они умолкли, что, в общем, весьма нехарактерно для теперешнего городского молодняка, - обычно ходят по лесу, врубив музыку на всю катушку и даже не догадываясь, что всякий лес, даже худенький лесок, интересен своими собственными звуками - жужжанием шмеля, постуком дятла, наконец, просто тишиной.
Ну, а если тишину вдруг разорвет соловьиная трель? Метрах буквально в десяти?
У горевских переносная музыка, конечно, была к тому времени в каждой семье, но они никогда ее в прогулки окрестные не брали, и все дело, наверное, в том, что сильно еще в каждом из них, помимо их воли, бродила деревенская кровь. Ведь всякий селянин любит и слышит тишину, звуки близкой ему природы - речки или ручья, леса, луговины. Беден тот, кто лишен этого, пусть на плече у него самый богатый радиокомбайн с наимодной, чаще всего громкоголосой и вполне дурацкой музыкой.
Так что горевский семерик, как только в ближних кустах грянул страстный соловьиный пощелк, не заорал дико и не заматюгался, как принято, дабы подчеркнуть свое радостно-независимое состояние. Напротив, парни сразу умолкли, и лица их разгладились.
Ах, как пел тот соловушка! И цокал, и трещал, и разливался чистой флейтой. Оказалось, он еще и дирижер, потому что совсем неподалеку, и справа, и слева, и чуточку в глубине березовой рощи, обитали еще три солиста, но и без всякого музыкального слуха было ясно, что те еще не такие мастеровитые, как этот, может, они еще совсем молодые, что, конечно же, не беда - пройдет неделька, и обучатся у опытного маэстро.
Нет, это невозможно передать словами - как они пели тогда! Четверо в самой близости, и еще несколько голосов издали, в лесу по ту сторону луговины, за туманной кисеей.
Будто волшебный театр перед мальчиками. Занавес запахнут, но не до конца, верх и низ ясны, хотя и угасают в сумерках, и наверху, прямо над ними - тоненький ясный блескучий серп, его и луной-то не назовешь, ведь даже в самом слове "луна" заключается что-то округлое и полное, а тут - золотая скобочка, половинка девичьего колечка, обточенного с краев, знак всемирной новизны и детского удивления - как же все это совпадало с ликованием соловьиного оркестра!
И тут Глебушка поставил задачу. Обращаясь не только к Борису, но и к остальной умолкшей братве, он прошептал, чтобы не спугнуть птиц:
- Хочу увидеть соловья!
Будто ветерок прокатился, и все головы разом закачались. Первым ответил Акселерат, как самый старший и, значит, знающий. Он прошептал:
- Его никто не видел!
- Это невозможно, - подтвердил Головастик, человек, способный все сокрушить на своем пути.
- Нельзя!
- Не бывает!
- Не получится!
Это три шелеста братьев-погодков. Один Борис возразил: