Когда он опомнился, рыжий богатырь уже втаскивал в богатые покои. Посреди зала огромный стол, потрясенный Тарильд увидел целую крохотную страну с реками, горами, лесами и степями. Города заметны как колечки из бревен, а сами бревна на этой удивительной игрушке заменяли коротко подстриженные стебельки пшеницы.
Высокий человек, склонившись над рельефной картой, всматривался сверху, как бог над крохотным миром. Руки широко расставлены в стороны. Он нависал, взгляд темных глаз блуждал между рек и гор. Чисто выбритая голова блестела, а длинный черный клок волос, небрежно заброшенный за ухо, свисал, как ядовитая змея.
При стуке дверей он выпрямился, поморщился. Пронизывающие глаза уперлись в Тарильда с такой силой, что он ощутил в груди сильнейшее жжение. Лицо странного человека было необычное, острое, как лезвие боевого топора, хищное, как у большой опасной птицы, как бы летящее вперед. Тарильд ощутил трепет, в человеке кипело страшное нетерпение, смысл которого был непонятен. Он ощутил себя маленьким и ничтожным и возжалел, что бесцеремонный богатырь приволок его к такому человеку.
— Вот, княже, — возгласил Фарлаф. — Послушай его историю. Может быть, сделаешь что-нибудь. Я бы сам в два счета решил его дело, мне это раз плюнуть, но ты ж сам такие штуки любишь!..
Князь — а это явно был князь — вперил в несчастного Тарильда сверкающий яростью взор:
— Что это за червяк? Зачем ты его приволок?
— Говори, — толкнул Тарильда грубый Фарлаф.
Заикаясь, едва не теряя сознание от страха, Тарильд проблеял все, что случилось с его отцом здесь, на родине, потом на чужбине, и, наконец, как он прибыл с драгоценным пергаментом и что из этого вышло. Он чувствовал, что говорит скомканно, путается, в конце концов сбился и умолк, чувствуя свое полнейшее ничтожество.
Владимир зло взглянул на Фарлафа:
— И ты из-за этого… тьфу!.. этого меня оторвал от карты?.. Эй, стража!
В палату ворвались двое дюжих воинов. Тарильд не успел вспикнуть, как сильные пальцы сгребли его, как мышь, подняли в воздух и бегом утащили из палаты. Последнее, что он слышал, был злой голос великого князя:
— В пыточный подвал его! — Когда за ним захлопнулась дверь, буркнул еще раздраженнее: — Быстро сюда этих… как его… родственников!
Кизлюки, муж и жена, были доставлены с такой скоростью, словно их перенесли по воздуху. На старухе был фартук, а у старика руки в золе, возился с печью.
Владимир сказал, морщась:
— Мне доставили чужака… он заявил, что ваш племянник. Сейчас в пыточном подвале. Наши умельцы сумеют развязать язык.
Старик низко кланялся, что-то бормотал, а старуха сказала льстиво:
— Конечно же, великий князь узнает правду! От него ничто не скроется!
Она толкнула старика в бок, тот подтвердил жалким голосом:
— Да-да… Хотя не знаю, надо ли так жестоко… Пусть бы шел своей дорогой…
— Молчи, дурень, — сказала старуха. — Великий князь в своей княжеской мудрости…
Дверь слегка приотворилась, гридень просунул голову:
— Княже!.. Он без памяти. Его эта женщина так стукнула… ха-ха!.. по голове, что проломила какую-то важную кость. Только наш Свирепыч легонечко потрогал его в том же месте, как кровь хлынула такой струей, что не останавливается…
Князь брезгливо отмахнулся:
— Продолжайте! Он не наших земель.
Гридень пожал плечами: мол, его дело сказать, исчез, а старуха ободренно закончила:
— Великий князь в неизреченной мудрости знает, что делает. Если сказал продолжать вызнавать под пыткой, так и надо вызнавать!.. Пусть признается, что вор и убивец!
Князь повернулся к Фарлафу:
— Раз ты уже торчишь здесь, крикни там, чтобы принесли холодного вина. А ты, старик, что молчишь? Нечего сказать в защиту этого вора?
Старик, к которому был обращен вопрос, вздрогнул, проблеял жалобно:
— Княже… прости меня великодушно, но, когда является человек и говорит, что он мой племянник, я готов поверить… Но он говорит, что отдал запись жене, а она говорит, что не брала. Посуди сам, кому мне верить? Жене, с которой прожил тридцать лет, или парню, которого вижу первый раз в жизни?
В дверь стукнули, вбежал запыхавшийся гридень, уже другой, помоложе, крикнул с порога:
— Прости, княже, что отрываю по мелочам… но этот хиляк помер!
Князь свирепо рыкнул:
— Что за олухи! Я вас самих в прорубе сгною! Я же велел только дознаться под пыткой, в самом ли деле он вор, а вы… Уничтожу!!!
Гридень, бледный как смерть, пал на колени:
— Княже! Не милости прошу, выслушай!.. Он умер не от дознания, а от раны, что была… была раньше. Он успел сказать, что от этой женщины…
Владимир зло хохотнул:
— Старая женщина убила такого здоровенного парня? Не поверю!.. Или это вы сделали?
Старуха отшатнулась:
— Нет-нет!
Владимир отмахнулся:
— Ну, нет так и нет. Хотя если бы это вы его убили, то вам отошла бы вся доля его имущества. Как здешняя, так и та, что где-то за морями… Вы старшие, а он младший. Старший волен распоряжаться жизнями младших в родне… Вообще-то теперь уже нельзя, пора жить по-людски, но пока что смерть младшего от руки старшего на Руси допустима, за нее надо только маленькую виру… в княжескую казну, понятно. Так, одну гривну. Нет, лучше все-таки две. А так, увы, вы убили чужого человека. А у нас закон прост: своих можно — дело семейное, а вот чужих — нельзя. Если чужих, то… жизнь — за жизнь!
Кизлюки переглянулись. Старуха испуганно сказала:
— Княже, прости меня, старую… Этот парень в самом деле был нашим родственником.
Владимир, уже с нетерпением оглядываясь на оставленную карту, отмахнулся:
— Да ладно теперь… Доказательств как не было у него, так и у вас нет. Эй, стража! Взять ее и повесить на заднем дворе!
Старуха воскликнула победно:
— А вот и есть! А вот и есть!
Поспешно запустила руку за пазуху, долго шарила, перебирая узелки, платочки, сушеные лапки лягушек, наконец вытащила в белой тряпице небольшой пакет. Фарлаф принял из ее рук, передал князю. Владимир вытащил пожелтевший листок, темные глаза быстро пробежали по тексту.
— Гм… вообще-то верно…
Гридень по его кивку вскочил с колен и пропал, только слышно было, как дробно простучали по коридору подошвы. Владимир все еще всматривался в пергамент, когда дверь снова распахнулась. Запыхавшийся, но улыбающийся до ушей первый гридень втащил в палату испуганного Тарильда. Парень таращил глаза. Владимир брезгливо протянул ему мятый и дурно пахнущий лист пергамента, а Фарлафу кивнул:
— Дальше распорядись сам. И убирайтесь отсюда все с вашей мелочевкой к чертовой матери!!!
Рев его был подобен грому. Фарлаф вытолкал Тарильда, а гридень вытащил Кизлюков. Старуха все пыталась упасть князю в ноги, выла в голос, цеплялась за косяк. Гридень с наслаждением хрястнул дверью ей по пальцам, а на лестнице охотно рассказывал, что петлю ей приготовит мягкую, чтобы раз-два — и готово, он старость уважает.
Фарлаф хлопнул Тарильда по плечу, у того и второе плечо онемело, рыкнул весело:
— Пойдем выпьем? За такое решение стоит!
— Как ему удалось? — лепетал Тарильд потрясенно. — Как ему удалось?
— Мой ученик, — гордо объяснил Фарлаф. Он лихо подкрутил усы. — Как смекаешь, кто его учил мудрости?
А гридень чересчур искренне поддакнул:
— Да, эт все Фарлаф!.. Всю мудрость отдал, такой вот он щедрый. Себе ни капельки не оставил!
Тарильд чувствовал, как желудок присох к спине, а во рту трещит от жажды. Фарлаф накормил и напоил его в просторных сенях, где насыщались гридни и слуги. Тарильд жадно поглощал грубые, но сочные яства, запивал вином и пивом, со всех сторон слышались гомон, смех, разговоры. Здесь пили и хвастались, как в любой земле, в любом племени.
Фарлаф, прежде чем оставить Тарильда, рассказал всем со своим лошажьим смехом, как ловко князь выудил утаенный договор, хлопнул Тарильда напоследок по спине, отчего тот уткнулся лицом в миску, ушел в Золотую Палату, где пировали избранные богатыри. Тарильда теперь хлопали по плечам незнакомые люди, все дружелюбные и веселые, прямо в уши ржали и рассказывали о хитростях князя, его ловкости, жестокости, коварстве, уловках. Выходило так, что эти люди и осуждают князя, и восхищаются им, ругают, но готовы идти под его знаменем в огонь и воду.
Глава 17
Ноздри поймали запах гари. Снежок тревожно фыркнул, но мчался как и мчался, почти как ветер, только оглядывался на кобылку Леси. Дорога в лесу протоптанная, обжитая, а сухостой собран на многие сажени от дороги. Толстые стволы мелькают по обеим сторонам, на одном Добрыня успел заметить цветную ленту: кто-то хотел стать таким же крепким, как этот дуб… или же чтобы отдали такому дубу.
Когда вылетели на простор, Леся вскрикнула от великой жалости. По ту сторону хлебного поля вздымались настолько высокие и черные столбы дыма, словно горели смолокурни, а не соломенные крыши трех селянских хат. Добрыня натянул поводья, окинул взором долину. Вдали синеет река, здесь метнула красивую петлю, и в той петле с этого берега зажат такой красивый город, что на миг перехватило дыхание. Помимо воды, город защищает высокий обрывистый берег, а с этой стороны широкую протоптанную дорогу перекрыла стена из толстых бревен.
Но сейчас ворота распахнуты, в город врываются всадники. В воздухе блестят крошечные топоры, Добрыня различил железные шлемы, металлические щиты.
— Это не разбойники, — сказала сзади, словно прочла его мысли, Леся. — Это война…
— Какая война? — отрезал Добрыня. — Не видала ты войн…
Он рывком опустил забрало, Снежок понесся с холма, подобно низко летящему белому соколу. Сзади дробно застучали копыта. Добрыня поморщился, но останавливаться не стал: обещал только взять с собой, а не нянчиться.
Всадники на дороге начали оглядываться, заслышав булатный звон подков, так непохожий на стук копыт их неподкованных коней. Добрыня, страшно перекосившись, выпростал меч, нагнетая в себе священную ярость, когда кровь вскипает и носится по телу как огненная молния, мысль остра, а глаз все замечает. В руках появляется непомерная сила, когда рубишь быстро и страшно, а все в мире начинает тянуться как клей за трудно вылезающей из него мухой. Только твой меч молниеносен, только твоя рука бьет, как тяжелая наковальня…
Их разбрасывало как соломенные снопы. Он не столько срубил, сколько выбил из седел и стоптал богатырским конем, а длинный, как оглобля, меч разрубал закованные в доспехи тела, как мясистые листья лопухов.
Пустые створки ворот надвинулись, дорогу пытались загородить еще тела, на Добрыню брызнуло кровью, а конь уже весь странно алой масти, с красной шерсти веером летят частые капли.
Впереди открылся широкий двор, кое-где мощенный камнем, по бокам низкие пристройки, а впереди высокая стена роскошного терема. В ворота орущая толпа с размаху бьет тараном, из окон швыряют посуду, горшки с цветами, группа всадников с саблями наголо гарцует неподалеку, переругиваются с теми, кто защищает дворец.
Добрыня люто оскалил зубы:
— Смер-р-р-ть!
Сзади раздался перепуганный голосок Леси:
— Что ты делаешь? Откуда знаешь, кто из них прав?
— Знаю!
— Кто?
— Я!
Конь прыгнул с места как саранча, всадники мгновенно выросли в размерах. Добрыня с наслаждением врезался, как в густую траву, передних сразу смял конем. Длинный меч свистел, как пастуший кнут. Отрубленные головы, руки, плечи, обломки сабель и щитов взлетели в воздух, прежде чем посыпались дождем на землю. Добрыня насел на остальных, рубил, рассекал, повергал могучими ударами, когда лезвие проходит от макушки до седла. Когда их осталось всего трое, в ужасе попятились, закричали испуганными птичьими голосами.
Добрыня крикнул страшным голосом:
— Поздно!
Он ударил трижды, все трое рухнули с седел, разрубленные так страшно, будто говяжьи туши рубил осатаневший мясник. Кони, дрожа и приседая, как побитые собаки, пугливо отбежали в стороны.
Обманутый в надеждах умереть красиво, Добрыня развернул коня. Ворота дворца как раз затрещали под ударом тарана. Одна половинка вот-вот слетит с петель, а окованный медью торец проломил первую дыру. Осаждающие обрадованно закричали, стали раскачивать бревно с удвоенной энергией.
Со страшным бледным лицом, держа меч в вытянутой руке, он послал коня в боевой галоп. Кто-то успел оглянуться, и тут меч ударил параллельно земле. Рука ощутила короткие толчки, три головы слетели с плеч. Руки все еще цеплялись за бревно, а Добрыня с ликованием в душе послал коня вдоль бревна, щит в левой принимал удары сабель и копий, а правая снесла еще три или четыре головы.
Конь торопливо отступил, земля вздрогнула от падения осадного бревна. Кто-то истошно завопил, попытался вытащить раздавленные ноги. Сверху радостно кричали. Добрыня с оскаленными как у волка зубами вертелся в седле. Кровь капала с лезвия, а конь был залит красным так, словно переправлялся через реку по брюхо в крови.
Леся влетела во двор, управляя конем ногами. В ее руках был лук, и она, поворотившись назад, била стрелами почти в упор настигающих всадников. Добрыня зарычал, конь вздрогнул и прижал уши, рык, страшнее львиного, подобен грому, от которого в страхе застывает и прижимается к земле все живое.
Со вскинутым мечом он пустил коня навстречу. Леся сбила с коней еще двух, проскользнула за спину Добрыни, а несчастных всадников, что мчались за молодой женщиной с длинной толстой косой, встретил разъяренный гигант с огромным мечом, весь с головы до ног забрызганный кровью.
— Слава! — грянул он. — Перун!.. Тебе в жертву!..
Меч со смачным хрустом рассекал железные панцири, плоть уступала острой стали, как вода, а когда его меч дважды прорезал пустой воздух, он с растерянным недоумением огляделся: почему все разбросаны в лужах крови?
Он потряс полосой булата, рукоять как вросла в ладонь. Он неуязвим, он сильный и свирепый волк в стаде отвратительных овец!
С грохотом со стороны городских ворот мчались всадники. Впереди на рослом коне несся громадный воин с развевающимися волосами, разъяренный и с распахнутым в крике ртом. Добрыня приглашающе помахал мечом: двобой так двобой, а бросятся скопом — получат и в скопу.
Всадник начал придерживать коня, а в десятке шагов от Добрыни остановился. Ему что-то шептали на уши в двух сторон, а он с гневом и удивлением смотрел на неизвестно откуда взявшееся препятствие.
Добрыня снова оскалил зубы, чувствуя, как верхняя губа дергается и заворачивается, показывая острый клык. Меч в его руке недвусмысленно приглашал к схватке.
Воин закричал срывающимся голосом:
— Что за невежа?.. Откуда ты?
— Я из Киева, — сообщил Добрыня. — А тебе скажу… куда ты отправишься!
Он пустил коня шагом вперед. Всадники с саблями в руках загородили вожака, но он раздвинул их и выехал навстречу. Был он высок, дебел, массивен, а сабля в руке была такой, что можно рассечь всадника вместе с верблюдом.
— Кто ты такой, — закричал он яростно, нагнетая в себе боевую ярость, — что явился мешать свадьбе?
Добрыня, опешив, остановил коня. Остановился и всадник. Его яростные глаза прожигали в Добрыне дыры, а за его спиной скрежетали зубами и лязгали саблями его люди.
— Свадьба, — проговорил Добрыня с трудом, — не такая…
— А какая? — завизжал всадник яростно. — Что ты знаешь, чужеземец?
Добрыня чуть подал коня назад. Боевой пыл начал угасать, теперь он видел, что против него не меньше десятка, а когда не чувствуешь себя правым, то и с одним совладать бывает трудно. Всадники, переглядываясь, медленно пустили коней вперед, то ли вытесняя чужака, то ли стараясь прижать к стене.
Вдруг сверху раздался звонкий женский голос:
— Не верь ему, чужеземец!
Он вскинул голову. Из окна до пояса высунулась молодая девушка, волосы вспыхнули золотым огнем, ее белые руки были тонкие, как лозинки.
Добрыня рассматривал ее во все глаза, смутно услышал, как за спиной дважды сухо щелкнуло. Развернулся, как зверь, передние двое всадников раскачивались в седлах. Один свалился с торчащей в горле стрелой, другой поник лицом на конскую гриву, конь испуганно понес его в сторону. Еще двое бросились ловить коня раненого или убитого друга.
Вожак с ненавистью смотрел на Лесю, но смолчал, только кадык нервно ходил по горлу. Она уже держала третью стрелу наготове, вопросительно посматривала то на Добрыню, то на всадника.
— Это было не обязательно, — сказал Добрыня. — У меня с этой стороны щит. Но все равно — спасибо.
Девушка сверху прокричала торопливо:
— Спаси нас, чужеземец! Он хочет взять меня силой. Потому и осадил мой город, людей побил, дома пожег…
Добрыня помнил по рассказам деда, что женщин у древлян всегда умыкали и брали силой. Но вырос среди полян, где женились только по сговору меж родителями, к тому же наслушался воинственных русов с их культом отвоеванной женщины, так что рука с мечом сама поднялась в жесте угрозы. Он услышал свой грозный рык:
— Нет гаже, чем обижать женщину! Это преступление перед всеми людьми. А красивую — так и перед богами, ибо красота — дар богов. Защищайся, презренная тварь!
Всадник вспыхнул, двинулся на чужака, пожирая злыми глазами. Его люди ухватили за поводья, удерживали, что-то говорили, торопливо указывая на Добрыню. Сразу двое повисли на руке с мечом, но, когда вожак небрежно вытер потное лицо этой рукой, двое вылетели из седел, ибо вовремя не отпустили руку предводителя.
— Хочешь умереть? — спросил он зловеще.
— Хочу, — ответил Добрыня.
Всадник оскалил зубы. Рот его был широкий, а зубы мелкие и желтые. Глаза превратились в щелочки, он завизжал и пустил коня лихим наметом. Добрыня вздрогнул от гадостного визга, едва не пропустил удар: конь всадника оказался невероятно быстр, а сам жених тут же перегнулся вперед и ударил, стараясь достать концом страшной сабли.
Добрыня едва успел дернуть кверху щит. Руку тряхнуло, тут же лезвие пошло наискось, он ощутил толчок в грудь, еще один удар сорвал пластину с плеча. Если бы противником оказался степняк в тряпочном халате, даже в кожаном доспехе, острая сабля разрубила бы до костей.