Вся эта история со сбором родственников — тоже какая-то афера? Но зачем?
Потенциальные жертвы? Выбранные им из несметного множества однофамильцев по какому-то хитрому признаку? Заведомо одинокие и беспомощные?
Это проще, чем кажется, — укорененные люди не поедут невесть куда встречаться невесть с кем. Не сорвутся с места ни с того ни с сего. У них семья и работа. От них зависят другие люди.
Приедут лузеры. Неудачники. Поскольку на халяву. Все включено.
Приедут познакомиться с сильным человеком. Главой семьи. Защитником.
Приедут доверчивые дурачки.
Одинокие старики.
И я сам невольно оказался пособником. Без меня он не был бы так убедителен. Собственно… это ему от меня и было нужно — убедительность легенды.
Главное — дотянуть до этой пресловутой встречи фальшивых родственников. Неужели я не смогу разоблачить его? Прилюдно. На людях — что он мне сделает?
Я получаюсь по факту соучастник? Или нет?
Трамвай трясся мимо мокрых домов, мокрых черных деревьев, каждое — в колесе желтого света, мимо сверкающих, как подарочные кондитерские наборы, киосков с никому не нужным пестрым хламом, мимо усталых старух в драповых пальто, торгующих с дощатых ящиков зеленью и солеными огурцами…
И не было нигде места, которое я мог бы назвать своим домом…
— И тут он выбирает якорь, а он не выбирается. Выбирает, а он не выбирается. Он, значит, тянет, а со дна тоже что-то тянет. Он думает, зацепился. Рванул. Видно, что-то зацепил такое, что держит. Наконец оно вроде подалось, он, значит, тянет, оно всплывает, разбухшее, страшное.
— Утопленый?
— Я ж говорю. Якорь зацепился за одежду, он и всплыл. Мокрый, глаза белые. Ну мой-то чего, наклонился, к себе притянул и якорь, значит, отцеплять хочет. Хотя и нос зажал. А эта тварь вдруг его за руку — хвать! Между пальцами перепонки. Сама улыбается так…
Мой заорал, веслом ей раз по башке, твари этой. Вали, говорит, отсюда. А та лопочет что-то по-своему. Но он рванулся, она руку-то и отпустила. Он, не будь дурак, обрубил канат, она, значит, якорь обхватила лапами своими, обвилась вокруг него и опять на дно легла. Пришел домой белый весь. Я говорю, Коля, бычков-то хоть наловил? Какие, отвечает, на хрен, бычки? А я уже все для ухи купила, и лаврушку и морковь.
— Ее и Витька видел, Красномордик, Петровны сын. Они в камнях живут, за Южным мысом. Играют там. Кто утоп, раньше просто рыбысъедали, а теперь вроде оживают они. Это все из-за химии. Аммиачный завод запустили, всякую дрянь сбрасывают, рыба дохнет. А которая не дохнет, та болеет. Вон я купила вчера на Новом рынке, стала потрошить, а из нее черви лезут.
Я обернулся.
Две тетки, сидевшие сразу за мной, сразу смолкли. Как заговорщицы.
И сразу стали пробираться к выходу. Они были в одинаковых дутых куртках, масляно блестевших в свете трамвайных ламп, в пушистых беретах и шарфиках с люрексом.
Я что-то упустил? Может, Ктулху уже проснулся, а я и не заметил?
Или это сговор и Сметанкин отправил каких-то своих подручных следить за мной и потихоньку сводить с ума?
В переулках быстро сделалось темно, я совершенно не помнил, чтобы прошлой осенью или позапрошлой так рано темнело. Я подумал, что надо все-таки написать подробней обо всем, что произошло, и отдать рукопись соседу Леониду Ильичу. Письмо может и не дойти, почтовики вечно путают Дачную улицу и Дачный переулок, а если дойдет, из него ничего не будет понятно. А я напишу обо всем с самого начала, хотя бы какое-то занятие… с тех пор как Сметанкин вышел на меня, у меня не было ни одного нового заказа, словно от меня шел отпугивающий потенциальных клиентов отчетливый душок опасности.
Он из тех, кто допускает возможность невероятного. Он поймет.
А вдруг эта самая Рогнеда, чтобы окончательно замести следы, подожжет дачу? Я вспомнил сгоревшего в окружении своих икон Славика. По обугленному трупу никто не определит, пил ли он клофелин или нет. Наверняка покупатель пришел к нему, предложил спрыснуть удачную сделку…
Если бы не Валька с его жадностью! Не брался бы я за сметанкинскую генеалогию, сидел бы сейчас дома, то есть на даче, лазил бы по форумам и аукционам. Кстати, не сам ли Сметанкин вышел на Вальку с предложением сдать/снять дачу на сезон? И посулил такую сумму, что бедный Валька не выдержал.
Я, наверное, уже никогда не узнаю, как оно на самом деле было.
А вдруг ее нет дома? Вдруг она ушла и не вернется сегодня? Непохоже, чтобы она была домоседкой. Вот было бы облегчение.
В субкультурах все держатся друг за друга, они все для себя — свои, даже если в глаза друг друга не видели, а все, кто их окружает, — чужие, даже если это собственные родители. Почему она, как они это говорят, не вписалась у местных готов? Или веганов? Или, я не знаю, фанатов группы «Квин»?
Потому что ей нужен был я. Именно я.
Никуда она не ушла. В окне, за ветками яблонь, горел свет. Ждет меня. Еще бы.
Может, просто не заходить туда? Пойти к соседу Леониду Ильичу, попроситься у него переночевать? Это уж и вовсе будет странно выглядеть. Тем более его, похоже, нету, вон дача темная, а обычно на веранде окна светятся. Никогда не думал, что так расстроюсь потому что кого-то из соседей нет дома. До недавнего времени я вообще не обращал внимания на соседей, если честно.
Чужая дача. Чужое, враждебное пространство. Декорация.
Я поднес ладонь к звонку, но передумал. В конце концов, это я тут хозяин. Пока еще, во всяком случае.
Тем более дверь была не заперта.
Рогнеда и сосед Леонид Ильич сидели за моим столом и лопали мою еду. И пили виски из заначки, которая у меня была в кухонном шкафу.
И смеялись.
Ну то есть не нагло хохотали, а так, веселились. Леонид Ильич что-то оживленно рассказывал, даже руками размахивал, а Рогнеда слушала, наклонившись вперед, нога закинута за ногу, острая коленка обрисовывается под юбкой.
Я сказал:
— Вообще-то это я тут живу, если вам интересно.
Рогнеда хихикнула. Она, по-моему, порядочно набралась, бутылка виски опустела почти наполовину.
— Он здесь живет, — пояснила она соседу Леониду Ильичу, для верности уставив в меня палец.
— Я зашел вас проведать, — пояснил сосед Леонид Ильич. По-моему ему было слегка неловко. — Утром вы говорили встревожившие меня вещи.
— Он меня испугался, — пояснила Рогнеда. — Он подумал, я его отравлю. Так ведь, Семочка? Клофелином. Он вообще робкий. Другой бы надавал бы по морде мне и выгнал. А он стремается.
Они говорили обо мне, как будто меня тут не было.
— Я тебе дам по морде и выгоню, — сказал я, трясясь от злости, — тварь такая.
— Девушку, — Рогнеда пошевелила чугунным ботинком, — в ночь!
— Зачем вы так, Семен Александрович, — укоризненно сказал сосед Леонид Ильич, — и вы, Недочка, перестаньте его дразнить. У вас довольно специфический юмор, это, знаете, не всякому нравится.
Я послал ему письмо. Он был моей последней надеждой даже не на спасение — на справедливость. На посмертное возмездие.
— Вы бы присели, Семен Александрович, — сказал сосед Леонид Ильич, — неловко как-то. Мы, гости, сидим, а вы, хозяин, стоите.
— Он не ест на людях, — сказала Рогнеда. — Он застенчивый.
— Зачем вы так, Недочка? У любого человека могут быть слабости.
— Она сама не могла в детстве есть на людях, — ответно заложил я Рогнеду, — она мне говорила.
— Но я же с этим справилась! — гордо ответила Рогнеда.
Я сел к столу. Я за стеклом, я их вижу и даже слышу, но это потому, что я хитрый и у меня есть специальное замечательное стекло, кабинка, в которой я для них невидим, зато их вижу отлично. В сущности, у каждого есть такая кабинка. Просто не все это сознают.
Не все умеют пользоваться такой замечательной штукой.
Я положил себе салату и налил виски. Если они оба пьют из этой бутылки, а я налил себе сам, ничего же не может случиться, верно?
— Он мне рассказывал о раскопках, — сообщила мне Рогнеда, — о святилище Ахилла. Тут, буквально в двух шагах, было святилище Ахилла. И он его копал. Ахилл-то, оказывается, был совершенным уродом и жил в яме. Ему приносили в жертву девственниц. Привязывали их к скале.
— Не уродом, а монстром, — поправил сосед Леонид Ильич, — он был по-своему прекрасен. Очень по-своему.
— Теперь бы им было трудновато, — Рогнеда поправила черную прядку, — с девственницами.
Она хихикнула.
— Тогда тоже были вольные нравы. У нас искаженное представление об античной морали. Я думаю, это должность, а не состояние. Они были как бы назначенными девственницами. Тем более перед жертвоприношением практиковали ритуальное изнасилование.
— То есть, прежде чем сплавить беднягу чудовищу, жрецы как следует оттягивались сами?
— Совершенно верно.
Она за все это время ни разу не сказала «зыкински». Изменила рисунок роли? И, соответственно, словарь?
— Совершенно верно.
Она за все это время ни разу не сказала «зыкински». Изменила рисунок роли? И, соответственно, словарь?
— А он не возражал? Что товар подпорчен?
— Ахилл? Вроде нет.
Я тыкал вилкой в салат и думал: что за херню они несут? Почему я все это слушаю?
— Девушке давали специальный напиток, — продолжал он, — изменяющий сознание. Иначе его трудновато было высвистать, Ахилла. А так она как бы вступала с ним в ментальный контакт. Видела его. Говорила с ним. Он чуял и выходил.
Точно, Ктулху.
— Ладно, — сказал сосед Леонид Ильич и поднялся, — я пошел, Недочка. Спасибо за приют. Семен Александрович, вы меня не проводите?
Я встал и вышел с ним на крыльцо. В окно было видно, как Рогнеда убирает со стола, в своем затянутом корсете и пышной юбке она казалась черной осой, медленно кружащейся вокруг соблазнительного пищевого изобилия.
— Я думал, вы на моей стороне, — сказал я горько.
— Я на вашей стороне, — сказал сосед Леонид Ильич, — но вы, как я понимаю, человек, склонный к рефлексии. К сюжетным построениям.
И к тому же с обостренной душевной чувствительностью.
— Душевнобольной? — подсказал я.
— Нет, что вы. Просто склонный везде усматривать сложные сюжетные конструкции. Вот я и заглянул, поговорил с девочкой.
— И?
— Будьте к ней снисходительны. Она несчастна.
— Эта хабалка? — Я задохнулся от возмущения.
— Недочка? Несчастна и делает несчастными всех вокруг. В отместку. Так бывает.
— Ее зовут Люся, — сказал я, — и она врет. Они все время врут. Оба.
— Ее не зовут Люся, — сказал сосед Леонид Ильич, — и она не врет. Что до него — не знаю. Я его не видел. Но вы зря так беспокоитесь. Не думаю, что здесь какой-то заговор против вас. Ряд совпадений, знаете, бывают такие совпадения, странные… Что-то вроде причинно-следственных завихрений, есть какая-то теория, резонанса, что ли.
— Либо причинно-следственная связь есть, либо ее нет, — сказал я твердо. Выпитое виски висело в желудке плотным огненным шаром. — Если ее нет, то и реальности нет. А есть какое-то дерьмо, которое над всеми нами издевается.
— Я помню, это у вас такой конек, насчет реальности. Но не нужно так уж радикально, — укорил он. — Реальность есть. Вот мы стоим, разговариваем. Это реальность. В общем, спокойной ночи. И будьте с ней поласковей, с девочкой. Совершенно одна, в чужом городе…
— Да-да, беззащитная крошка…
— Нет, не беззащитная. И не крошка. Тем не менее.
И он стал спускаться с крыльца.
— Если со мной что-то случится, — сказал я ему в спину, — подумайте, как распорядиться письмом.
Он обернулся. Я увидел, что он сильно сутулится. Он всегда так сутулился? Я не помнил.
— Умоляю, — сказал он, — ну что с вами может случиться? При той замкнутой, совершенно скудной, однообразной жизни, которую вы ведете? Только хорошее.
Он шел по темной дорожке к своему темному дому, я стоял на крыльце своего освещенного дома и боялся туда возвращаться.
Деревья гремели мертвой цинковой листвой.
Рогнеда в окне исчезла из виду, и тут же из приоткрывшейся двери выпала узкая полоса света.
— Злишься, — сказала она, высунувшись в темный воздух, — а чего? Ты же делаешь успехи. Вон целую тарелку салата навернул и даже не подавился. Завтра пойдем тебя одевать, в сток пойдем, шиковать не будем, эти уроды все равно ничего не поймут. Тут есть какой-нибудь сток?
— Тут есть секонд, — я глубоко вдохнул сырой воздух и вернулся в дом, — на Южном рынке. Хорошие добротные вещи, английские большей частью. Я там отовариваюсь обычно.
— А Лора Эшли там есть? — Она явно оживилась. — Анни Карсон?
— Не смотрел. Наверное.
— Отлично. Завтра сходим. Это даже лучше, чем какой-то паршивый сток. Эксклюзивней. А ты молодец. — Она окинула меня доброжелательным взглядом. — Разбираешься. Я и смотрю, ты правильно под писателя косишь. Твид, свитер этот норвежский… Ты вообще любишь всякое старье, да?
— Я не люблю новье.
— Там, в чулане, лежат всякие штуки. Это твои? Тарелки всякие, вазочки. Весь чулан забит.
— Слушай, — сказал я сквозь зубы, — не лезла бы куда не просят.
— Ха. — Она, вызывающе оттопырив круглую задницу, вытирала стол губкой. — Тоже мне Синяя Борода. Семь жен на крюках — это, по крайней мере, круто. А там всего лишь посуда покоцанная. Ты зачем ее покупаешь? Для чего?
Я молчал.
— Надеешься зажить своим домом и расставить все по полочкам. — Она ушла в кухню и там стряхивала крошки в мусорное ведро. — Когда-нибудь. Когда-нибудь.
Я молчал.
— Когда твой смешной папа умрет, а ты приведешь в дом хорошую женщину. Чтобы она тебя понимала. А ты ее. Расставишь тарелочки.
К ним прикупишь какую-нибудь старую мебель. Все будет как у людей. Как в приличной семье. И будете друг друга любить.
Я молчал.
— Знаешь, что я тебе скажу? У того, кто мечтает об идеальном доме, не будет никакого. Вообще ничего не будет. Ни дома. Ни женщины. Ни семьи. Ничего.
— Заткнись, ты!
— Ага, вот и заговорил, — сказала она с удовольствием, — а то я смотрю, молчишь-молчишь. Виски еще хочешь?
Я сказал:
— Налей. Или нет, я сам налью.
— Да не отравлю я тебя. — Она говорила терпеливо, как с маленьким. — Завтра пойдем в секонд, посмотрим тебе приличное пальто. Кашемир. Мне что-нибудь соответственно дресс-коду подберем. Или ты раздумал на банкет идти? Боишься, скандал устрою?
— Я сам скандал устрою. Мало не покажется.
— Ну вот видишь, как все удачно получается. Ты устроишь скандал, я устрою скандал. Людям будет на что посмотреть.
Мне вдруг показалось, что она старше, чем я думал поначалу, гораздо старше, она была словно моя старшая сестра, которой у меня никогда не было. Или с женщинами всегда так? Они как хамелеоны, у них нет личности, только набор сменных личин.
Она встряхнулась и снова обрела цинично-юный вид, который эти паршивки явно специально вырабатывают перед зеркалом, чтобы раздражать взрослых.
— Я в ванну, ладно? — Она собрала с дивана свои кружевные тряпки, взяла огромную свою косметичку и деловито удалилась. Только сейчас я обратил внимание, что она успела снять свои докерские ботинки и шлепала по дому босиком. Ногти на ногах у нее, как и на руках, были выкрашены черным лаком. В общем и целом это производило такое впечатление, что ей на пальцы, несмотря на все докерско-обувные предосторожности, все-таки упал двутавр.
В ванной зашумела вода.
Я сел к ноутбуку, проверил почту, где, кроме спама, ничего не было, потом пробил по Яндексу слово «мангазея».
Мангазея оказалась никакой не тканью, а первым русским городом в Сибири, расположенным на реке Таз, являвшейся частью так называемого Мангазейского морского хода. От устья Северной Двины через пролив Югорский Шар к полуострову Ямал и по рекам Мутной и Зеленой в Обскую губу, далее по реке Таз и волоком на реку Турухан, приток Енисея. Название предположительно происходит от имени самодийского князя Маказея (Монгкаси).
Православные мангазейцы были очень суеверными людьми. При строительстве домов под фундамент закладывались магические предметы. Такие приклады от нечистой силы в Мангазее найдены под каждой постройкой.
Хорошая вещь Википедия.
В честь Википедии я налил себе еще виски и с некоторым удивлением обнаружил, что бутылка опустела, а слово «Мангазея» начало рассыпать вокруг себя холодные колючие искры, наподобие бенгальской свечи.
Я протер глаза ладонью и с не меньшим удивлением обнаружил, что ладонь оказалась в мокром и соленом.
— Черт знает что, — сказал я сам себе, потому что ладонь вдобавок тряслась.
— Что ты, маленький, что ты, — кто-то гладил меня по голове, рука была легкая, почти невесомая, точно ночная бабочка, я их терпеть не мог, — ну не плачь. Кто тебя обидел?
— Пусть отдаст моего Будду, — сказал я, всхлипывая, — это мой Будда. Я верну ему деньги, только пусть отдаст.
— Конечно, малыш. Это твой Будда. Он отдаст тебе твою игрушку. Мы ему так и скажем: отдай мальчику нашего Будду. А то мы пожалуемся на тебя папе.
Я вытер тыльной стороной ладони нос и сказал:
— Что ты несешь?
Она хихикнула.
— Что ты как маленький! Рюмса, плакса-вакса. Здоровый мужик, напился, сидит и плачет.
— Не твое дело, — сказал я сердито.
Она опустилась на колени около кресла и заглянула мне в глаза.
— Я сразу поняла, что ты несчастный, — сказала она серьезно, — знаешь, бывают такие люди. С виду у них все нормально. Но они несчастные. А все почему? Сами себя ненавидят, вот и мучаются. И ты знаешь, что интересно? Остальные их тоже начинают… не то чтобы ненавидеть. Так, недолюбливать. Лучше б ненавидели, правда?
Я сказал:
— Не понимаю почему. Я так стараюсь…
— А ты не старайся. Вот увидишь, сразу легче будет.